Вскрыть

Руки Крэйга Такера дрожат. Тёплую рукоятку ножа стискивают ледяные пальцы. Обгрызенные заусенцы: до крови, до проступающего розоватого мяса. Крэйг сглатывает ком рыданий — и тут же заходится в отчаянном кашле, давясь собственной беспомощностью. Глаза парня широко распахнуты, болят и не хотят закрываться. Воли хозяина недостаточно: он хочет видеть то, что натворил всего лишь каких-то три минуты назад. Тик-так. В голове Крэйга лишь это: тик-так. Блядские настенные часы, блядская жирная стрелка, лениво переползающая с цифры на цифру. Такер озлобленно пинает дряхлую, подгнивающую табуретку правой ногой — и начинает выть, закрывая лицо испачканными кровью руками. Смрад чужого дома невыносим: запах дешёвого алкоголя, рвоты и освежителя воздуха дерёт нутро, вынуждая сгибаться пополам и напряжённо выдыхать каждый раз, зажмуривая глаза до появления цветастых пятен. Губы пересыхают, в глотке появляется странный, саднящий привкус. Крови? Подступающей тошноты? Разочарования? Такер слишком слаб. Такер слишком не понимает. Такер слишком не он. Как дела, Такер? Старшеклассник затравленно смотрит по сторонам, скользя взглядом по ободранным стенам, на которых остались следы чьих-то когтей. Будто кошки пришли и всё исцарапали. Кошки под два метра ростом. Прыгающие кошки. Кошки-не-отсюда. Дощатый пол каждый чёртов раз издаёт предсмертный скрип, стоит сделать один неосторожный шаг. С потолка сыпется штукатурка прямо на нос. Пачкает лицо, попадает в глаза, как иней оседает на ресницах. Крэйг моргает раз, два. Крэйг моргает три, четыре, пять. Крэйг закрывает глаза — и пусть это навсегда закончится. — В последнее время с Маккормиком байда какая-то творится, — лениво заявляет Картман, когда Крэйг поворачивает голову в его сторону и устало рассматривает разжиревшее за несколько лет лицо. Эрик продолжает, мерзко проводя влажным языком по тонким, выпяченным губам со следами герпеса: — Отгородился ото всех. Улыбается только тупо, типа, дружелюбно, но на самом деле нихуя. Недавно он до полусмерти избил одного мальца за то, что тот назвал его похожим на зашитую пиздёнку. Типа, из-за капюшона вечно затянутого на башке. — Стоило ожидать, — спокойно отзывается Такер, хмыкнув и отводя взгляд. Рожа Картмана была отвратительной: хотелось стать голодающим, лишь бы не думать о том, что если много жрать, то можно стать таким же раздутым мешком с дерьмом. Синие глаза задевают силуэт Кенни, облачённый в оранжевый. С тёмно-красным. Крэйг сощуривает глаза. — Слушай, а это... — Нихуяссе! — восклицает Эрик, хватая мимо проходящего школьника за локоть и притягивая к себе. Тот лишь непонимающе пялится на макушку жирдяя. — Видал?! Сука, Кенни! Кенни тут в кровище! Пацаны, бля! «Это не его, — слепил глаза жуткий, незнакомый свет озарения. — Не его кровь!» Здесь темнота иная: густая и вонючая. Крэйг пытался сжать и разжать кулак, чтобы схватить тьму и почувствовать, какая она на ощупь. Мягкая, твёрдая, жидкая? Несколько раз что-то холодило между пальцев и парень с ужасом отдёргивал руку, жалобно скуля, будто только что судорога вцепилась в его руку или ногу, шею или грудь, сознание или сердце. В этом доме было по-настоящему страшно. Не потому, что стены гудели знакомым голосом. Не потому, что пол дрожал всякий раз, стоило Крэйгу подумать о бегстве: позорном, освобождающем. Не потому, что хотелось повалиться на пол и, вдыхая пыль, заорать в пустоту, зная, что через мгновение появится эхо. Ещё эти часы... Тик-так, тик-так, почему-Такер, тик-так. Крэйг был бессилен. Валялся на полу гостиной и смотрел в потолок, на котором трещины напоминали паутину ядовитых пауков, которые в ночной тишине перебирают мохнатыми лапками и прыгают на твоё лицо, когда ты беззаботно зеваешь, проходя мимо. Забираются тебе в рот, скользят