***
Чимин быстро семенит по коридорам к своей комнате, чтобы за перемену хотя бы успеть переменить рубашку, насквозь мокрую на спине. От многих его одноклассников-семинаристов просто жутко несёт потом к середине занятий, и ему самому до тошноты неприятно пополнять их ряды. У самой двери его вдруг догоняют и разворачивают за плечо. Один из его одноклассников — Чонгук. — Пожалуйста… у меня мало времени, — смахивает его руку Чимин, но пройти дальше ему не дают. — Да ладно, ты же любишь опаздывать, — колет он по совести и самооценке Чимина, упираясь рукой в дверь. — Я ошибся всего два раза. И это тебя не касается, — безрезультатно тянет Чимин его за рукав. Чонгук скалится и хватает его за лицо, второй рукой оттягивая воротник. Чимин сильно и предупреждающе толкает его в грудь, роняя нотные листы. В конце коридора показывается один из учителей, только лишь своим видом негласно прерывая прю между юношами. Чонгук не спеша уходит в противоположную сторону, а Чимин скорее подбирает листы, кидая взгляд на настенные часы коридора. Придется ещё одно занятие просидеть в мокрой, неприятно покалывающей рубашке.***
Чимин сквозь приоткрытую дверь высматривает, как Чонгук в общей толпе идёт в душ, громко хохоча и толкая своих товарищей. Одиозный семинарист-заводила, испорченный духовным местом больше, чем мирской жизнью. Морально вытоптанный своими старшими друзьями, не так давно выгнанными из стен семинарии за неподобающее поведение. Чимин пришёл сюда в середине обучения, но очень быстро освоил уже пройденные дисциплины. Класс до сих пор не мог позволить ему влиться в общий поток, вечно выталкивая из колеи микроскопическими и ничего практически не значащими ошибками, вроде той, которую он допустил на сегодняшнем занятии по пению. Священники его любили, но это делало ситуацию ещё хуже с тем учётом, что Чимин не планировал выходить из этих стен, как священник, и вообще не хотел связывать свою жизнь с чем-то подобным. И ему было бы приятнее найти общий язык со своими одногодками и товарищами, чем с дотошными богопоклонниками. Погибший отец Чимина был священником и закончил некогда эту семинарию. Ну, а чуть поехавшая мама, конечно же… «Почти память отца. Иди по его стопам». И, идя по стопам отца, Чимин с каждым часом всё больше убеждался, что ходит по этим коридорам почём зря. Его успехи в освоении дисциплин и талант в пении еще не значат, что это то, чем он обязан и желает заниматься. Ведь он силён и в математике, и в химии… Но с матерью на грани помешательства и отсутствием денег он больше ничего не может решать, кроме как: пойти в душ сейчас и постараться остаться незамеченным для задиры Чонгука в толпе или дождаться, пока вся эта толпа смоет вонючий, дневной пот, и на скорую руку ополоснуться поздней ночью. Он опрометчиво выбирает второе. Как и всегда.***
— Бог видит твоё отношение к своим братьям, — басит Чонгук в пустой, полуосвещенной, кафельной банной комнате. — И когда-нибудь ты ответишь перед Ним за это. — Но не перед тобой, верно? — дерзит Чимин, стягивая ночную одежду. Чонгук усмехается и ерошит полотенцем волосы. — Твоё лицемерие слишком искусно, чтобы оно могло не раздражать, — улыбается задира, кидая на лавку полотенце со своими криво вышитыми инициалами, и не спешит надевать на себя хоть что-то, помимо боксеров. Он подходит к душевой кабинке и заглядывает внутрь, когда Чимин уже включает воду. — Только если бы на это не покупались все эти набожники… — рассматривает он его спину. — Это не было бы так противно. — Я не прошу следить за каждым моим шагом и давать оценку. Да и… — Чимин оборачивается. — Разве