devil's game (blessed bastards)

Чонгук выбивает дверь с ноги — та срывается с железных петель с тяжелым глухим стуком; ещё тремя выстрелами Чонгук убирает прислугу; графин с красным вином падает с серебряного подноса и разбивается на мягком белом ковре — толстая подошва его грубых чёрных ботинок оставляет следы на карминовых разводах, когда он уже медленным уверенным шагом поднимается в спальню. Ещё четыре пули; и три запасных. Личную охрану он убивает быстро и чисто, в голову, в течение первых пяти секунд на пороге, распахнув дверь со смиренным лицом трудоголика. Непосредственный заказ некоторое время скулит, обещая все деньги этого мира, кричит даже, умасливая на сделку — только кому, в загородном доме остались только киллер, цель и мёртвые, вокруг — холодное озеро и предрассветный пустой лес. Чонгук убивает его спустя несколько спокойных мгновений за поиском спичек или зажигалки; толстое, обвисшее, полуголое тело падает навзничь, сотрясая стены и пол, и впредь на безжизненном лице не появится дерзости, в стеклянном взгляде — власти. Теперь это просто мертвяк. Чонгук бросает на него долгий случайный бессмысленный взгляд, прислушиваясь к потрескивающей тишине дома; огонь подцепляет тёмно-зеленые занавески. Он уже собирается уходить, вполне довольный выполненной работой, когда чуткий слух улавливает робкое едва слышимое копошение в спальне. Чонгук недовольно хмурится и перезаряжает оружие — в его чётко распланированной жизни запасная пуля не потребовалась ещё ни разу; он — профессионал, без исключений и слабостей. Звук становится громче, спонтаннее, и Чонгук подходит ближе к шкафу — невысокому, деревянному, дуб или кедр, покрывшемуся сверху лёгкой дымкой расползающегося позади нервного огня. Чонгук подцепляет дверцу шкафа легко, без сомнений — времени не так много — и, распахивая, готовится спустить курок. Но застывает. Удивление на лице — отголоски, штрихи, шорохи, ни одной сильной эмоции, не здесь, он же на работе всё-таки — покрывается едким дымом; сквозь него Чонгук видит источник незапланированного звука — связанного, полуобнаженного мальчишку в полурасстёгнутых светлых джинсах и с серой полоской скотча на рту. Секундная заминка на то, чтобы взять ситуацию под контроль — Чонгук не знает, кто это, что он здесь делает, и незнание сбивает крест прицела. Всё, что он видит, что представляется, подставляется, манипулирует сознанием — шероховатые пеньковые узлы толщиной с палец, обвивающие грудь и сковывающие на локтях и предплечьях. Во взгляде ни грамма испуга, замешательства или растерянности, за мутной поволокой полное отсутствие инстинкта самосохранения, кристальное нихрена. Тэхён сглатывает, и в пересохшем горле застревает сгусток слюны пополам с «о, мой бог, какой горячий парень». До сих пор до него доносились только звуки короткой борьбы, сбивчивая речь, мольбы о пощаде и странный хлюпающий звук, как будто высокие резиновые сапоги увязали в болотной грязи. Голос разума диктовал сидеть тихо, как мышка, не дышать и не шевелиться. Тэхён бы так и сделал, если бы у него не занемели ступни — к большому сожалению, отопление в шкафах не предусмотрено, зато кондиционирование просто выше всяких похвал, так что сквозняк — частый гость его вынужденной обители. Покосившись на охренительно внушительный ствол, кожаные перчатки и армейские сапоги, Тэхён бормочет что-то о том, почему все маньяки одеваются как модели от Роберто Кавалли и Ив Сен Лоран. Прорывается бессвязное мычание, и он непонятливо хмурится, пытаясь логически опознать: это он так обдолбался или что вообще не так с этим грёбаным