вовнутрь, а потом сжирают подчистую все твои внутренности, издавая серию удовлетворённых булькающих звуков. Крэйг был бессилен. Крэйг просто лежал на спине и смотрел в потолок, боясь сделать вдох. Любой звук — эхом по одинокому дому. В свои четырнадцать Кенни стал странным: говорили, что он прибивает к стене в своей комнате выпотрошенных зверюшек. В пятнадцать Кенни стал больным извращенцем: шептались, что он умоляет девушек со своей школы потрахаться с ним. Хотя бы отлизать. Даже не говорит «пожалуйста» — только «прошу» и «блядь тупая». В шестнадцать Кенни стал никем. Может, психопатом. Может, изгоем. Может, отбросом. Всем сразу. Психопат-изгой-отброс равен «никто». Маккормик не помнит, когда ему исполняется семнадцать. — Мы позвоним твоим родителям, Кенни, — пытаясь изобразить улыбку, на деле же жалко кривя губы, сказал социальный педагог. Белобрысый хулиган остался неподвижен, сидя перед кабинетом директора на лавочке и смотря в стену дымчато-голубыми глазами. Педагог виновато позвал: — Маккормик? — Ну да, — хохотнул Кенни, легкомысленно шмыгая носом, вытирая рукавом оранжевого комбинезона чужую кровь из-под носа. Смотреть в стену отупелым, мёртвым взглядом старшеклассник не переставал. — Позвоните. Услышьте гробовую тишину в ответ. Почему? — Он скосил взгляд, враз ставший болезненно-восторженным, на пожилую даму. Едва ли не стал напевать: — Потому что мои родители сдохли. Передоз, передоз, передоз. Пе-ре-до-о-оз. Позвоните моим родителям. И идите нахуй, вы, херовы обсоски. Крэйг стоял неподалёку и смотрел на Маккормика, игнорируя только что прозвеневший звонок на урок. Где-то у ворот школы заливалась сирена «скорой». Когда социальный педагог, побагровевший от гнева и незнания ответа на столько открытую грубость, скрылся за дверью в кабинете директора, Такер уже хотел было осмелиться сделать шаг в сторону одноклассника, но тот вдруг расхохотался. — Чё тебе надо, ушлёпок-Такер? — не смотря на Крэйга, резко спросил Кенни, поправляя капюшон. — Как дела? Как твои друзья? Хочешь смерти? — Зачем ты это сделал? — глупый вопрос, но что-то большее с языка одного из первых дебоширов школы просто не сорвалось. Маккормик посмеялся так, будто икал. Долго молчал, а Крэйг, силясь удержать ровную интонацию, договорил: — Ты ведь чудом не прикончил его. — Чудом? — нервно переспросил Кенни, рывком поднимаясь с места. За долю секунды блондин преодолел разделявшее его с Крэйгом расстояние и приблизился к однокласснику, подцепив его торчащий ворот рубашки пальцами, на некоторых из которых были испачканные пластыри. — Да каким, блять, чудом, Такер? Это проклятие! Я хотел его прикончить! Сечёшь?! — Он тряхнул Крэйга, но тот схватил его за руку и грубо убрал её от себя. Кенни совсем по-жалкому смеялся: задушено, глухо, агрессивно. — Но не смог! — Почему, Крэйг, а?.. — доносится откуда-то со второго этажа слабый голос, разбегаясь тенями тараканов по стенам. Любой другой, кто не Такер, не услышал бы ничего. Голос не смолкал, будто ползая где-то под потолком, над головой старшеклассника: — Почему они получают больше даже тогда, когда остаются в живых?.. Почему им всё достаётся так просто? Сломать руку, проломить череп, загнать иглы под кожу, вспороть вены, засунуть в жопу бутылку... Смех. Смех. — На втором этаже дома что-то грохнулось на пол. На лицо Крэйга посыпалась штукатурка. — Один только смех! Уроды! Уроды! Уроды!!! Месяц спустя никто не вспоминал о Кенни, но почти каждый ободряюще хлопал по плечу невзрачного пацанёнка на два класса младше: именно его Маккормик хотел прикончить. Просто так. Он не объяснял причин даже тогда, когда схватил мальчишку за грудки, притянул к себе, провёл кончиком своего языка по чужим губам и со всей силы ударил лбом по чужой переносице. Когда мальчишка повалился