***
Обычно темнота милосердна, но сейчас она скорее враг, чем друг. Ворочаясь на скользком от воды и чего-то маслянистого, полу, Киллиан осознаёт, что не чувствует рук. Осознание приходит вместе с головной болью. Болят и ноют виски, на них давит слишком тесная ткань, которая и не даёт ему ничего увидеть. Облизав губы, он всё ещё чувствует на них вкус рома, но есть и новый вкус: солёный и горький, как испорченная гнилая рыба — вкус его крови. Он понимает, что его били, это несложно, тот, кто принёс его сюда явно не испытывал к нему тёплых чувств. Но не может понять, кто это. Осознание приходит вместе с запахом чистоты и крови — его крови. Реджина сдёргивает повязку с глаз, некоторое время массируя его виски, словно пытаясь помочь, но когда тёплые пальцы исчезают, Киллиан понимает, что она просто хочет, чтобы он был в сознании. Смотря на неё снизу вверх, он отмечает, что ранение в живот вряд ли слишком беспокоит её. На Реджине лёгкая блуза и она улыбается так, словно они прогуливаются по яблоневому саду, а не ведут диалог в тёмной и отвратительно пахнущей комнате. Впрочем, диалог ведёт он один. Когда он, наконец, видит Миллс, слова сами рвутся с губ, словно обоюдоострые кинжалы они ранят Реджину. Обещание убить Эмму действует лучше, чем удары под дых. Киллиан с удовлетворением отмечает, как бледнеет на секунду холодная Злая Королева, а некрасивая гримаса искажает её лицо. Всё это нужно, чтобы потянуть время, улучить момент и сбежать, но Джонс наслаждается этим как вкуснейшим лакомством. Неправильно говорят, что месть — блюдо, которое подают холодным, он готов с пылу с жару накормить её этим блюдом. Всё, что она может — молчать, стискивая кулаки, пока тем временем он пытается ослабить верёвку. Главное — освободить руки, а затем его крюк не будет знать пощады. В самом деле, зачем останавливаться на Эмме, когда есть её подруга, смерть которой сделает её беззащитной и заставит её саму покорно ждать его. Киллиан осторожно двигает запястьями, которых всё ещё не чувствует, предвкушая, как убьёт Реджину, но вдруг с ужасом понимает — рук нет. Не той, которую Крокодил отрубил по запястье, подарив ему крюк и новую причину ненавидеть и мстить, а сразу обеих. Они отрублены по плечи и жалкие пеньки, с торчащими обломками костей, всё, что он может увидеть, повернув голову. Раны чистые: ни капли крови, ни ошмётков плоти, ни даже боли. Все ощущения словно исчезли, как будто, пока их отрезали, он лежал в забытьи. Улыбка Миллс даёт ему понять, что так и есть. — Считай это подарком, — она продолжает улыбаться, словно увиденное доставляет ей невероятное удовольствие и это наполняет его страхом. Осознание этого пугает куда больше, чем любые угрозы. Он душит его, делая беспомощным и жалким, Киллиан едва шевелит губами, спрашивая, что с ним будет. Ответ не терпит компромиссов и обжигает больше, чем холод от плит, на которых он лежит. — Ты заплатишь за то, что сделал с Эммой, за то, что причинил боль ей, а значит и всей моей семье, а затем… Пауза разбивает звенящий металлом голос Реджины на эхо, которое наполняет уши Джонса ядом, сочащимся из каждого её слова. — Ты умрешь. Боль, как предвкушение оргазма, возвращается вместе со злостью. Джонс бьётся в конвульсиях, пока Реджина держит его голову. Это первый круг ада, а за ним — следующие. Тянущиеся в полутьме минуты тяжелее всего груза на плечах Атлантов, держащих небеса. Они проникают под кожу, как иглы, которыми Реджина зашивает его веки, она не особенно хорошо старается протянуть боль сквозь игольное ушко — холодная сталь вонзается в глазные яблоки почти с каждым новым стежком. К концу пытки он слеп, и чёрная кровь пробивает себе путь наружу, сквозь сшитые веки. Киллиан понимает, что боль, которую он испытывал до этого — милосердие. Вспышки почти хрустящей, от того, насколько она новая, свежей боли насилуют его голову изнутри. Он хрипит и кричит так громко, что сипнет почти сразу. Слизывая тёплые солёные капли, которые орошают бледные губы и, втягивая неожиданно ставший сухим и горячим воздух, он шепчет проклятия, делающие его слабее с каждым произнесённым словом. Но этого хватает, чтобы образ Свон, жалостливо смотрящей на него стал менее чётким. Должно быть, этого Реджина и добивалась: заставить его страдать. Не от боли, режущей тело на полоски, отдельно вопящие и бьющиеся в агонии, а от раскаяния. Она полагала, что близкая смерть заставит его раскаяться, осознать свою неправоту. И он почти готов поверить, как внезапно вспоминает, как