персеверация

Dandelion Hands – All I Want

Это начинало казаться чем-то смешным и тошнотворным. Доён чувствовал, как внутри него всё жжёт и горит, и, в очередной раз склоняясь в бесплодных попытках выблевать из себя, он думал только о том, как же сильно хотел бы прекратить существовать хотя бы на пару минут. День крайне солнечный, Тэён со своим планшетом и закрывает его, когда Джехён заглядывает, а Юта кого-то из них, кажется, ударяет под столом ногой слегка — иначе и не объяснить, почему оба так внезапно на него обращают взгляды. Джисоль замечает его возвращение первой, и произносит, видимо, что-то вроде «о, Доёнги», потому что все на него тут же. Доёнги плюхается на своё место, но не произносит и пары слов — это не нужно. Пусть разговор в своё русло снова, да, именно так. Ему нужно собраться с мыслями. — Почему ты вечно прячешься? Не хентай же у тебя там. — Мне просто не нравится, когда ты смотришь, Джехён. — Ну начинается. Джисоль попивает кофе и переводит с одного на другого взгляд. — Куда после пойдём? — Куда угодно. Главное, чтобы без Джехёна. — Тэён! Я всё ещё здесь, вообще-то! — К сожалению — да. Джисоль громко причмокивает. — Юта, почему ты позволяешь ему так со мной обращаться? — Прекрати к нему лезть, и он перестанет так себя вести. — Я просто хочу посмотреть, что он рисует! — Джехён, боже, это его личное пространство. Хватит его нарушать. — Слышал Юту? Личное пространство. Отодвинься. Не слушаешь меня, так хоть послушай человека, с которым дружишь пять лет уже. — Юта, когда ты расскажешь мне, где его откопал? — Он нигде меня не откапывал, Джехён. Джисоль громко помешивает остатки кофе ложечкой. — Вот именно. Тэён сам нашёл меня. — Не-а. Я тебя не искал. Не ври. — О, правда? — Да хватит уже флиртовать, я между вами сижу, мне не нравится! — Мы расстались. Фоновый шум стихает, когда голос Доёна прорезает общий трёп. Он звучит мёртво. Джисоль смотрит на всех по очереди. — Так вот почему он не ходит на пары уже два дня, — Джехён бормочет. Атмосфера между ними придавливается к столу чашечкой, что Джисоль ставит на блюдце. Доён нервно, вспыльчиво улыбается: — Решил, что вам нужно знать, раз вы так настойчиво влезали в мою личную жизнь до сих пор. А следом локтями Юты. — Персеверация — всего лишь один из признаков ОКР. Проверься всё-таки. Твоя мать была той ещё засранкой. Она вполне могла оставить тебе подарочек. Джисоль изгибает бровь. — Они расстаются пятый раз за два месяца, — вполголоса поясняет Джехён. Доён чувствует, как тяжелеет в груди. Слюна вязкая. Его вот-вот вырвет. — Это окончательное решение. Я выставил все его вещи в коридор, так что он явно вернулся в свою квартиру. — Осмелюсь напомнить, что в прошлый раз ты забыл про щётку. — Никаких щёток на этот раз. — Ну-ну, — Юта себе под нос. Доён по столу хлопком и негромким «мне пора» следом, потому что это тошно и отвратительно, и хватит уже, и сколько можно. Он на свежий воздух, потому что блевать нечем (чтобы было, чем, надо хоть что-то есть), и он физически ощущает, что Джисоль следом. Она за запястье уже на улице хватает — листва зелёная и яркая, молодая совсем, и хотелось бы хотеть жить, но Доён не уверен, что помнит, как это. Он не уверен, а у Джисоль ладошка маленькая, и сама она хрупкая, но смотрит пристально, говорит: — Если тебе нужно поделиться этим, то ты можешь позвонить мне. Днём или ночью, когда удобнее. Доён ей слабым кивком в ответ, потому что усталость на него накатывает волнами такими, словно вот-вот заштормит. Доён ей кивком, а потом скорее в метро, где люди, где потемней, где не нужно ни с кем разговаривать, и он включает погромче музыку, но совершенно не слышит никаких слов и нот, пока едет до своей станции. Ему скорее домой, потому что время его на исходе, и на исходе всё остальное, по приезде и попадании в собственную квартиру он джинсы скидывает и футболку сразу же следом, перебежками в спальню, из-под