миром? Про скотч он, разумеется, забывает, как-никак три с половиной часа в беззвучном режиме, валиумные отходосы, сны без сновидений с открытыми глазами — чужая рука великодушно сдирает злополучную полоску клейкой резины — прежде чем пустить в ход запасные патроны Чонгуку нужно точно быть в курсе, на чью могилу нельзя наступать. — Чувак, — хрипло скрежещет Тэхён, со вкусом облизав сухие с трещинками губы, — у тебя кровь на щеке. Из открытого шкафа веет сыростью и холодом, тёплый белый дым заполняет его медленно и не спеша; Чонгук едва заметно, на одну секунду, мгновение, приподнимает бровь — позволяет легкой тени эмоций проскользнуть по лицу. Связанный мальчишка перед ним болезненно откашливается и пахнет холодным потом и жгучей химией. Чонгук не стирает кровь со своей щеки; он пристально смотрит, оценивает, потенциальный срочный заказ, и говорит «она не моя» одними губами. Мальчик перед ним безбожно худой, с острыми голыми плечами, крепко охваченный толстой грубой веревкой, под ней — на руках и груди — старые желтовато-красные шрамы, он смотрит бесстрашно и глупо, пока Чонгук держит его «под прицелом». В принципе, ничего удивительного; про старого ублюдка ходили разные слухи, подвернувшийся ему связанный почти вусмерть обдолбанный мальчик в шкафу — просто детские игры. Чонгук готов убить его, не вытаскивая из шкафа. Так или иначе, огонь проглотит всё. С тяжелым звуком на пол падает карниз, и мальчишка дёргается испуганно, отводит взгляд, подставляется вперёд тонкой шеей и чутким взглядом, через каждые десять секунд облизывая губы; «хорош» — лениво думает Чонгук, опуская оружие на пару сантиметров вниз, вряд ли, очень вряд ли, что эта пуля достанет его. Огонь заполняет комнату всё быстрее, и Чонгук на автомате отсчитывает оставшееся время, решая в итоге, что в заказ это тело не входит, а разобраться внимательнее можно и позже; его нервирует сорванный идеальный план, но спонтанные осечки — ещё хуже; парень как раз выбирается из шкафа, слабо передвигая колени, и пока он бормочет себе что-то под нос, лениво и с толикой опасения следя за языками пламени, Чонгук вырубает его рукояткой одним точным ударом. Тонкое тело падает на подкосившихся ногах беспрекословно и легко, как кукла, Чонгук ловит его одной рукой, обхватив за плечи, и, закинув на плечо, не закрывает за собой дверь. *** Тэхён никогда не относил естественное пробуждение к особым навыкам. Доводилось и падать с кровати, разбивая колени, и ронять будильник, посылая всё к чертям. Правда, последние пару месяцев сон и реальность как-то смешались: в него то закачивали дурь, то запирали обездвиженным в шкафу или подвале, то испытывали на разный лад всякими садистскими примочками по несколько часов кряду. Причём, Тэхён точно знал, что рано или поздно всё кончится в его пользу — безлимитный счет в банке, чёрная кредитная карточка, договор о неразглашении и пропись мелким шрифтом — только по сути — что, мол, так и так, претензий к принципалу не имею. Он бы, может, так и помер бы там, запертый и всеми брошенный на произвол, если бы не этот странный парень — не то киллер, не то святой из Бундока. У Тэхёна всё ещё стоит перед глазами померкшая картина: грузное тело его похитителя — импотента с претензией на богатого папика с мешком пёстрых фетишей — мёртвое, тяжёлое, с красной лужицей, ореолом растекшейся вокруг лысины, пара прихлебал-телохранителей, милая девочка-гувернантка, которую ему чаще доводилось видеть в обтягивающем латексном корсете. Резкий вздох — Тэхён садится на кровати. В голове полнейшая вата, всё тело — подушечка для