Грешники

Канда Юу сидел на одной из церковных скамеек, листая лекционарий, чтобы подготовиться к очередной мессе. Хотя это тяжело было назвать чтением — он просто листал ее, как обычно листают всякие дешевые брошюры, не вникая в содержание. В другой руке покоилась чашка горячего чая, из которой Канда периодически делал небольшие глотки. Не было никакого желания ни читать, ни пить, ни делать что-либо еще. Он просто наслаждался тишиной и покоем, которые царили в церкви. Пускай такое бывало редко, но в такие моменты было особенно хорошо. Он не любил общество, хоть и приходилось постоянно в нем находиться. Он не любил людей, хоть и приходилось им помогать. Он не верил в Бога, хоть и служил ему. Где-то догорают свечи, распространяя запах воска по всему помещению. Канда вдохнул. Его сейчас все устраивало. Он должен пропагандировать любовь, доброту и веру во Всевышние Силы, но сам не верил ни во что из этого. Канда не понимал людей, которые приходят сюда ежедневно по собственной воле, чтобы постоять и помолиться, неотрывно смотря на образы. Он не понимал, как можно верить в то, чего не видел. Не понимал, как можно быть фанатиком, устраивать войны, основываясь на одной книжке. Да, он был священником, но он не понимал. И не хотел понимать. Если люди ищут утешения, спасения от грехов, жалости, оправдания, то Канда еще раз убеждался, что они для него однообразны и неинтересны. Он презирал их за низость, что молят прощения у того, чего нет, что сами не могут осознать свои ошибки, что не могут сами себя простить. Его это бесило. Если утешение — единственный повод для разрухи, то он готов ненавидеть людей еще больше. Канда работает при храме уже не первый год, видел немало людей, но все они были как один. Они не отличались ни поведением, ни целями. Найти покой себе. Канда понял, что даже если они молятся за здравие близких, то для того, чтобы сделать себе лучше. Они считают, что на Небесах им отплатят той же добротой и хорошей услугой, что будет выгода, что у них эти люди теперь в долгу. Кого же будет их удивление, когда узнают, что нет никаких Небес. Канда плевал на Бога. Он читал все эти книжонки по нескольку раз, знает не один десяток молитв, но так и не проникся ни одной из них. Он должен вселять в души — если такие имеются — людей то, что не имеет сам. Канда помнит все свои грехи, все свои помыслы, но никогда от них не отречется, не обратится к тому, во что не верит, будет карабкаться из дыры сам, даже если его будет скидывать обратно, если руки будут истерты в кровь, а силы покинут его. Канда будет сам по себе, ведь за ним никто не придет и не поможет. А люди будут приходить и молиться, за здравие, за упокой, за спасение. Кто-то будет стоять на коленях, читать молитвы до потери голоса, кто-то — сидеть на скамейке, пряча глаза за волосами, и тихо шептать что-то под нос. Редко, кто проходит в исповедальню. Бояться, что узнают тайны. Даже в этом месте, где все должны быть равны и правдивы, обитает ложь. Канда наслаждается этими моментами, когда все ясно и понятно. Он сейчас один, вокруг тишина, в руках чашка чая и лекционарий — вот правда. Канда не врет, по крайней мере перед собой — для других он строгий священник, который не любит проявлять эмоции, но остается заинтересованным и готовым помочь. Пусть. Ему плевать. И на них, и на их ложь. Послышался скрип двери и тихие шаги. Канда последний раз смочил горло и отставил в сторону чай, готовясь к новому дню. *** Интересный факт, что помимо жителей деревни у него появился еще один постоянный гость. Канда бы и глазом не повел, если бы не странный внешний вид. Юноша был не старше самого священника, но его волосы были неестественного белого цвета, который больше напоминал серый; темный плащ, который скрывал его тело полностью и едва ли касался пола. Он не видел полностью лица — волосы, собранные сзади в