Встретимся, Зинка

       Надел трусы на голову, вышел из дома. Горжусь — трусы абсолютно новые, первый раз ношу, хорошенькие. Этот головной убор был цвета хаки, с советской красной звездой на жопе и замечательным кармашком, в который я засунул патриотичный платочек. На нем нашит танк, но из-за того что я сложил платок неправильно, торчит только дуло.        Погода — просто пальчики оближешь. Самое время жариться на шампурах. Огромные куски людей так и делают. Мой дом стоит в лесу, так что сейчас я прохожу мимо многочисленных мангалов и носом пожираю шашлык. Запах щекочет ноздри, дурманит, хочется лечь на спину, брызгать слюной и выть, пока не принесут кусочек шашлыка. Я подавил в себе это желание. Пожрать, конечно, хорошо, но сейчас мне нужно на площадь. Там только меня и ждут, чтобы начать парад.        Ближе к центру города много людей, огромные толпы — все признают, что я ветеран. Приятно, что сейчас, спустя сотню лет после Победы, нас не забывают. Нам пишут реп, нас приглашают на парады.        Меня подошла поздравить молоденькая девушка — лет пятьдесят, лицом страшненькая, но жопа ничего. На лицо и не смотрю, смотрю ниже, и, пока долго и смачно пожимаю ее руку, свободной рукой хватаю ее за попу. Она немного краснеет, такая честь от ветерана, и начинает читать реп. Я не слушаю, я вспоминаю войну, вспоминаю Зинку из нашего отряда. Вот тогда девушки были другие.        Румяная, фигуристая, легкая на подъем Зинка очень любила нас, солдат. Даже когда она по дурости выбежала на поле боя и какой-то фриц снял ее выстрелом в голову, она всё равно осталась хорошенькой — мы еще год возили ее с собой.        В порыве мечтаний я закапал девушке руку слюнями. Она была такая красная — уже не только лицо, но даже ноги, так что я решил пойти дальше. Я сказал ей: «С Победой вас. Помните войну, сами идите умирать, если чё». И ушел. По дороге меня остановила еще группа парней, ласково называли «ветерашкой» и просили дать померить трусы. Трусы я им не дал, зато подробно рассказал про Зинку. Они стояли, выпучив глаза, один даже шлепнулся в обморок от счастья. Ага, Зинка — эксклюзив.        Вдохновив молодежь, я поспешил на площадь, волнуясь, что там меня уже заждались. Через дорогу меня перенес полицейский. Такой хорошенький. Я чмокнул его в губы и поковылял дальше, припоминая, не он ли недавно отходил меня кнутом, когда я испражнился на лобовое стекло полицейской машины. Мир тесен.        Дохожу до площади, а там уже никого и нет — организатор разгоняет последних мамочек с детьми, изъявившими желание сделать себяшку с трупиком Ленина. Я подошел к этому организатору, который был много выше меня — он что, ветеранов не уважает? — Мальчик мой, — говорю ему, — я на парад пришел, маршировать. — Прошу извинить, парад закончился три часа назад, — сказал он, не глядя мне в лицо, а куда-то за плечи, где должны были стоять последние люди, которых нужно прогнать с площади. — Вас, батюшка, даже если вы до следующего года доживете-с и придете вовремя, маршировать не возьмут — усохли вы за последние годы и по росту не проходите. Выслушал я это спокойно, но как больно было душе. То, что осталось от моей сердечной мышцы сжалось, и я понял - или сейчас, или никогда: — Ну, это ничего. А можно мне пройти в мавзолей батюшки Ленина, я же ветеран? — Конечно, сделаем-с исключение, — он взял толстую связку ключей, висевшую на самой высокой крыше Собора Василия Бл, и начал последовательно отпирать все замки, преграждающие путь к мавзолею. Я стоял и ждал, смотря на то, как он горбится и кряхтит, не забывая уважительно поглядывать в мою сторону — как ветерану мне это льстило, конечно, но очень уж я был обижен за то, что не дали помаршировать.        Наконец я прошел в мавзолей. Ленин был бледный и странный, точно мертвый, но я ему не верил. Кто же будет держать мертвого в центре столицы, это же издевательство какое-то. Я посмотрел еще раз на его лицо, я заплакал. Лег подле него, на полу, и подумал: «Встретимся, батюшка Ленин. Встретимся, Зинка». И умер.