на асфальт, а ноги Кенни смазались для него в один шквал безжалостных, жадных ударов, солнце только поднималось из-за горизонта. Мерзкий оранжевый свет упал на улыбающееся, покрасневшее от перевозбуждения лицо Маккормика. Месяц спустя всё стало будто бы прежним, но не для Крэйга. Такер хотел узнать, что случилось с его другом детства, что так откровенно смеялся ему в лицо и говорил, что любая мразь, смеющая насмехаться над ним и получающая больше заслуженного, достойна только смерти. Пыток. Казни. Ада. Личного. Добро пожаловать, присаживайтесь, на что жалуетесь? Крэйг невольно напрягался, когда Кенни проходил мимо него: уставший, неприметный, поправляющий вечно спадающую с правого плеча лямку тёмного рюкзака. Такер схватился за голову, тяжело дыша и пытаясь выпрямиться. Что-то давило, наседало огромной ладонью, которая трогала затылок и при любой попытке поднять голову властно надавливала на него, вынуждая только беспомощно бегать взглядом туда-сюда. Крэйг рассматривал доски в полу, край дырявого цветастого ковра и валяющийся совсем рядом использованный шприц. Весь пол был усеян ими. Куда ни наступи — иглы. Отравленные, грязные, смертельные. Вдох-выдох. Тик-так. Почему-именно-ты-Крэйг? Такер стискивает зубы и пытается убедить себя в том, что он — это не он. Он шёл за Кенни. Куда-то далеко от людных улиц, в сторону заброшенных зданий: сожжённых или лишённых живых хозяев. Небо над головой было серым и неприветливым, под ногами хрустел гравий, а потом чавкала грязь. Здесь пахло отсутствием жизни, мёртвым сумасшествием и чьими-то немыми криками. Крэйгу казалось, что весь воздух из лёгких выкачала эта раздавливающая, проедающая сознание тишина. Маккормик прошёл к какому-то заброшенному зданию и, проводя ладонью по его грязной — и единственной — стене, зашёл за неё и что-то сказал себе под нос. Сердце Такера пропустило пару ударов, когда спустя минуту он услышал дикий, истошный вопль самого Кенни, который был переполнен необъяснимым, ощущающимся наслаждением вперемешку с несоизмеримой горькой болью. — Пожалуйста, Крэйг... — стонал кто-то наверху. — Вернись, сука! Такер дышал. Пытался дышать. Каждый вдох наполнял лёгкие смрадом, отвращением к самому себе, едким запахом чужой крови. Сводило зубы, хотелось избить самого себя. Выцарапать глаза, переломать кости, протыкать тело раз за разом, пока лезвие не будет входить-выходить из плоти с неимоверной, потрясающе-ужасной лёгкостью. Не придётся проворачивать рукоятку, надавливать на нож, чтобы подцепить острием скользкие внутренние органы внутри. Где-то там — Крэйг был убеждён — у него что-то есть: пугающее, омерзительное и притягательное. Где-то там, под слоями кожи, под мышцами, за кровоточащим мясом и костями, у него есть то, что может понять Кенни Маккормика. Что может его обожать. То, чего нет у других. Эти грязные, спидозные крысы, пытающиеся забыть того, кто просто хотел быть понятым хоть раз. — Один ебучий раз, — слышится чужой голос, что скатывается по скрипучим ступенькам лестницы, ведущей на второй этаж, упругими мячиками. Накачанными отравой мячиками: надеждой, одержимостью и страхом. Кенни перерезал свои вены, прислонившись спиной к стене заброшенного здания. Светлые взлохмаченные волосы трепал порывистый ветер, бледные щёки облизывало дыхание осени. Каждый вдох Маккормика сопровождался жалобным, измученным стоном-криком. Крэйг смотрел на всё это, замерев в метре от Кенни — а тот улыбался сквозь слёзы, ведя ржавым лезвием по рукам, вспарывая тонкие трубки, из которых лилась ручейками кровь. Кричал и в перерывах, переводя дыхание, безжалостно смеялся сам над собой, срываясь на вопли, отравляющие молчание заброшенной местности. — Я не могу, — шепчет Маккормик, будто обращаясь к Такеру. — Я не могу даже сдохнуть... Крэйг