небольшой хвост, полностью закрывали глаза, оставляя торчать маленький носик и тонкую полосу губ, которые никогда не шевелились. Это было второе, помимо внешности, что подметил в нем Канда. Все — будь то иностранец или нищий, который и Библию в руках не держал — что-нибудь, но тихо говорили или просили сказать Канду за них. Юноша же просто сидел, не шевелясь. Он приходил рано утром, а уходил после заката и так неделю — третье, что заметил в нем Канда. Четвертое, что он садится все время на одно и то же место. Пятое, что ни разу с ним, Кандой, не заговорил (хотя тот был отчасти рад этому). Шестое, что седой его бесит. Канда испытывал большое желание ему врезать так, чтоб до крови на костяшках. Неописуемая ненависть, злоба, происхождение которых он никак не мог объяснить, хотели вырваться наружу, но Канда упорно сдерживал их, не позволяя эмоциям разрушить репутацию. Он смотрел на седого, и пальцы невольно сильнее сжимали книгу или еще какой-либо предмет, которому не посчастливилось оказаться в руках священника, на лбу выступала морщинка, а голова наполнялась тяжестью и тугой болью. Даже когда не смотрел на это умиротворенное лицо, на плотно стиснутые в тонкую полоску губы, на расслабленную зажавшуюся в углу фигуру, даже не слыша ни разу его голос, злоба никуда не уходила. Никогда до это Канда не испытывал столь острые чувства. Он не пытался заговорить с седым, узнать, зачем он приходит сюда ежедневно, понять его странное поведение, попытаться помочь, как это делают обычные священники — он просто проходил мимо него каждый раз, пытаясь разглядеть незнакомца получше. Канде было плевать на все это с высокой колокольни, и он был уверен, что это полностью взаимно. Ему было плевать, конечно. Пообещал не врать хотя бы себе, а уже бежит нарушать клятву. Тем не менее, ему приходилось запихнуть свою гордость и любопытство, а вместе с ними и злобу, и пытаться вернуть все на круги своя, пытаясь смириться со столь раздражающим объектом и пытаться его хоть как-нибудь игнорировать. Получалось не очень. Канда продолжал наблюдать за таинственной фигурой, которую он не может понять, прочитать, как делал это с другими прихожанами. Парнишка бесил своей загадочностью, как бесят маленьких детей, когда не дают сладости перед обедом. Но запретный плод, что находится так близко, сладок, но Канда не позволит себе лишнего. Он будет ждать. *** - Здравствуйте, Святой Отец, — Канда оторвал глаза от пуговиц на сутане, которые он теребил последние пять минут, погруженный в мысли, и увидел объект своих размышлений, который упорно смотрел на него насмешливым взглядом из полуопущенных ресниц. — Я хотел бы исповедаться. На губах парнишки играла самодовольная усмешка, которую Канда до этого ни разу не видел на его лице, глаза горели каким-то маниакальным блеском, волосы были растрепаны, а на щеках горел румянец — выглядел он таким, каким представлялся до этого перед Кандой. Священник успел навыдумывать себе тысячу теорий о том, почему седой не выходил ни с ним, ни с кем-либо еще на контакт, начиная простой боязнью общества, заканчивая банальной неспособностью говорить. Сейчас перед ним стояло то, о чем и не мог думать. В мыслях Канды седой всегда был тихим, спокойным, робким, не способный произнести что-нибудь твердым голосом, но сейчас он чуть ли не бросал ему вызов. Да, он был немного удивлен, но лишь отрешенно пожал плечами и предложил пройти в исповедальню, но все-таки не смог сдержать короткой усмешке в честь маленькой, но победы, что сможет уменьшить свое любопытство. Канда прошел в кабинку и сел на скамейку, с другой стороны послышалось, как юноша совершил то же самое. Воцарилась тишина. Канда ждал, пока седой начнет свой рассказ, но тот видимо не торопился. А Канда не собирался торопить. Радость не прекращала наполнять его, но ожидание было тяжелым для него испытанием. Но