Выстрел

2045 год, где-то в лесах Японии, третий лагерь военных сил Японии, 3 км до линии фронта Выстрелы. Пули. Кровь. Трупы погибших товарищей. Это всё окружает Иваизуми уже год. Долгий год, за который Ойкава перестал улыбаться искренне – только фальшиво и натянуто, будто это и не он вовсе. Это была самая большая потеря для Иваизуми. Их мобилизовали так быстро, что никто и глазом не успел моргнуть и понять что-то тоже никто не успел. Никто не успел ничего – даже нормально попрощаться с семьёй, даже банально обнять, даже сказать «я вернусь». Никто ни черта не успел. Иваизуми было проще, чем другим парням – у него был Ойкава. Но в первые недели его приходилось силком вытаскивать из палатки для кое-какой военной подготовки. Он скулил, брыкался и тянул своё жалобное «Ива-ча-а-ан», но к нему никто не прислушался – даже тот же Иваизуми. Потому что понимал, что если Ойкава не выйдет на тренировку, то его заставят делать что-то явно хуже, чем лазить по грязи и целиться в мишень с винтовки. Ойкава никогда не был трусом. Но здесь трусом стал каждый из новобранцев, потому что все боялись войны. Все боялись этого разодетого в кровавые одежды и кричащего воплями умирающих солдат действа. Все боялись дыхания смерти на затылке. Позже, когда все немного смирились со своей участью, и Иваизуми уже не приходилось вытаскивать Ойкаву из палатки силком, а руки Тоору не дрожали, когда он брал в них винтовку, полковник, командующий их подготовкой и отрядом, заметил, что Ойкава стреляет очень неплохо. И его отправили к снайперам, а Иваизуми остался обычным рядовым. Каждую ночь, когда Хаджиме наблюдал за спящим другом, он задавался вопросом – почему он, почему они? Не так он сам, как Тоору. Ну что этому дураку делать на войне? Он же не может ничего, кроме волейбола. Иваизуми всегда больше переживал за Ойкаву, чем за себя самого. Иваизуми не понимал этой странной привычки. Хаджиме сидел на траве и болтал с другими парнями – у них был небольшой перерыв. Они всё ещё проходили подготовку, в то время как команда снайперов уже отправилась ближе к линии фронта, чтобы больше практиковаться, потому что стрелять по мишеням – это одно, по людям же – совершенно другое. И Иваизуми эту позицию принимал. И в один момент, когда он повернулся назад, смотря через своё плечо, его сердце вдруг остановилось и ухнуло куда-то вниз – просто со свистом полетело и разбилось, потому что он был не готов видеть такого Ойкаву, он был не готов видеть дикий ужас в его карамельных глазах. Иваизуми подорвался на ноги и бросился к другу, встряхнул его за плечи, смотря в подёрнутые мутной дымкой глаза – Тоору будто был не здесь. - Что случилось, Ойкава? – громко спросил Иваизуми и испугался ещё больше, потому что зрачки друга расширились, заполняя собой радужку. – Ойкава, ну? - Я… Я убил человека, Ива-чан, - Иваизуми замер, сглотнул и почувствовал, как Ойкава дрожащими пальцами цепляется за его измазанную в грязи футболку. Он гладил его по запутанным волосам и понимал, что это конец. Иваизуми вдруг до конца осознал всю серьёзность ситуации. Им придётся убивать. Или они убьют, или их – третьего не дано. И Ойкава первым испытал это на себе. Иваизуми не хотел для него такой участи, не хотел видеть эти сумасшедшие глаза у человека, которого любил. Именно любил. Осознание этого пришло тогда, когда он почувствовал, как Ойкава дрожит и жмётся к нему, шепчет сумасшедше «убил, убил, Ива-чан, я его убил, просто пристрелил», цепляется дрожащими пальцами за его футболку, и Хаджиме чувствует горячие слёзы страха и ужаса, которые впитываются в ткань. Иваизуми чувствует на своём лице влагу. Он плачет вместе с Ойкавой – тихо, сквозь стиснутые зубы и уткнувшись носом в макушку друга. Плачет, потому что ему действительно жаль. Мимо них проходят ещё несколько парней из отряда снайперов. На них тоже нет лиц, а один из них блюёт в кустах неподалёку – Иваизуми слышит характерные звуки. Это всё слишком тяжело. Это всё слишком не для них. Но разве это кого-то