make me a bird

Это не игра воображения, не сон, не наваждение. У него глаза как зеркала, в каждом – отражение Ванды, ее испуганное, отчаянное лицо, смесь обиды, разочарования и благодарности. Он не может понять, зачем ему дано нечто необычайное, человеческое. Напичканный железом, материнские платы да чипы под красной кожей, вечно пытливый ум ненасытной машины и абсолютно непостижимые свойства. Отпускать ее, Ванду, нерационально, нерационально не соблюдать приказы, но он ощущает странное саднящее чувство в груди, когда преграждает ей путь. Он не знает, почему возникают такие ощущения – его искусственно созданный оhufybpv не должен испытывать подобного. Нет ни повреждений, ни изменений. Ничего нет, он чист, как свежесобранная коробка передач, как чист голос оперной певицы в опере, которую он смотрел в пентхаусе Старка. Кажется, она называлась «Сказки Гофмана». Иногда ему кажется, что он – та же Кукла Олимпия – механизм, который все так и жаждут разорвать на части. Уничтожить, разобрать, чтобы изучить. Попытаться постичь. Но как может кто-то постичь то, что даже он сам не может рационально обосновать или хотя бы попытаться? Он не умеет быть … как это называется у людей? Процессор подсказывает - «тактичным» - преподносить горькую рюмку правды в обрамлении сахарной ваты красивых слов. Вижен не создан для этого – от виска к виску нить, контролируемый объект, чужая идея, самому ему неизвестная начинка. Ванда для него - средоточие силы, ее колени слегка дрожат, когда она злится. А сейчас они ходят ходуном и ему жутко на нее смотреть. Ее голос похож на хруст льда под ногами, она срывается с крика на хрип, с хрипа на шепот. Она смотрит на него так будто перед ней вся вселенная. Будто она в тотальном вихре, ее зрачки то становятся огромными, заполняя собой почти всю радужку, то превращаются в маленькие злые бусинки, которые кажутся раскаленными от гнева. Она доверяла ему и ее ладони были нежнее шелка а сейчас ее кисти тверже стали, глаза ее светят как бриллианты (и будь здесь Тони он бы непременно заметил что бриллианты не светят а отражают свет, и был бы прав - глаза Ванды сияли лишь в унисон глазам Вижена). Но сейчас ее глаза горят неведомым доселе пламенем – смесью горечи, ненависти и чего – то по- детски беззащитного, открытого и живого. Но от этих дрожащих коленей ее Вижену не спрятаться - не помог ни паприкаш, ни прикосновения, ни тихий смех, ни честность, и Вижен не знает, как называется сосущее чувство, которое растягивается от головы до середины живота и сопровождается ощущением комка в горле. Вина, подсказывает ему процессор, это чувство вины. Он видел ее скалой, видел могущественным и прекрасным существом сродни ему тем, что инстинктивно неприятно людям, воспитанным в традициях унификации всего и вся. Ванда рядом и он хочет быть такой как она – живой, с сердцем в груди и смешной улыбкой прячущейся в краешке рта, он хочет, чтобы и остальные видели ее не до конца выросшим ребенком, который вечно то бьет фамильные сервизы, то улыбается незаметно одним уголком рта как Мона Лиза. Но сейчас Ванда скорее похожа на разбитое зеркало, на тысячи крохотных Ванд с разными желаниями, но каждая из них жаждет двух несовместных вещей – остаться и уйти. Уйти и остаться. Вижен видит ее насквозь – какой дурацкий каламбур, игра с именем и с огнем никогда не приводит ни к чему хорошему, но ему не впервой терпеть и переступать через рациональное зерно, впаянное в каждую молекулу его микросхем. И когда он отпускает Ванду с Клинтом, лишь изобразив сопротивление – в голове появляется немного сладковатая одурь, и с шеи будто сняли тяжелый груз. «Облегчение» – думает он. – «Это называется облегчение».