Забыл

      Представьте, что вы — Бог. Всю вашу жизнь лучшие люди этого мира преклонялись перед вами, элиты лебезили, и даже у коронованных особ ваше появление вызывало только трепет. В разные времена я был подобно Кохинору или Эксельсиору. Вы, читающий это в автобусе, или в кафе за чашкой не лучшего кофе, человек, чьей величайшей ценностью является либо семья, дети, достаток, либо признание, власть и сила, можете представить себя самым важным? Не богатым или известным, не самым красивым или умелым, а тем, без кого страна перестанет существовать? Вымрет как от чумы.       Смешно, сам сказал о чуме и вспомнил, как несколько столетий инквизиция нас считала дьявольскими отродьями и пыталась уничтожить. Столько детей от болезни я не терял никогда ни до, ни после.       Для любого из вас встреча со мной — величайшее благо.              Такие как мы не сразу становились “высшими”. Когда-то я был человеком, вроде бы даже глубоко религиозным, и меня звали Артуром. Вроде бы. Единственное, что я знаю точно, так это то, что я верил в объединение этих земель под властью германских племён, в англосаксонскую гептархию и делал всё для будущей Англии. Так я стал Англией.       О, моя бедная страна, сколько всего ты вытерпела? Кто тебя только не топтал, бил, желал, но мы выстояли, освободились, получили свое место под солнцем, и это солнце не заходило над нами веками. Если бы не германские племена, возомнившие себя цивилизованными белыми людьми, всё бы так и осталось. А теперь я вынужден влачить это жалкое существование. Меня отрезали от моих колоний, громят города и ещё смеют возмущаться сопротивлению. Ненавижу Германию.       Ненависть – очень яркая эмоция. Она как вино, гнев, выдержанный в прохладном погребе вашего сознания. Злость — это что-то мимолётное, вроде бокала шампанского. Презрение — чуть горьковатый, травяной фернет, бывает легкий — для женщин и крепкий — для мужчин. Есть и неприятные эмоции: проспиртованная зависть, высокомерие самостоятельного гонения, гордыня с осадком.       Интересно, а какого вкуса положительные эмоции? Вроде бы радость похожа на яблочный сок, а счастье? Любовь? Мне кажется, было время, когда я любил. Вроде бы ещё человеком, но не помню точно. Здесь и сейчас любить некого.       Возможно, я всё же люблю Шотландию. Хоть он мне и не кровный брат, мы живём бок о бок слишком много лет. Мои чувства к нему как херес, наполнивший хрустальный графин — сухой, креплённый и выдержанный, исключительно для хороших друзей. Шотландия — моё спасение. Здесь не слышно бомбежек, ведь немецкие юнкерсы сюда не долетают(почти), прекрасный воздух, милая сердцу природа. Я был бы счастлив насладиться своей небольшой передышкой, если бы не причина, по которой мне пришлось приехать.       Я. Должен. Встретить. Этих. Чертовых. Союзников. Чёртовых как bloody bastards, и никак иначе.       Кто их вообще назвал союзниками? Мои милый Альфред, любимый ребёнок — продажная тварь. Он до сих пор не определился со стороной и продолжает торговать с Людвигом. Воистину, сын своего отца.       А как вам союзник в лице Франции? В то время как Бельгия сражалась, и её города сравнивали с землей, он трусливо сдался и пустил Германию в своё сердце. Впрочем, в союзники его приволок Америка, это о многом говорит.       Видимо, по той же причине Брагинский назвал союзником Китай, страну, в которой гражданская война не закончилась. Зато, Ван Яо не торгует с японцами. Наверное, это хорошо.       Хотел бы я быть Россией. Огромный медведь на своей территории, ему всегда было удобно и легко воевать. Вот и на собраниях Брагинскому скучно, он знает, как лучше воевать без нас, оттого или спит, или притворяется.       ***              — Россия, подъем! Собрание уже закончилось.       