седой продолжал молчать, и только Канда, чье терпенье было уже на пределе, хотел начать диалог, как с другой стороны стенки послышалось: — Я согрешил… — о, типичная фраза, которую произносят все, кто входит сюда. Канда даже не сдержал и хмыкнул в ответ. Хотя он много уже чего не сдержал из-за юноши. И снова тишина. Канда тихо начинает беситься, не замечая за собой, как начал постукивать пальцем о деревянную стенку и как звук гулким эхом разносится по церкви. Конечно, он понимал, что собеседнику нужно собраться с мыслями, сосредоточиться, но… Бесит. Седой его конкретно так бесит. Канде уже начинает казаться, что Мелочь над ним просто начинает издеваться своим молчанием и что прибьет его об стенку, если скажет, что передумал и уйдет, так и оставив священника ни с чем. Мелочь. Идеальное название столь раздражающего объекта, который, к тому же, ниже его, и плевать, что ненамного. Но бесить меньше не перестал. Таких тяжелых случаев у него еще не наблюдалось, чтобы кто-то Канду настолько бесил. Нет, бесят, конечно, все, но этот как-то особенно сильно бесит, что приложить его хочется о что-нибудь и посильнее. Пока Канда выбешивался с одной стороны исповедальни, с другой послышался легкий смех, который сразу же отрезвил священника и вывал из своих мыслей о скорой кончине раздражающей Мелочи, заставляя прислушаться. Смех не утихал. — Извините, Святой Отец, это просто настолько смешно. Что здесь смешного Канда понять не мог, но если дело в его бешенстве, то парню точно конец. Здесь его прибьет, отпоет и на местном кладбище закопает. — Скажите мне, Святой Отец, сколько Вы здесь находитесь? Сколько таких как я принимали? Много таких грешников, которые захотят исповедоваться перед божьим слугой было? Какого это? Наверное, весело слушать, как другие падают лицом в грязь, при этом сидя, как вы выражаетесь, у Христа за пазухой, имея все, что душа пожелает. Канда немного опешил от странного поведения юноши, но спокойно прервал его поток бреда, вдаваться в подробности которого он не сильно желал, хотя внутри продолжала кипеть ярость: — Мне казалось, мы обсуждаем не мои проблемы, — с другой стороны послышался смешок. — Верно, но мне просто интересно, способен ли такой же грешник, который ходит по такой же земле, как и я, выслушать и простить. Все мы сделаны из одного большого куска… — начал юноша с каким-то неведанным восторгом, хотя нотки грусти проскользнули в его голосе. — Тем не менее, есть и те, кто стоят во главе нас, хотя так же ничем не отличаются, — прервал его Канда, и принялся снова постукивать пальцем по деревяшке. — Их выбрал не Бог, а время, труд и… — …умение лизать жопу другим, — не скупился на слова седой. Канда усмехнулся, парнишка его забавлял. Никто не смел так выражаться о властях до него, по крайней мере, на веку священника. — Скажите, Отец, только честно, — голос стал неожиданно серьезным, Канда напрягся, — без лжи, без «мнения Божьего». Чего Вы хотите? Повисло напряженное молчание. Седой его точно удивил, но бесить не перестал. Он был интересен, был забавен, в какой-то степени даже загадочным, что поставил его этим вопросом тупик. Бесит. Но по правде, он уже был морально готов ко всему уже с того момента, как седой с ним заговорил. Если правду, то он не хочет ничего и хочет все. Хочет уйти отсюда, хочет тишины, покоя, уединения, душевного равновесия, чтоб подальше от раздражительных объектов, вроде тех же прихожан, тех же зазнавшихся дворян, которые раздражают его своим тщеславием, которые, приходя сюда, утверждают, что Бог стоит во главе всех, а сами покидывают деньги стражам порядка, чтобы те молчали о их злодеяниях. Бесит. Нет, не их отрешение от Бога, а ложь, которая просто сочится из этих прогнивших насквозь существ, которых даже людьми сейчас было трудно назвать. Если верить их политике, то Бог — это деньги. Деньги и ложь правят