ты не можешь так же? — Я не лицемер, — щурится Чон. — Ведь лицемерие — грех. — Зависть — тоже грех, — смотрит в глаза Чимин. — И чревоугодие. И похоть. И… Может, не будешь вырывать из контекста? Чонгук складывает руки на груди и слегка задирает голову. — Ты не за святым сюда пришёл, — усмехается он. — Печально то, что у тебя обратная ситуация, — с издевкой отвечает Пак, поздно соображая, что лучше бы этого не говорил. Чонгук молчит некоторое время, покусывая нижнюю губу. — Если это место меня испортило, то данное лишь говорит о моей внутренней слабости. Но это можно исправить, не так ли? Встать на путь истинный… А вот… Прийти сюда порочным, заведомо не ища исправления, и… Оставаться здесь, будто водишь за нос Бога — это не низко ли? — парень с приятием наблюдает, как плечи противника замерли. — С точки зрения веры в Бога, не так ли? — развернулся Чимин, медленно вспенивая шампунь. — А если… у меня была другая причина? — Если ты не веришь в Бога? — приподнял брови Чон. Пак не ответил. — Тогда мы можем подружиться? — будто себя спросил задира. — С чего это? Чонгук дотянулся до крана и выключил воду, намочившись снова с ног до головы и тряхнув головой. Чимин напряженно почувствовал спиной чужую, накаченную грудь, а потом — как его разворачивают и прижимают к стене. К горлу подкатывает тревога, он тут же автоматически прикрывает руками достоинство в ответ на насмешливый взгляд. К одному веку скатываются остатки пены от шампуня, тут же заставляя его прищурить. Перед глазами расплывчатое пятно, закрывающее собой свет. — Зачем ты прикрываешься? Никто не осуждает тебя за наготу, — едва заметно улыбается Чонгук. — Отойди, — хрипит Чимин, отворачивая лицо. — Это была бы интересная связь. Человек, который не верит в Бога, но чтит святое, и человек, который верит, но не чтит. Не находишь это занимательным? — Нет, — Чимин отталкивает его, но не успевает выскользнуть из кабинки. Чонгук снова больно пихает его в стену, поворачивая к себе. — Пай-мальчик, бунтующий в уме, но прикрывающийся добродетелью. Как скоро ты выгоришь, если кроме хлипкой идеи тебя больше ничего не будет тут утешать? — Чонгук опять хватает его за подбородок, как днём в коридоре, и Чимина тревожно подёргивает. — Я предлагаю тебе свою дружбу, а ты плюёшь в ответ. Чон резко приближается к его лицу, агрессивно выдвигая чуть вперед подбородок и размыкая губы. Выдерживает паузу. — Вскоре тебя приютит под своё крылышко один из самых «благочестивых» священников. Такого красивого, учтивого и способного мальчика. Покажет свои интересные книжки и будет рассказывать много интересных историй. А ты с лицемерным интересом будешь слушать в его скинии греха. А потом он расскажет о том, что… — Чонгук ещё больше сократил дистанцию. — А тебе, я смотрю, рассказал, — вызывающе посмотрел в глаза Чимин, прерывая то, о чём уже был наслышан. Чонгук расслабил хватку. — Не нарывайся, тебе ни к чему, — медленно покачал он головой. — Ты лишь пугаешь. Но… Бог… Твоя вера ослабляет тебя. То, что она у тебя есть. Ты никогда не… — Никогда не совершу злодеяние в этих стенах? — уточнил Чон. — Да, — выдохнул Чимин в замершие глаза. — Мечешься меж двух полюсов. — И какое злодеяние я должен совершить в опровержение? — тихо и твёрдо спросил Чонгук. — Один из смертных грехов? Или несколько? Или все сразу? Боюсь, уголовное право действительно и в стенах Церкви. Чимин судорожно выдохнул в ответ на поползшие по спине чужие руки. — Скотоложство? Прелюбодейство? Взывание к мёртвым? — продолжил Чон, хватая его за зад и не оставляя пространства для