смотрела на него Свон, когда тьма ушла из него. Как на предателя и осознание этого заставляет его расхохотаться, наполняя комнатушку сиплым смехом. — А знаешь, она была права, ведьма, — он довольно улыбается широко, насколько это возможно и, дергаясь от вспышек боли, продолжает: — мне не жаль, сколько бы ты не пытала меня. Я бы убил вас всех, одного за другим. Запах её ненависти — острый и пряный, как запах пота, заставляет его чувствовать себя победителем, нет, богом. И, хотя во рту сухо, а тело бьётся в ужасной агонии, он делает усилие, чтобы выплюнуть прямо в лицо Реджине. — Потому что я смелее тебя, и, в отличие от тебя, могу признать свои чувства. Словно поняв что-то, он меняется в голосе и растягивает губы в притворно-понимающей улыбке. —Хочешь её? — издевательски шепчет Джонс и пошло облизывается — ему кажется, что пошло, смотря слепыми глазами в ту сторону, где должна быть Реджина. От грязи, которую он тянет за собой, как улитка свою раковину, ей не отмыться никогда. — Хочешь трахнуть Эмму, ведьма? — шипит он. Киллиан лижет грязную жидкость на полу — ему нужна вода, чтобы говорить, потому что во рту неожиданно сухо как в Сахаре. Она отдаёт гнилью и его кровью, но это неважно, потому что он может, наконец, сказать. — Она никогда не будет твоей, потому что она Спасительница, а ты Злая Королева, Кровавый ад и никогда не перестанешь быть ей. —Ты получишь свой ад прямо сейчас, — отвечает Реджина и исполняет своё обещание, вырывая ему язык. Он не видит этого, но чувствует сладковатый запах крови и мяса — она водит его же ошмётком языка у него перед носом, как будто дразнит собаку костью, и смеётся над всеми его попытками сомкнуть зубы на её пальцах. Они бесполезно стучат друг о друга, пока он теряет сознание от миллиардной боли, жующей все его тело. Он давится собственной кровью, его рвёт от слабости и того, что кровь, кажется, попала даже в нос, и он утыкается в лужу собственной рвоты, медленно теряя сознание. Но прежде, чем умереть, он снова видит Эмму. Тёплые, цвета листвы в весеннем лесу, глаза Свон, с блёстками света на зрачках и её улыбка одними губами возникает перед ним в последние секунды его жизни, и он смотрит на неё до тех пор, пока Реджина не вырывает ему сердце. —Прости, — невнятно мычит он в лужу, источающую миазмы, и Реджина, наконец, сжимает пальцы на ещё тёплом куске плоти, обращая его в прах, а его самого в недвижимую куклу. Эмма расплывается перед его глазами, как нарисованная акварелью.***
— Реджина, Киллиан пропал. Эмма взрывается, как пиньята, начинённая вместо конфет взрывчаткой, как только она появляется на пороге её дома. Чарминги в мэрии, и они могут, наконец, поговорить спокойно. Ну, почти спокойно. Её состояние нестабильно и доставляет больших усилий усадить её на диван. Сжав плечи Эммы, Реджина утыкается лбом в её лоб. Ей неважно, как выглядит этот жест. В одном Киллиан был прав: она действительно дорожит Эммой. Она гладит виски девушки пальцами, смотря на неё с нескрываемой нежностью, пока та не затихает, обмякая в объятиях. Ведь каждому Спасителю нужна Королева, пусть и Злая. Та, что пойдёт на всё, даже на убийство, ради любимой девушки. Ей не стоит большого труда врать. — Он уехал, Эмма, сейчас он, вероятно, на пути к Иллинойсу или к Лас-Вегасу, там, где его подводка будет уместна. — Он не вернётся, — шепчет она и осторожно целует дрожащие веки Эммы — сперва одно, затем другое. Вероятно, Эмма хочет верить в лучшее, потому что она не сопротивляется. Сама слепо тыкается в её губы своими — как слепой котенок и ищет их на ощупь. Не открывая глаз, словно Реджина, от этого может растаять, как вешний сон. Миллс прижимает девушку ближе, путая руку в пшеничных прядях и поглаживая затылок, держа её так бережно, словно Эмма хрустальная. Она целует её, сначала осторожно, затем чувства берут верх и она касается губ Эммы языком, побуждая открыться. Её запах бьёт в нос, свежий и чистый, она вбирает его носом, стремясь сохранить его, запечатлеть на каждом кусочке своей кожи, протянуть сквозь вены и сосуды и наполнить им сердце вместо крови. Целуя так сладко, словно их губы были созданы для поцелуев друг с другом, она шепчет: — Он не вернётся, а я всегда буду с тобой. Она верит, что со временем боль утихнет, а затем и уйдёт, растворившись, истаяв как малейшие воспоминания о пирате, и оставит им чистый лист для новой, прекрасной истории. Ну, а пока она обнимает своего хрупкого Спасителя, обещая ей, что страдания остались далеко за бортом их корабля.