в обществе. Он не хочет быть там. — Я хочу покой. Юноша одобрительно хмыкнул, и Канда был уверен, что тот улыбнулся. — А Вы знаете, как его получить? — Мне казалось, здесь не я должен речи об искуплении читать, — вся эта обстановка начинала напрягать, и Канда уже хотел изменить свой ответ на вопрос на «хочу врезать тебе, чтоб не бесил так». — Как Вы относитесь к смерти, Святой Отец? Я люблю ее. Она страшна и непонятна для меня. Я пытался ее найти, даже подружиться с ней, но она меня, как на зло, обходила стороной. И тогда я подумал, что если она настолько капризна и не хочет выбирать меня, то я сам ее заманю. И знаете, Святой Отец, у меня получилось. Я пригласил ее, как приглашают роскошных дам на не менее роскошные вечера, чтобы побаловать и произвести впечатление, только я вот не хотел ограничиваться одной лишь встречей, и она приходила, приходила ко мне… пока я не пришел к Вам. Седой замолчал, а Канда уставился стеклянным взглядом в стенку, пальцы невольно сжали подол сутана. Он понимал и не понимал этого юношу одновременно. Было страшно и спокойно, легко и тяжело. Хотелось спросить о многом и промолчать, но с губ слетел только один вопрос: — Тогда зачем нужно сюда приходить, если уже получил желаемое? — Я хотел бы передать свои дары ей, и чтобы Вы отпели их, а после пополнили их ряды. — Тч, а если откажусь? — Тогда придется обойтись только третьим. Ну же, Святой Отец, Вы разве не хотите отправиться к тому, кого всю жизнь восхваляли и уважали, кому подчинялись и заставляли подчиняться других? — пропел седой сладким голосом, отчего Канде еще больше захотелось закончить весь этот глупый спектакль и врезать по лицу, но пальцы продолжали крепко сжимать ткань, а священник убеждать себя, что это от ярости. — Что ж, я дам ответ позже. — Я думал, Бог помогает всем, как и его верные слуги. — Я нет. Седой вышел из кабинки и проследовал к выходу. Каждый удар его небольших каблуков о плитку отдавался у священника в голове в унисон с ударами сердца. Он едва ухмыльнулся уголками губ и решил, что это был самый долгий и самый правдивый разговор в его жизни, который был полностью пропитан ложью. *** После того случая седой перестал посещать церковь. Канда открыто скучал, не зная куда себя деть. Обычная повседневная жизнь ему наскучила, и он пытался скрасить ее всеми возможными способами, вплоть до освоения живописи. В детстве отец пытался научить его хотя бы держать кисть в руке, но неугомонный сын только ломал все и разбрасывал по разным углам, что стало причиной отмены занятий. Тем не менее, держа в руках небольшой уголек и альбом, Канда чувствовал спокойствие. Седой продолжал тревожить его мысли еще больше; порой священник хотел, чтобы разговора не было и во все, но спустя дни пришло осмысления сказанного и несказанного, и Канда невольно вошел в азарт. С одной стороны, хотелось отвести его в психушку или хотя бы к стражам порядка, чтобы они в последствии решили его судьбу, но ни первого, ни второго так и не произошло по одной простой причине: раздражающий объект перестал появляться. Хотя Канда и не сильно хотел что-либо делать с юношей, разве что узнать получше. И врезать по самодовольной морде. Теперь Канда был точно уверен, что тот заслужил. Пусть не за содеянное, но за потраченные нервы уж точно заслужил получить хорошенький подзатыльник. Последнее время священник заметил за собой какую-то нервозность. Из рук все время что-то норовит выпасть, а движения стали более дерганным, что несколько раз чуть не оставил новых синяков прихожанам. Ночи становились бессонными, а днем он очень сильно уставал, чем заслужил ненужное никому внимания — люди делали вид только из вежливости. Конечно же, нужно винить во всем надоедливую Мелочь, которая занимает все его мысли. Псих. Убийца. Канда, ворочаясь ночью от очередной бессонницы, чувствовал, как сам становится