подушки толстовку, что пахнет им, и на себя скорее. Голова кружится. Медлить нельзя. Доёна всего изнутри жжёт, словно он воспламенится сам по себе, если чиркнуть спичкой. Доён не дурак — никаких записок. Это сделать нужно было ещё зимой, но зима прошла, уже май, а он всё ещё здесь, хотя внутри пепелище чёртово, и попадая из самой сердцевины в лёгкие осадок душит, но выкашлять не выходит. Доён хотел бы напиться бензина и поджечь себя изнутри, чтоб дополыхало. Доён выставляет в ряд все зеркала, вытаскивает большое из ванной, у стены на кухне оставляет его, а остальные по столам и по подоконнику, от самых больших до карманных, не трогая только тумбочки (святое; он брал его на них столько раз, господи, столько раз), потому что Доёну нужно видеть. Доён начинает сильно подрагивать. Кожу жжёт. Глаза красные. Даже неопределённости не осталось. Доён не чувствует себя, но продолжает существовать, и это дерьмо такое невыносимое, что он, кажется, вот-вот развалится окончательно, если что-то не предпринять. Закрыть дверь на два оборота и две цепочки, выключить везде свет, завесить шторы, но в спальне оставить не тронутым — там закат красивый. Постель обязательно смятая, в ванной щётка влажная и пахнет пастой, газ перекрыт, воду оставить, в коридоре закрыт шкаф, и Доён своё отражение в нём прощупывает буквально — болезненная худоба и чужое огромное худи — в этот раз всё правильно. Он успеет. Он справится. Без пяти минут пять, под раковиной, за мусорным ведром и пустыми коробками, бутылка, открутить — пять раз по кругу против часовой. Доён заносит её над своей головой. Он задерживает дыхание, а маслянистая жидкость с булькающим звуком по его волосам и вниз, на шею, под худи, по прощупывающимся рёбрам и худым бокам, до боксеров даже. Доён запоздало думает, что лучше было их снять. Видеть не получается. Он фыркает, словно мокрый кот, а рыжие волосы приобретают более тёмный оттенок. Доён смаргивает и вслушивается. Часы едва слышно отсчитывают. Окна закрыты. Доён всюду и одновременно. Взгляд на тумбы. Коробок спичек в руку. — Иногда люди просто… так делают, — Доён цитирует. Влажными пальцами едва удаётся открыть. Доёна трусит. Сильно и беспощадно. Он спичку к шершавому и закрывает глаза. Сердце бьётся. Звонок в дверь. Доён вздрагивает и широко распахивает глаза, подушечкой большого пальца головку спички вдавливая в бок коробка до боли. — Давай поговорим, — глухое. — Доёнги, пожалуйста. Давай просто поговорим. Я не могу так. Я хочу тебе помочь. Доён вдавливает подушечкой большого пальца головку спички до боли. Доён чувствует себя таким жалким. Губы дрожат. Волосы потемнели. Взгляд на часы. Пять шестого. Он мог бы просто положить конец всему — здесь и сейчас, когда у него в руках все карты, когда всё на его стороне, когда он мог бы вот так, не мучаясь больше, наконец-таки прекратить. Доён издаёт полуписк-полустон, бросая коробок на пол — спички по нему россыпью, и Доён бы сам сейчас тоже на пол, но вместо того — к двери, и все замки в обратную сторону, потому что настойчивый стук в дверь разрезает всё, что внутри него, заставляя пробиться свет. Со Ёнхо врывается, хватая за плечи, и только «о господи», касаясь щёк обеих руками, и запах он чувствует, и всё остальное — тоже, и Доён плачет так сильно, истошно, ноя и не отрывая от него глаз, абсолютно обессилевший и собой окончательно утомлённый. Ёнхо его пропитанное бензином лицо поцелуями, и к себе прижимает так, что Доён к нему всем телом. — Ты в безопасности. Я с тобой, — шёпотом выше уха, и Ёнхо его на руки, и сейчас, наверное, в тёплый душ, а потом уберёт всё по местам своим, словно у них как раньше, как и полгода, год назад, и они счастливы и в порядке. Доён знает наверняка: это не будет длиться вечно. Когда-нибудь Ёнхо надоест. Когда-нибудь Ёнхо не успеет вернуться вовремя, и вся доёнова чернота внутренняя его сожрёт. Доён знает. Боится. Ждёт.