сопротивления. — Идолопоклонство? Мужеложство? Отречение от Бога? — Просто уйди, — шепчет Пак ему в лицо. — Если завтра вместо урока Богословия ты придёшь за трапезную, то сможешь проверить, наказывает ли Бог за злодеяния, если в него не верить и наоборот, — прошептал Чонгук. — А заодно… избавлю тебя от того, что тебе так ненавистно. — Только ради этого ты поступишься? — Чимин медленно закрыл глаза, пытаясь успокоить нервы. — А тебе не интересно провести Бога? — азартно улыбнулся Чонгук. — Ещё интереснее, если… ничего не случится, не так ли? — И Церковь продолжит возогревать двух не раскаивающихся грешников? — усмехнулся Пак. — До определенного времени, может быть. И… Церковь греховна не меньше Вавилонской Блудницы, Чимин, — с жутковатой серьезностью ответил парень.***
Как и ожидал сам от себя Чимин — в два часа дня пополудни вместо урока Богословия он прячется под почти не ощущаемой тенью жиденькой сливы за зданием трапезной. Пак предполагает, что хочет сделать Чонгук. И — то ли подогреваемый самим собой всю ночь интерес, то ли натянутые нервы, то ли обычное любопытство — дают понять, что… Чимин коротко выдыхает, так и не решаясь тронуть верхние пуговицы подрясника. Послеполуденная жара перекатывает по спине большие, солёные капли пота, волосы липнут к затылку. Второй грешник опаздывает, и у Чимина уже возникает смехотворно-горькая мысль, что сейчас из-за угла покажется толпа служителей с огромной Библией с алтаря наперевес, а небеса разверзнутся, и перстень Господень ткнёт ему в лоб со словами… — Чимин, — смольная макушка показывается из-за угла, а следом за ней пробирается и остальное тело. — Я всё думал, что ты зассышь. — Это так странно сейчас прозвучало, — выдохнул Пак, опираясь о стену. — Такая жарища, я готов умереть, — Чонгук тяжело дышит и прилипает рядом. По его широкой шее тоже обильно катится пот, исчезая под линией чёрно-белого воротничка. — Плюс тридцать опять, — чуть помолчав, зачем-то оповещает Чимин, пялясь в ядерно-лазурное небо. — Плюс тридцать градусов к огню в Аду под моим котлом, — усмехается Чон. Чимин тоже коротко улыбается и облегчённо выдыхает. Как-то всё необычно и сложно. Рядом с ним — враг или друг? Соперник или соучастник? Невозможно сейчас ответить на эти вопросы. Одновременно. И этот диссонанс — как самый высокий и самый низкий голос в их хоре — патовый оргазм сознания. Чонгук касается пальцами его руки и ещё долго так стоит — ничего не делая. А потом легонько тянет на себя. — Но ты можешь уйти, — тихо даёт он последний ультиматум. — Если я прогулял урок и парился на этой жаре двадцать минут ради этих слов — то тебе больше не надо искать попытки совершить грех, потому что это — самый стрёмный, — чистой скороговоркой выговаривает Чимин, пока Чонгук преграждает ему пути отступления руками. — Тогда остаётся дождаться… — усмехается Чон, когда Пак начинает медленно расстёгивать ему пуговицы. — Либо Бога, либо вопящего о непристойности попа, — улыбается Чимин и не успевает вовремя глотнуть сухого воздуха, утопая ощущением в чужих, горячих губах. Нельзя сказать, чтобы кто-то из них двоих с нетерпением ожидал этого или представлял в мокрых мечтах. Как-то логикой это вывелось само собой — распалённый, глубокий поцелуй, сразу ставящий галочки напротив пары библейских пунктиков. Чимин путает пальцы в чужих, взмокших от жары волосах, неприятно ощущая скованность от узких рукавов подрясника. — Стой, — задыхается Пак, отрываясь. — Я хочу снять… Чонгук без вопросов тоже начинает расстёгивать свою одежду. Он справляется быстрее и не даёт Чимину закончить, хватая его в охапку и снова утягивая