Он даже не шелохнулся, сволочь. Неужели, правда, заснул!?       — Брагинский, ты не у себя дома, — придётся помочь с пробуждением. Я сжал его предплечье.       Россия поморщился и открыл глаза:       — Angliya, я понимаю, тебе не терпится. Дай мне хотя бы час и вернёшься к своим играм в самолётики.       Самолётики? Самолётики?! Игры в самолётики?! Он, видимо тронулся, раз считает, что всем так же легко, как и ему. На чёртовом ублюдке ни царапины, и только поэтому он смеет судить, что мы все здесь играем. Я знаю, как его поднять. Крепкий чёрный чай очень полезен для волос       .       .       .       .       .       .       У этого проклятого медведя кровь. Она проступила сквозь ткань кителя в том месте, где я схватил его. Пальцы слегка подрагивают. Поверхностное дыхание и кашель — сломаны рёбра? Или болезнь. У меня такое ощущение, будто это моя вина. Со мной что-то не так. Может он меня уже заразил?       — Брагинский, вставай, — я попытался прикоснуться к его пальцам, но Россия моментально одёрнул руку.       — Твоя взяла, Angliya. Видимо высплюсь я не в этой жизни, — он звонко рассмеялся. Проклятье.       — А чего дома не спится?       Забывшись, Россия попробовал потянуться, но снова поморщился, видимо от боли.       — Дома громко. Хотя мои дети молодцы, держатся, улыбаются, даже шутят. Но дома очень громко, громко, громко… — Брагинского заело на этом слове, и он помрачнел.       — Понятно, — я почувствовал во рту привкус малины. Что со мной происходит? — Я тебя поднял не для того, чтобы выгнать. Это здание, знаешь ли, не из одной гостиной состоит. Тут и спальни есть. Пойдём.       Странный он, этот русский, готов заснуть в любой позе при необходимости, но когда ему, наконец, предлагают нормальную постель, падает, не раздеваясь. От его кителя несёт за милю, неужели нет желания раздеться? Я удивлённо приподнял бровь, и он, уловив мою мысль, ответил:       — Не могу сам снять. А если сниму, потом не надену.       Я вздохнул. Откуда во мне эта доброта? Это всё малина.       — Давай, помогу.       Он кивнул и позволил мне расстегнуть его китель. Как мог аккуратно я высвободил Брагинского из неудобной одежды. На рубахе под ней можно было различить пятна крови.       — Это будет снять тяжелее, — Россия усмехнулся. — Оставь.       Я хмыкнул и потянулся к пряжке ремня.       — Это я могу и сам! — возмутился он.       — Сам будешь дома. А сейчас, раз уж я такой добрый, принимай это со смирением.       Проворчав что-то, Брагинский покорно опустил руки.       — Твой “сынок” считает, что я младше его. Дурилка, — зачем-то сказал он, наверное, тишина Россию тяготила. — Артур, ты помнишь XI век?       — Почти нет. А ты?       — Я помню всё, — он, наконец, лёг. — И тебя помню. Жаль, что ты меня нет.       Брагинский неожиданно потянул меня за руку, и, потеряв равновесие, я упал на него. Он посмотрел на меня мутным взглядом и, бросив “Уэссекс”, погрузился в сон.       «Дьявол меня побери», — я замер, глядя в его лицо. Из моей головы действительно вылетел весь XI век из-за того, что творилось на моих землях в те времена. Я всегда забываю то, что мешает мне существовать. Так удобнее. Но какой же я дурень! Совсем забыл про израненного медведем русского князя и голос его матери, своей принцессы, взывающей к стране, которая её предала. А ещё, где-то потерлись воспоминания, про испуганного мальчишку, хотя я сам был немногим старше, и про малину во рту. Надо же, медвежонок испугался медведя. Сколько же он ждал того, кто обещал дружить с ним, и забыл?       Я, ведь, ещё кое-что пообещал ему… Ивану. Повинуясь порыву, мои пальцы, будто по собственной воле, потянулись к волосам России, затем очертили скулу, абрис, подбородок, прикоснулись к губам.       Какое же я высшее существо, если забыл такую простую вещь?