иголок, но, как бы там ни было, первое, что бросается в глаза — его руки. Тэхён переводит взгляд на свои запястья: следы от пеньковой верёвки приятно холодит, поверх ссадин аккуратно налеплены пластыри и для смягчения закручивается эластичный бинт. Уголки его губ дёргаются, когда он понимает, что его подлечили и связали заново. Так сказать: из рук в руки. Только теперь белые витки шёлковых нитей не причиняют боль, остаточную — да, но не новую. Он просто не может пошевелить руками. На этом, пожалуй, всё. Что до остального: у Чонгука было достаточно времени, чтобы выяснить про этого парня. Заказчик подтвердил всех жертв, ни словом не обмолвившись о нём. Поразмыслив за сигаретой, Чонгук тоже не стал добавлять его в список. Кроме него, никто не знает, что Тэхён был там: уже несколько месяцев тот числился пропавшим без вести. Бармен, значит, — хмыкает Чонгук, глотнув кофе из кружки. «Продажный мальчик или всё-таки жертва?» Судя по шрамам, по опиумному взгляду и негнущимся коленям, по тому, где Чонгук его нашёл — сомнений мало. Короткая сцена складывается сама собой: раннее утро, брызги розового на линии горизонта, парень после ночной смены, визг тормозов, опускающееся стекло машины, выгодное предложение человека, для которого не существует слова «нет». Чонгук щёлкает зажигалкой и подносит огонёк ко рту, выдыхая первый затяг и возвращая на стол зиппо. Выходит, он его спас. Выходит, в том доме сгорела его прошлая жизнь вместе с документами и прочими отходными путями. Как интересно. Чонгук переводит взгляд на взъерошенного мальчишку на своей кровати, такого же полуголого, разнеженного, израненного, красивого настолько, насколько вообще позволяют приличия. Долгие, протянутые секунды неразрывного зрительного контакта — прочищенный и перезаряженный пистолет возле блюдца с гренками, в меру масляными и прожаренными до золотистой корочки — единственное удающееся Чонгуку блюдо; готовка — не его, разделка — другое дело; кофе в кружке с дымком — большой, чтобы не ходить дважды; разведённые и полусогнутые колени в светлых джинсах, между которыми Тэхён опускает связанные накрепко запястья. И снова взгляд — точный, как выстрел — такому позавидовал бы даже Каа. — А мне? — произносит Тэхён вместо приветствия, указав на блестящий золотом край обжаренного хлебца. Чонгук крепко затягивается, не разрывая длинного, протяжного взгляда; позднее туманное утро забирается в комнату белым, молочным светом, вязкой прохладой открытого окна; Чонгук не считает себя азартным парнем, кем-то, кого легко взять на провокацию или вроде того, но то, как спокойно обычный парень Ким Тэхён принимает происходящее просто-напросто заводит. Он смотрит искренне, двигается ближе, связанные руки упираются в светлое смятое покрывало, облизывает языком губы; «ужасная привычка», думает Чонгук, наклоняя голову. После выполненного, удачного заказа он чувствует себя расслабленным и пустым, едкий адреналин победы ещё бродит внутри — обычно Чонгук топит его в монотонности дней — тренировки, новое оружие. Но чужое присутствие в его квартире, в его спальне, не дает спокойно отвлечься на что-то другое, кроме хрупкого тела на кровати. Чонгук улыбается уголком губ, тушит сигарету в пепельнице из чёрного стекла и встаёт с тарелкой ещё тёплых тостов. — Голоден? — спрашивает, глядя сверху вниз на связанного, заторможенного с утра, ещё сонного парня; и это однозначно издевательство, Чонгук буквально радуется, как ребёнок, получая в ответ жадный кивок и скользнувший по блестящим губам язык. Детонатор срабатывает только так. Он садится на кровать, касаясь бедром