таким же, как злоба и ярость накрывают его с головой, а руки наполняются какой-то энергией, которую так и хочется выместить на ком-нибудь, но, нет, нужно стараться заснуть, чтобы утром опять приниматься за свои дела, которых по сути нет. На что он тратит свою жизнь? На что он может потратить свою жизнь? Хотелось к седому. Хотелось его понять, что им движет, выслушать, поговорить на какую-нибудь тему, а их так много! Хоть кто-то нашелся среди этих надоедливых серых фигур, кто достоин хоть капли внимания, кто наполнен интересом, как графин вина на пиру у Короля, кто может вызвать столько разных противоречивых чувств одновременно. Канда не раз прокручивал у себя в голове их диалог, который, по сути, должен был быть монологом. Тонкий бархатистый голос, который хотелось слушать вечно, подобно реке, тихий, ровный, спокойный, но который может превратиться в необузданную стихию, неподвластную никому. Он хотел бы просто сидеть и слушать, не перебивая, не смея беспокоить и прерывать музыку для его души, а после он заговорил бы с ним, тихо, чтобы не нарушать идиллию, задал бы несколько вопросов, ответы на которые несомненно получил, и это был бы не лепет глупых девиц, коих кишит весь белый свет, это были бы слова человека, который испытал много. Священник не понимал, откуда он черпает информацию о странном юноше, он просто знал. Теперь Канда был точно уверен, что тогда это был не просто страх. Азарт и только. Это заставило все живое в нем очнуться после столетнего сна, затрепетать и ожить заново. Канда чувствовал, как чуждые ему эмоции, ощущения наполняют тело, как появляется чувство возможности всего и ничего одновременно. Такая неопределенность пугала, но Канда опять же больше испытывал странную радость. Седой парнишка, о котором никто не знает ничего, который прятал лицо долгое время, который является убийцей и психопатом, который угрожает ему, Канде, которого он должен бояться, а не испытывать радость и что-то трепетное внутри. Ему стало хорошо. Вся ситуация казалась ему до безумия комичной, от которой Канда испытывал наслаждение. Седой парнишка, который, возможно, внушал страх не в одно сердце, на чьих руках коптилась не одна кровь, чьи мысли казались одновременно далекими, непонятными и близкими, родными; тот, кто пугал не только одним своим видом, кто не боялся в выражениях, кто был чист и невинен, кто был воплощением самого Дьявола. Седой парнишка, ненависть к которому не утихла ни на мгновение, которого хотелось избить до полусмерти, чтобы с каждым дыханием из рта выплескивался новый поток крови, а в пустых глазах отражались боль, мучения, а не бездонная пустота, которую он прятал изо дня в день от всего мира. Он хотел слышать, с каким хрустом ломаются его кости, хотел чувствовать запах его крови, хотел наслаждаться его стонами боли и отчаяния. И плевал он на все правила, он чего-то по-настоящему захотел. Господи, Канда Юу, когда ты записался в садисты? С кем поведешься, от того и наберешься. И Канда был уверен, что седой не будет просто так лежать и прикидываться жертвой, принимая все удары, позволяя насладиться ему властью над собой, нет. Он стал бы отвечать с не меньшей страстью и яростью, вкладывая, как и Канда, в свои движения всю душу, всего себя. Это было бы не уличное представление, не обычная драка, которая случается каждый день в любом дешёвом, насквозь пропитанном запахом дешевых сигарет пабе, это был бы танец, полный подлинных чувств, эмоций, ощущений, на который страшно смотреть, который не понять простым смертным, от которого они получат полное удовольствие. Каждую ночь, засыпая, священник (коим уже язык не поворачивается его назвать) представлял себе это, что на губах расцветала улыбка, походящая больше на оскал, которую, если б кто завидел, приняли за проделки самого Дьявола; глаза блестели потусторонним блеском, а грудь резко