волнует? Иваизуми долгое время слышит, как Ойкава просыпается ночью, запускает руки в волосы и в буквальном смысле рвёт их. Иваизуми не убивал. Иваизуми не знает, каково это, но ему бы ужасно хотелось что-то сделать. Хоть что-нибудь, чтобы помочь Ойкаве. Но проходит месяц или два, и Тоору перестаёт просыпаться по ночам, его боязнь убивать пропадает, а руки сильно сжимают винтовку, стреляет он тоже без колебаний, и командир отряда снайперов говорит, что Ойкава один из лучших и у него есть все шансы получить медаль за отвагу. Хаджиме понимает, чтобы получить эту самую медаль нужно сначала пройти войну и узнать, что вот он – конец мучений. Но никто не знал, где этот такой нужный им всем конец и наступит ли он вообще. Сейчас, когда они сражаются уже год и половина из их отряда уже лежит в земле, этот конец нужен ещё больше, но его всё нет. Как и нет Ойкавы с его отрядом – после гибели капитана снайперов главным у них стал Тоору, чему Иваизуми был не очень-то и рад, ведь это значило стоять за своих ребят до конца, то есть насмерть. А Иваизуми не был готов к смерти друга или того человека, которого любил. Сегодня утром они всем лагерем, кроме специалистов по связи, отправились на операцию, которая планировалась несколько месяцев и обещала стать одной из масштабных операций этой войны. Снайперы отделились от основной группы и распределились по своим позициям, чтобы прикрывать остальных. Только вот эти остальные уже вернулись в лагерь, знатно потрепав противника, а Ойкавы с его ребятами до сих пор не было, и Хаджиме переживал – даже не заметил, как грызёт ногти и совсем не слушает собеседников, которые явно были восхищены сегодняшней операцией. Иваизуми честно думал, что сойдёт с ума от облегчения, когда увидел у кромки леса знакомые фигуры их парней, а главное – Ойкаву. - Мы сделали это, Ива-чан, - радостное и счастливое, но такое усталое сорвалось с губ Ойкавы, и он улыбнулся, только всё равно не по-настоящему – фальшиво и холодно. - Сделали, - так же облегчённо ответил Иваизуми, и сердце громко застучало в груди, в ушах гудело. - Нужно хотя бы смыть с себя этот грим, - хихикнул Тоору, показывая на своё разукрашенное зелёным лицо. - Придурок, - как-то грустно усмехнулся Хаджиме, а потом собрался с силой духа и добавил: - Придёшь вечером к реке? - Что-то случилось? – насторожился Ойкава и серьёзно посмотрел на друга. - Нет, просто мы давно не говорили нормально, ну знаешь, как друзья. - Ива-чан, тебе не идёт быть таким. - Идиот ты, Дуракава. - Ладно-ладно, я приду, - сдался Тоору и вздохнул. Он отсалютовал другу и пошёл к бочке с водой. Иваизуми был согласен с Ойкавой. Он был уверен, что ему не идёт быть таким – звать куда-то Тоору и говорить что-то вроде того, что он только что сказал, но ему вдруг захотелось высказать всё ему и будь что будет. Возможно, если он не скажет сейчас, то не скажет уже никогда – так и погибнет, не сказав самых главных слов. Вечером, когда Иваизуми наблюдал за спокойным течением реки, рядом с ним опустился Ойкава и обнял свои колени. Он молчал, и Хаджиме тоже молчал, потому что не знал, что сказать. Он пытался продумать их диалог весь день, но так и не смог – понятия не имел, о чём они могут говорить. Надо же, а ведь раньше они могли обсуждать что угодно. - Ты есть хочешь? – спросил, наконец, Иваизуми и его голос казался тихим, надломленным и совсем не смелым – вовсе не таким, на который он надеялся. Но он всё же протянул другу онигири, которые успел прихватить с ужина. - Не голоден, - буркнул Ойкава, упираясь щекой в колени. Они оба молчали. Иваизуми не помнил, чтобы между ними когда-нибудь была такая тишина. Всё же они оба сильно изменились за этот год. Год переживаний и страха за Ойкаву для Иваизуми, и год мучений и роста для Тоору. Хоть они и привыкли, но это всё же было слишком нереально. Слишком не их. Хаджиме так задумался, что не заметил, как Ойкава придвинулся ближе и заглянул в его глаза. Он всматривался в него, будто читал книжку, а Иваизуми не