чужих лодыжек — совсем близко, неаккуратно отрывает кусочек хрустящего мягкого хлеба, подносит его к чужому рту, и Тэхён тянется в ответ; золотые крошки бегут по его коже звёздами, осыпая шею и плечи, запах хлеба смешивается с густым и тяжёлым запахом Чонгука — от смятых простыней, и Тэхён слегка, чуть-чуть не рассчитав, вместе с хлебом прикусывает чужие пальцы. — Не помню, когда в последний раз ел, — признаётся он, жуя с характерным хрустом. Два, может, три дня назад. И кто знает, сколько времени он провёл запертым? Смакуя пригоревший краешек, он с удовольствием поглощает гренку, ничуть не стесняясь, не боясь, не пытаясь скрыть голодного блеска в прояснившихся глазах. «Совсем ручной», — понимает Чонгук, позволяя тёплому чуть шершавому языку вылизывать масляные пальцы. — Спасибо за угощение, — разделавшись с последним кусочком, хмыкает Тэхён; Чонгук даже не понимает, когда мальчишка успевает слопать весь его завтрак. — Хотя, сказать по правде, это были не самые вкусные гренки в моей жизни. — Можешь лучше? — вскидывает бровь Чонгук. — Ну, разумеется, могу. Омлет, яичница, глазунья, овощи на гриле. Смешать, но не взбалтывать. Я же, в конце концов, работал в закусочной. Ни один из них не пытается отодвинуться, встать, уйти — худые лодыжки под висящими на бёдрах джинсами — притяни и возьми, — голый подтянутый торс, целованная солнцем кожа, раскованный взгляд вразрез накрепко связанным запястьям. Тэхён несёт какую-то чепуху — видишь, какой я полезный, буду готовить тебе каждый день, стирать кровь содой с лимонным соком, чистить обувь и гладить рубашки; не убивай меня, ок? — Хотя это и не основная моя специальность. Момент, когда Тэхён падает на спину, закидывая за голову руки и трогательно раздвигая колени, отпечатывается паутиной на сетчатке. Тысячи пикселей, высокое разрешение, рейтинг плюс двадцать — сольное представление, где Чонгуку — единственному зрителю — позволено делать абсолютно всё без исключения. — Вот как, — хмыкает он, взглядом — точно настроенным прицелом — обводя Тэхёна по углам и линиям — скулы, плечи, локти, острые, открытые из-за низкой посадки джинсов тазовые косточки. Ситуация, как ни посмотри, идеально гладкая. Тэхёна никто и нигде не ищет, и сам он никуда не спешит — двигается удобнее, прогибая поясницу, и веревки на его руках едва слышно, ласково скрипят. Тэхёна никто не хотел убивать, он — случайная, встречная пешка, точка, слишком маленькая для тех, кто и кого заказывает, его просто напросто не заметили, оставили использованным в шкафу, как игрушку, никто не заметил, кроме Чонгука. И теперь он сытый, довольный, в крошках хлеба и с маслом на губах, раздвигает ноги в его, Чонгука, постели. В чутких осторожных движениях, поворотах головы, плеч, изгибах кисти угадывается лёгкая, воздушная дрожь, Тэхён — бармен, жертва, проститутка, кем бы он ни был — не хочет умирать. Только не здесь. В его блестящих ресницах теряется белое туманное солнце, от резких беззвучных вздохов натягивается кожа на ключицах, и Чонгук уверен — из них получилось бы пить воду или вино. Он ставит тарелку на пол, двигая её ближе к столу, и тянется рукой под покрывало. Чёрный глок опасно блестит в ладони, когда он снова оборачивается к парню. Чонгук готов признаться, что оставил бы его, тихого, послушного, красивого, как из кино, не чистого и невинного, а именно такого — чтобы мог с первой попытки принять Чонгука таким, какой он есть. Но еда — другое дело. Еда — это святое. Гренки — то, что удаётся ему лучше всего. — Слушай, — тяжело говорит он, невольно следящий за тем, как испуганно и быстро