и часто вздымала вверх, подтверждая возбужденное состояние человека. Хотелось скорее увидеть столь раздражающий и желанный объект своих мыслей, хотелось причинить ему адскую боль и принести райское наслаждение. Полный противоречиями, Канда уже запутался не только в происходящем, но и в самом себе. Но было весело. И страшно. Канда не боялся, что седой исчез навсегда, нет. Он знал, что вернется. Канда ведь не дал ответ на свой вопрос. Парень усмехнулся, вырвав из альбома и отбросив в строну очередной лист, с которого на него смотрели насмешливо глаза, в которых отражалось неподдельное безумие, и черты, что въелись в его память надолго, услышал скрип входной двери, вздохнул. Пора начинать новый день. Снова. *** Юноша явился спустя недели две — Канда невольно считал дни, хотя продолжал уверять себя, что делает больше от скуки, нежели от ожидания. Конечно, тоска смертная проводить в этом гнилом месте все время, зная, что где-то за его пределами бегает столь интересный и надоедливый объект, который так и манит, чтобы ему хорошенько врезали по наглой морде. Не было никаких пафосных речей — слов вообще не было. Юноша подошел сзади, стараясь создавать как можно меньше шума, хотя старые половицы отзывали противным скрипом на каждый его шаг, но он шел, не ускоряясь или замедляясь, каждый шаг раз-два раз-два, медленные, но одновременно быстрые шаги, которые задавали ритм сердцу, которые отложились в памяти. Канда хотел запомнить каждое мгновение, которое приносило ему столько противоречий, от которых голова идет кругом, которые не свойственны ему до этого момента, до этого странного юноши. Седой смотрел на него пристальным взглядом серебряных глаз, и Канда мог поклясться, что сейчас, по сравнению с прошлым разом, они блестели. В этом был виноват свет, влажность или что-то еще — он не знал и сейчас об этом не хотел особо задумываться, а хотел получше запомнить каждую черточку, найти изменения, что могли произойти за прошедшее время, чтобы снова отобразить на бумаги с потрясающей точностью. Канда не мог сказать, что вызвало в нем такой интерес и ненависть. Это могло быть все, что угодно, начиная от брата, чье тело уже не первый год покоится в земле недалеко от церкви, и заканчивая простой контрастностью. Человека бесит все, что не похоже на него, что не следует его канонам. В данном случае подходило и последнее высказывание: надоедливая мелочь была явной противоположностью Канды, будто созданная специально, чтобы его бесить. Одежда, внешность, манера говорить — все было не то. Но во время прошлой встречи они довольно мило побеседовали, за исключением некоторых моментов, которые, видимо, сейчас и хотели обсудить. Но что-то было другое. Они ничего не говорили друг другу, просто смотрели в глаза каждого, ища намек на слабость, на горечь, сожаление, на проигрыш. Некая невидимая битва, которую никто не хотел нарушать, которая имела свои негласные правила, которые понятны только ее игрокам. Отвел взгляд — проиграл. Произнес слово — проиграл. Показал слабость - проиграл. Канда смотрел строго, грозно, щуря глаза, показывая своим видом превосходство над тем, кто смотрел чистым, невинным взглядом, кого вся ситуация больше забавляла и никаких неудобств не приносила, но, как говорят, в тихом омуте черти водятся, вот и Канда не планировал так легко сдаваться. Напряжение можно было почувствовать пальцами — только руку протяни. Юноша двинулся навстречу и, не разрушая контакт, достал из плечевой сумки револьвер, направляя на священника. Кровь забурлила в венах с новой силой, вновь наполняя тело непонятной легкостью и ощущением возможности невозможного. Он попытался улыбнуться, хотя больше походило на оскал. Юноша широко растянул губы в ответ, не опуская руку, и подался вперед. Канда двинулся навстречу. Интерес, ненависть, сила — все переполняло его, переливаясь через