моргал, слишком опьянённый близостью Тоору, чтобы что-то соображать и отодвигаться. - Ива-чан, - Тоору выдохнул, - я люблю тебя. Иваизуми замер, потому что подумал, что ослышался. Он пытался понять какой-нибудь скрытый смысл сказанных Ойкавой слов, но просто не мог, потому что сказаны они были прямо в лоб и означали явно то, что означали. Хаджиме сжал в кулаке зелёную траву. В чём-чём, но вот в отношениях Тоору всегда был на шаг вперёд лучшего друга – и говорить признания он тоже умел лучше, и нежно гладить костяшки пальцев, и смотреть прямо в глаза он тоже умел гораздо лучше. Настолько лучше, что Иваизуми просто спёрло дыхание. - Можешь не отвечать, Ива-чан, я знаю, что ты меня тоже. - Ты больной, - тихо смеясь и качая головой, проговорил Иваизуми. - Какой есть. - Давно? - С первого года старшей школы. - Точно больной. Иваизуми аккуратно коснулся щеки Ойкавы и провёл по ней большим пальцем, не отрывая взгляда от карамельных глаз. Это было слишком нереально – Хаджиме будто видит сон, но когда попытался себя ущипнуть, то стало больно. - Ты не меньший идиот, чем я, Ива-чан, - чуть улыбаясь и касаясь чужого носа своим, проговорил Ойкава. - Да ну тебя, - цыкнул Хаджиме, но всё же неумело мазнул губами по уголку чужих губ. Поцелуй получился длинным – таким, в который тихо стонут и сплетаются языками и в котором дыхание одно на двоих, а ниточка слюны протягивается от одного языка к другому и сразу же рвётся. Это слишком хорошо. И Иваизуми прикусывает губу Ойкавы, а потом облизывает её, трётся носом о щёку и спускается к шее. Тоору хватается за его плечи и оказывается прижатым к земле. Над ним прерывисто дышит Иваизуми, его щёки горят, а Ойкава не может оторвать взгляда, потому что он давно ждал этого. Его лицо тоже горит, и он притягивает Хаджиме к себе, чтобы уткнуться носом в основание шеи. - Ещё, - шепчет Тоору и трётся стояком о ширинку штанов Иваизуми. Он тоже возбуждён. Хаджиме кажется, что он сходит с ума. Это вообще сложно описать словами, когда в голове ни одной мысли, а в руках ты держишь такое податливое тело – это, кажется, называется возбуждением. Но Иваизуми всё равно отбрасывает это слово – оно не подходит. Он дрожащими пальцами расстёгивает молнию на камуфляжных штанах Ойкавы, оттягивает резинку боксеров и проводит пальцами по возбуждённому члену. Тоору вздрагивает и прерывисто дышит ему на ухо, цепляется длинными пальцами за футболку Иваизуми, когда тот проводит большим пальцем по головке и чуть надавливает. Хаджиме будто сносит крышу от тихих стонов Ойкавы, и другой рукой он забирается ему под футболку, проводит по позвонкам, оглаживает ямочки на спине и скользит под резинку боксеров – снова. Он бы никогда не подумал, что кожа у Тоору такая гладкая. Иваизуми скользит по ложбинке между ягодиц, а потом аккуратно проталкивает сразу два пальца на одну фалангу, делает несколько толчков. Ойкава дрожит под ним и тихо стонет, когда Хаджиме начинает медленно двигать пальцами по его члену. Он судорожно хватается пальцами за спину друга, потом за траву, пытаясь найти точку опоры, но выходит из рук вон плохо. Просто слишком много Иваизуми, так много, что он даже и не смел о таком мечтать. - Ива-чан, я сейчас… Ойкава не заканчивает, потому что с его губ срывается стон, а в руку Иваизуми выплескивается горячая сперма. Хаджиме хватает одного вида Ойкавы, чтобы кончить следом. Оргазм накрывает сумасшедшей волной, и Иваизуми совершенно не волнует, что в штанах сейчас всё неприятно тянет – ему слишком хорошо. Ойкава нежно целует его губы, и он понимает, что ему и не нужно большего, даже всё это дерьмо, происходившее вокруг, отходит на второй план. - Ива-чан, люблю, - повторяет Ойкава уже тысячный раз, пока Иваизуми держит его в своих руках. - Я тебя тоже, придурок. - Грубый Ива-чан, - дуется Ойкава, но из объятий не выпускает. – Ива-чан? - М? - Мы ведь победим, да? - Победим. Теперь Иваизуми есть ради кого побеждать, ведь у Ойкавы на губах впервые за долгий год была искренняя улыбка.