дёргается чужой кадык и язычок пробегается по губам. — Если то, что ты называешь своей специальностью, придется мне по вкусу, то мои тосты — должны прийтись по вкусу тебе. — Усёк? — спрашивает он на хрупкие секунды чужого молчания, и собственная тень ложится на тело Тэхёна тёмным широким пятном, адреналин в крови закипает алым и рваным, и Чонгук наклоняется ниже — заслоняя собой свою тень. — Ага, — кивает Тэхён, неосознанно чуть отползая назад, когда Чонгук нависает сверху и практически ложится между его разведённых ног. Хоть сердце и отстукивает в горле, но страх этот не животный, не дикий, не истеричный, а заводит с одуряющей быстротой. Длинные жилистые пальцы на крючке спуска, лёгкое поглаживание по голой коже, и Тэхён уже не может думать ни о чём другом – загорается, как спичечная головка, дышит часто и облизывает губы, не сводя глаз с дула. Он думает, что хочет взять в рот больше: массивный ствол, чужие пальцы или всё-таки член. От этих мыслей между ног становится невыносимо тесно, и он, слегка откинув голову, так, что их лица практически соприкасаются, повержено стонет, и этот сцеженный молочный стон растворяется в комнате надрывными нотами, притягивает и соблазняет. Чонгук двигается ближе, его расслабленные ладони и холодный пистолет в одной из них ненавязчиво касаются чужих бедер, дрожь, словно морская волна, пробегается по телу мальчишки, вырываясь сбитым дыханием и хныканьем, когда Чонгук наклоняется ниже, упирается руками в смятые простыни и явно ведёт внутри себя сложную шахматную партию — только он и самоконтроль. Чонгук целует его в шею настолько медленно, что кажется невозможным, под губами сладость чужой кожи растворяется, как сахар, будто Тэхён — не человек совсем, десерт, сплошь из корицы, ванили и мёда. Чонгук облизывается, как очень, очень голодный и жадный ребёнок и прижимается голой грудью к чужой. Он пробегается лёгкими поцелуями по шее и подбородку, и звуки, слетающие с чужих губ, то, как дёргаются связанные руки, как натягиваются белые шёлковые верёвки на смуглой коже, опьяняют, как лето в зелёные восемнадцать; Тэхён, случайно спасенный мальчишка, раскрывается на его постели подарком, и Чонгук неохотно признается, что теперь ему нечего просить на Рождество. Он гладит его подтянутый мягкий живот, худые бёдра, накрывает ладонью пах, сжимает и гладит, но когда наконец подбирается к губам, масляным, розовым, созданным для поцелуев, тот упирается в его грудь связанными руками и надсадно, до смешного серьезного просит: — Замри. Удивление отражается на лице Чонгука вздёрнутой бровью — вполне достаточно для вопросительной гримасы. Тэхён под ним мелко подрагивает, мурашки расползаются ожогами от запястий до груди, цепочка чонгуковых поцелуев — бриллиантовым колье на шее, а эрекция буквально рвёт штаны, пачкая боксёры предэякулятом. И при этом он говорит ему остановиться? Что за бред? Словно уловив в воздухе немое замешательство, Тэхён прикусывает изнутри щеку и поспешно отталкивает его от себя: — Поссать, чувак. Умираю хочу в туалет. Лежи тут, никуда не уходи. Я мигом. Насмешливо наблюдая за тем, как парень неуклюже скатывается с кровати, шаркая босыми ступнями по скользкому полу и запутываясь в спадающих штанинах, Чонгук переворачивается на бок и подпирает голову рукой, весь такой убийственно горячий и сексуальный, что Тэхён почти что физически ощущает свою ущербность. Пиздец, думает он, в топку первое впечатление, но потом на пути ему встречается заветная дверь, и светящийся кристальной белизной унитаз отзывается райскими звуками долгожданного воссоединения — благослови