в поцелуй. Пак начинает сопротивляться, но ему внезапно выдыхают в ухо: — Боже, как мне нравится, когда ты в нём. Это вводит в мысленный ступор минимум на полминуты. Чимин тянет Чонгука за рубашку, пока с него, наконец, стягивают эту чёртову неудобную вещь. На несколько мгновений за трапезную закрадывается лёгкий ветерок, лениво пробираясь и щекоча взмокшие спины под рубашками. — Я, кажется, понимаю, почему они все так упиваются желанием согрешить, — улыбается Чонгук, оглаживая Чимина по бедру, когда тот жмётся к нему сильнее. Пальцы взаимно ползут по штанам, расстёгивая всё, что мешается на пути. Чимин трогает твёрдый пресс, залезая под рубашку, а другой рукой проникает под слои ткани к «порочным членам». Чонгук закрывает глаза и обессиленно упирается лбом в стену, содрогаясь низом живота. — Иногда… Дьявол вводит во искушение качественней, чем Бог призывает к истине, — низким шёпотом выдохнул он, задирая рубашку Чимина и чувствуя, как тот царапается спиной о кирпичную кладку. — В этом вся суть Божественного спора, — влажно мазнул губами за ухом Чимин. — Поддаться пороку или… — Блять… — простонал Чон, резко толкнувшись бёдрами. Жара до одури размаривает. Мелкие мурашки ползут с шеи по всему позвоночнику от малейшего дуновения ветерка. Чимин рвано двигает рукой в узком пространстве нижнего белья, выгибаясь жгущей боли от перебирающихся по спине больших ладоней. А потом Чон внезапно тянет Пака на себя, утягивая в короткую, густую траву, уже готовящуюся к августовскому увяданию. Чимин наскоро расстёгивает чужую рубашку, тяжело оглаживая грудь влажными ладонями и замирая. Чонгук глубоко дышит, запрокинув голову и разомкнув губы. — Как думаешь, это уже можно считать грехом? — Чимин наклоняется и влажно целует его в подбородок. — Я лично проведу тебя по всем девяти кругам Ада, если ты сейчас слиняешь, — улыбается Чонгук, медленно закрывая глаза под едва ощутимыми ласками. Чимин тут же останавливается. Ладони скатываются с широкой груди на траву. — Я не сделаю тебе больно, — отвечает Чонгук на безмолвный протест. — Или ты за чем-то другим сюда шёл? Пак неподвижно сидит и мнёт пальцами траву ещё около минуты. — Дело не в этом. Мы оба знаем, что ничего не произойдёт после. И завтра… будет всё так же, как и всегда? Тебя не будет мучить совесть? — слегка улыбается Чимин, выдирая несколько травинок. — Может, завтра и посмотрим? — отвечает вопросом на вопрос Чонгук, слегка подаваясь бёдрами вверх, призывая продолжить. — Это, правда, будет занятно, — наклоняется к нему Пак, опять утягивая в неаккуратный, мокрый поцелуй.***
Чонгук сдавленно стонет, не успевая выхватывать из атмосферы такого нужного воздуха и пресыщаясь едва ли не одними ощущениями. Лежа лицом к небу, из-за яркого солнца у него почти нет возможности чётко разглядеть лицо Чимина, нависающего сверху. Пак задаёт какой-то собственный ритм, возбуждающий, тягучий, томный, но иногда всё же позволяет Чонгуку срываться. Солнце опаляет спину пуще, чем взаимная возня липкими языками по телу друг друга. Пот придаёт коже тот самый сексуальный лоск вместе с не очень приятным запахом и солёным вкусом. Чимин запрокидывает голову, внезапно издавая очень громкий и неконтролируемый стон. — Тише, услыш… — Быстрее, — полушёпотом захлёбывается он, с силой насаживаясь на член. Чонгук крепче обхватывает его за бёдра и ускоряет темп, смущаясь и одновременно страшась от этих громких шлепков мокрых тел друг о друга. Но собственное возбуждение и распаление заглушает даже это, и внезапно взгляд сквозь тонкую полоску тени выхватывает, словно сквозь негатив, пухлые, разомкнутые губы — источник лишнего шума высокой тональности. — Такими темпами… ты не сможешь завтра петь… — задыхается, улыбаясь, Чонгук, ловя в ответ такую же шальную улыбку. — Я исповедуюсь шепотом, — цепляется за плечи Чимин, кусая за ухо.***