края. Вся ситуация была смешной и пугающей, но именно это и делало ее такой великолепной. Он попытался вспомнить, когда такое было еще в его жизни, что было довольно-таки тяжело: голова была забита странной пульсирующей пустотой, а губы сильнее растягивались в усмешке, которая мертвого напугала бы, что уж о живом. Никогда. Никогда не было так особенно. Они двигались навстречу друг друга, не смея словами разрушать тишину — это было доступно только половицам, на которые в унисон наступали грешник и тот, кто должен освобождать его от скверны, которая проникла в самое сердце и разбила себе любовное гнездышко, явно не собираясь его покидать. Никто не смел идти быстрее, никто не смел двигаться медленнее — еще одно правило, которое так же не будет озвучено. Канда почувствовал, как дуло уперлось ему прямо в грудь, туда, где сейчас бешено бьется сердце. Улыбка не сходил с его лица, боль в голове нарастала, пальцы сильнее сжались в кулак, и он чувствовал, что сейчас он сможет выплеснуть всю энергию, что в них скопилась, что сейчас самый подходящий момент для удара, но понимал, что нарушить правила, испортить сцену, а впоследствии и весь спектакль, что разворачивается здесь и сейчас для невидимой публики, означает проиграть, а Канда Юу не привык проигрывать. — Аллен. Меня зовут Аллен Уолкер. — Мелочь, слишком громкое для тебя имя. — Громкое имя для громкого человека, Вы так не считаете, Святой Отец? — Нет, не считаю, — было весело, что Канда с трудом сдерживал рвавшийся наружу смех, новоиспеченный Аллен, видимо, тоже. Нормальный человек бы начал паниковать, пытаться вразумить съехавшего с катушек парня, но Канда не хотел. Что ты предпримешь еще? Что от тебя стоит ожидать? Из чего ты состоишь? Ну же, расскажи мне, нам ведь обоим хочется этого, давай, я готов тебя выслушать, не бойся, хотя не забывай, что не у тебя одного есть оружие. Поверь, слова могут ранить больнее, но ты ведь это знаешь, да? Не маленький, вижу по тебе, хоть ростом ты явно не удался, Шпендель. Канда уже давно понял, что ненормальный, поэтому его сейчас все устраивало. Пусть церковь не пуста, в руках нет лекционария и кружки чая, на стенах висят раздражающие объекты и любой может все испортить своим неожиданным визитом, было хорошо. За исключением того, что в грудь упирался металл, чей холод можно почувствовать через одежду. — Вы принимаете мое предложение, Святой Отец? — Аллен продолжал улыбаться, и в его голосе можно уловить нотки смеха, на что Канда только хмыкнул. — Конечно, нет. Мне казалось, что это очевидно. Да пошло оно все к черту. — Что ж, тогда мне придется кое-что у Вас украсть, Свя… — юноше не закончил реплику, так как Канда довольно-таки резко отвел револьвер, хоть и встретил сильное сопротивление. Кто бы мог подумать, что в этих руках может быть столько силы. Седой опешил сначала от столь наглого обращения и хотел уже все вернуть на круги своя, то есть пистолет к груди, а пулю в сердце, только почувствовал резкий удар в скулу, что его отбросило к одной из скамеек. Он сильно ударился головой, и в глазах потемнело, но Канда наносил удары вновь и вновь, избивая в кровь собственные руки и тело Аллена, что уже невозможно было разобрать, где и чья кровь. Седой хватал священника за волосы, одежду, бил с не меньшей силой, забыв про брошенный где-то на полу револьвер. Он бил, получая в ответ более яростные удары. Скамейки, встроенные в ряд, были не очень удобным полем битвы, но на нем можно доставить большую боль противнику, сильно ударяя его об углы и другие выпуклости, вжимая со всей силы, чтобы проклятая деревяшка больно упиралась в тело, оставляя синяки. Канда не заметил, как одежда порвалась, как дерево окрасилось кровью, как от скамеек оставались лишь щепки, которые больно впивались в руки, как тело стало отзываться болью при каждом движении. У него определенно было сломаны