Господь санитарные удобства и их создателей. Чонгук едва слышно хмыкает ему вслед, просекая, так сказать, фишку с первой же секунды, мальчишка неловко забегает в ванную, прикрывая дверь ногой, и, должно быть, останавливается. Чонгук лежит расслабленно, ожидая мгновенного стона, упрека и просьбы. Но Тэхён молчит. Он связан — не так убого, как раньше, хаотично, грязными верёвками, а очень правильно, профессионально, без лишних движений, нигде не должно давить, нигде не должно быть больно. Тэхён — связан, и видимо так к этому привык, что бежит в туалет, даже не задумываясь, как собственно это сделает. Это безуспешно — не улыбаться, уголки губ Чонгука дёргаются, но вместо нормальной улыбки появляется привычная, удобная ухмылка; Тэхён — очень горячий парень, очень сладкий и очень милый, и либо владеет навыком минутного распутывания сложных узлов (а значит у Чонгука проблемы, и пистолет он достал не зря), либо стоит в ванной молча сокрушаясь своей тупости и бездействуя. Чонгук убирает оружие в задний карман штанов, встаёт с кровати и тихо подходит к ванной — дверь открывается бесшумно, и он опирается на косяк плечом, ни одного лишнего шороха не сделав; Тэхён не слышит и не оборачивается, стоит себе, нервно подёргивая плечами и кусая губы, и только когда язычки сквозняка из открытой двери касаются его голых щиколоток, поворачивает голову: — Кажется, без тебя мне не обойтись. Чонгук кивает — не улыбается нахально, не издевается, не смеётся; он подходит сзади, прижимается грудью к спине, пахом — к бёдрам, ладони лениво скользят по поясу джинсов, расстегивает пуговицу и ширинку. Тэхён дёргается в его руках, как попавшая в ладони бабочка, и с наслаждением стонет, когда Чонгук достаёт его член и плавно направляет вниз. Есть в этом что-то чертовски эротичное: как парень откидывает назад голову, опираясь на Чонгука, прижимая скованные запястья к обнажённой груди, как тот кладет подбородок на его плечо, деловито рассматривая ровную золотистую струю, с характерным звуком выстрелившую в белоснежный слив. Тэхён всхлипывает, когда Чонгук поворачивается и размашисто лижет его шею, под кадыком, вздрагивает и неосознанно трётся ягодицами о его возбуждение, когда пальцы смыкаются вокруг горячей головки и стряхивают последние капли, слегка царапая крайнюю плоть. — Так что насчёт моих гренок? — хрипло спрашивает Чонгук, выдыхая в самое ухо. — Самые охуенные в мире, — стонет Тэхён, его слегка ведёт от того, что чужая рука, не замедляясь, продолжает поглаживать его. Ощущение внизу живота почти близко к тому, что он вот-вот кончит. — А как насчёт моей специализации? Чонгук прячет улыбку в изгибе тэхёновой шеи, игриво кусает плечо, сильнее сжимая пальцы вокруг твердой плоти. — Пока сложно сказать, — будто лениво, неохотно отзывается он, обхватывая Тэхёна под рёбра свободной рукой; тот так хорошо, так идеально укладывается в его руках, будто созданный для него лично, спецзаказ; так клонится назад, желая быть ближе, чувствовать больше, так хнычет и просит, чёртов бармен. В принципе, если впариться в ситуацию серьёзно, ради одного его коктейля, Чонгук даже готов открыть свой бар. Ему же нравятся профессионалы; он сам один из них, киллер с титановой репутацией, и то, как по-кошачьи прогибается, хрустя позвонками, Тэхён, тоже говорит кое-что о его репутации. Разворачиваясь в сильных руках, тот выстанывает недовольное «придурок», смотрит замутнённым черничным взглядом и закидывает руки в шёлковых верёвках за чужую крепкую шею — и в первом же поцелуе доказывает, что тут не просто профессионализм — настоящий талант.