Чимин коротко наблюдает исподлобья за широкой спиной чуть впереди него. Чонгук стоит, низко опустив голову, а под самой линией роста смольных волос красуется почти незаметная, но ровная, красная полоса от ногтей. На первый взгляд похоже на обычное раздражение после душа от горячей воды, что занятно. Ведь никто так и не догадался… Обедня подходит к концу, и семинаристы выстраиваются для лобызания распятия. Чонгук вдруг делает шаг назад, задевая Чимина за руку, но больше никак не позиционируется. Пак, дождавшись своей очереди, подходит и коротко касается губами распятия, занимаясь мыслью о странности связи. Без раскаяния и исповеди порочными устами целовать святой символ… Он отходит, опустив веки и по-странному удовлетворяясь своим безразличием к произошедшему. Чонгук подходит спустя несколько человек. Чимин искоса смотрит на того и невольно вздрагивает. Чонгук крестится и в покорной преданности припадает губами к ногам Иисуса на распятии. Его глаза закрыты, а веки неспокойно дрожат. Словно из-под них сейчас покатятся слёзы. Он не спешит отрываться, и священник в растерянности мягко кладёт ему на затылок руку. Проходит довольно много времени для обыденной процедуры, и позади Чона начинается едва уловимое волнение. Он спохватывается и, раскаиваясь во всех своих грехах едва ли не одним лишь взглядом безмолвного помешательства, делает шаг в сторону, позволяя и другим приложиться устами к кресту. Чонгук в каком-то замешательстве, и от этого Чимину становится неспокойно. Он ненавязчиво подходит к нему и дотрагивается до локтя. — Ничего не произошло после, — растерянно шепчет Чонгук, и от следующих слов Чимин превращается едва не в соляной столб. — Стоит ли мне теперь… разочароваться в Боге? — Если ты так жаждешь проявления его гнева — то… — Чимин опускает глаза. — Именно так и сделай. Плечи того всё больше становятся понурыми. Психология верующих — самая занятная штука. Чимин будто визуально видит нить спутавшихся, отчаянных мыслей в голове второго грешника. И если всё так, действительно, плохо… — Не будет лучше, если ты не позволишь Богу разочароваться в себе? Чонгук силится поднять взгляд на лицо Чимина. — Сходи на исповедь, Чонгук. Если тебе так сложно удерживать порыв раскаяния — никто не осуждает тебя за это. Наши случаи отличаются. Ты пришёл сюда за святым, в отличие от меня. — Но это не значит, что я слаб, — шепчет Чонгук. — Нет. Это лишь значит, что у тебя свой способ быть сильным, — берёт его за руку Чимин. — Глупо всё вышло, — усмехается Чон. — Греховность людей отчасти оправдывает совершение ошибок, — пожимает плечами Пак. — И для исправления есть Церковь, а для принятия как данности — всё, что за её пределами. И то, что ты ощущаешь эту разницу, стремясь от болезненного стеснения не к воротам, а к распятию, наверное, и есть подтверждение существования Бога? Чонгук болезненно улыбнулся. — Тогда на твоём месте я бы уже спешил к воротам, — усмехнулся он. — Пока небеса не разверзлись? — заулыбался Чимин. — И перстень Господень не ткнул мне в лоб? Я, пожалуй, ещё на немного останусь, чтобы ты смог это увидеть. — Я больше никогда не останусь с тобой ночью в душевой, — дёрнул его за рукав Чонгук и развернулся по направлению к одному из священников. «А я бы согрешил с тобой…» — с разочарованием подумалось Чимину, и, кажется, он сам удивился этой мысли.