несколько ребер, но мог поклясться, что вывихнул Мелочи руку. Драка, похожая на схватку двух хищников за лакомую добычу, полностью лишенная здравомыслия, боязни даже о собственной сохранности, и Канде это нравилось еще больше. Отпор, который он так хотел получить, ненависть, которую он хотел видеть в глазах Мелочи — и все это ему любимому. Плевать на то, как это выглядело со стороны, каждому хотелось удовлетворить себя победой. Священник, человек, который служит Богу, является представителем его воли, защитником добра и противником зла, готов совершить самый страшный из всех грехов, уподобиться грешнику, своему врагу, чтобы удовлетворить себя. Канда издал тихий смешок, да, ему это надо было, просто необходимо, как воздух, как Бог верующему, как страннику вода в пустыне, ему нужно выпустить все то, что он в себе растил, берег для этого момента. Аллен больно укусил его за шею, которую Канда оставил неприкрытой ничем — сутана порвалась во многих местах, включая ворот. Из раны брызнула кровь, и он зашипел, пытаясь оттащить седого от слабого места, но тот только сильнее вцепился, не позволяя себя с места стронуть, сильнее сжимая зубы. Металлический привкус сразу наполнил рот, отчего у Аллена появилось неистовое желание облизнуться, что он непосредственно и сделал, ослабив хватку, за что и был отброшен к стене, по которой сразу сполз вниз. Канда спокойно вздохнул и откинулся на спинку скамьи, часть которой еще чудом уцелела, чего нельзя было сказать о той, что стояла перед ним. Потом чинить все придется… — Тч, предлагаю перерыв, — он сплюнул на пол, стараясь выровнять дыхание, как прочувствовал рядом движение и повернул голову. Аллен, хромая, подсел к нему, хотя правильнее сказать подлег, и положил голову на колени, пытаясь выпрямить ноги на небольшом кусочке невредимого дерева, стараясь как можно меньше и осторожней двигать левой ногой, попутно шипя под нос разную нецензурщину, что вызвало легкий смешок у Канды. Тело наполнила легкость, больше не было тяжести, путаницы в мыслях, как в последние дни. Все стало предельно просто, и весь мир сузился до него и надоедливого Шпенделя, что лежал у него на коленях и рвано дышал, чье лицо и тело теперь украшали фиолетовые и красные разводы, оставленные священником. Его следы. Его Мелочь. Канда смог себе позволить еще одну маленькую слабость по отношению к Аллену и положил руку на белые волосы, аккуратно проводя рукой от корней до кончиков, чем вызвал довольное урчание со стороны лежащего. Ему вновь было хорошо. — А Вас как зовут, Святой Отец? Некультурно не представляться в ответ, Вы как никто другой должны это зна… — Канда несильно дернул прядь волос, призывая к молчанью. — Не слишком ли много слов для того, чей мозг не больше гороха? — Заметьте, не я первый полез с кулаками, разгромив все тут. — От пули все равно была бы кровь, а так хоть толк есть. — И какой же? — Тебе придется задержаться здесь минимум на месяц, пока все не починишь, Шпендель. — Почему месяц? Здесь за неделю… — Сейчас договоришься, и месяц станет годом, тч. — Тч. — Продолжения хочешь? Аллен надулся, но промолчал, продолжая рассматривать потолок с рисунками, изображающими различные моменты из Библии. Канда получал полное удовольствие от ситуации, несмотря на то что руки все равно чесались что-нибудь вытворить со Шпенделем, который посмел нарушить границы его личного пространства, что не заметил, как седой, приподнявшись, слегка коснулся губами его губ. Простое касание, которое нельзя даже назвать толком поцелуем, заставило Канду слегка нахмуриться и принять задумчивый вид. — Знаешь, Шпендель, а вот за это ты будешь на меня пахать больше, чем год, гораздо больше. Еще учитывая, какой ты грешник, всю жизнь тебе со мной придется проторчать здесь, чиня скамейки и подметая двор. — То есть, быть рабом Божьим? — Моим рабом. — А я что сказал?