сорвался с места и рухнул на колени рядом с одноклассником. Говорил о том, что позвонит в «скорую», сейчас приедут, только живи, бля, живи!.. А Кенни всё так же посмеивался: хрипло, недоверчиво. Как будто есть другой конец, кроме смерти. Она всё заранее расписала — только самого Маккормика постоянно забывает навещать. — Не умирай! Чёрт... — с досадой выпалил Крэйг, впервые наблюдающий за чьей-то смертью. Невольно рассматривая вскрытые руки, щедро политые кровью своего хозяина. Почему-то сердце щемило страшно, сдавливало органы. Такера стошнило куда-то рядом с Кенни, а тот вяло провёл кончиками пальцев прямо по свежей рвоте. — Слышь, ты... — тихо позвал Маккормик, запрокидывая голову и закрывая тусклые, дымчато-голубые глаза. Искусанные в кровь губы старшеклассника еле-еле шевелились. Крэйг напряжённо вслушивался в то, что ему собирался сказать Кенни, но ничего не услышал. Только по губам, с которых сорвался в последний миг обречённый хрип, Такер смог прочитать чудовищное в своей простоте слово: «Спасибо». Такер мог убегать от Кенни всю жизнь. В этом засранном городе некуда бежать в принципе. Рано или поздно встретишься с тем, кого так яростно вырывал из памяти. Можно спасаться. Прятаться за фальшью, лгать самому себе и пристыженно отводить взгляд, делая вид, что никого нет. Маккормика не существует — так мог думать Крэйг. Тик-так. Блядские часы, блядская жирная стрелка, застывшая на грязном циферблате. Старшеклассник с усилием поднимается на ноги и медленно подходит к лестнице. Там, наверху, есть что-то, что поможет Крэйгу понять, что в нём такое сидит. Оно истекает кровью, зовёт его по имени и просит вернуться, матерясь через каждое второе слово, задыхаясь в хохоте и слезах. Так трудно быть одиноким, Кенни. Так трудно быть честным, Крэйг. Тик-так. — Крэйг, — зовёт Кенни едва слышно. — Мне так тебя не хватает... Такер был с Маккормиком, когда тот многократно расставался с жизнью. Улыбался, восторженно хватал друга за руку, что-то бубня в свой сраный оранжевый капюшон. Любая смерть, повторял Кенни, это лишь доказательство, а чего именно — решай сам. Я умираю, потому что мне скучно. Потому что всем всегда, говорил он, было на меня наплевать. Маккормик спрашивал каждый раз, заглядывая в красные, испуганные глаза Крэйга: «А тебе?» Хотелось вырезать у себя на груди уродливый знак, который будет что-то означать. Любую верность перед собственными чувствами. Это было заражением. Кенни стал для Крэйга болезнью, которую нельзя было вылечить. Единственным вариантом спасения было смирение. Принятие. Взаимность. Маккормик говорил Крэйгу: «Ты смотришь на меня так, как я мог бы смотреть на себя». Такер преодолевает последнюю ступеньку и, неровно наступая на жёсткий ковёр, приближается к сидящему посреди коридора Кенни: к тому, у кого нет права умирать. Любая смерть закончится возрождением. И сейчас, изрезанный блестящим лезвием кухонного ножа, Маккормик улыбается всё так же устало и выжидающе. Его руки в глубоких порезах, как и ноги. Светлая футболка порвана и испачкана кровью. На лице парня тёмные синяки и кровоточащие, воспалившиеся царапины. Он смотрит на Крэйга, показывая дрожащей рукой на нож в его руке. — Я дарю тебе свою смерть, Такер, — улыбается Маккормик, не сводя поразительно ясных глаз с одноклассника. — Убей меня и подари жизнь снова. Такер садится перед Кенни на колени. С отвращением, раздражённо отбрасывает нож, оставаясь с пустыми руками, но с переполненным непониманием, отравленной любовью и яростью сердцем. Бледное лицо Крэйга искажается от противоречивых эмоций: что делать дальше? Маккормик презрительно фыркает, плюёт ему в лицо кровавой слюной. — Чёртово ссыкло, — шипит он разочарованно. — Я думал, что ты чем-то отличаешься от этих уёбков, которые понятия не имеют, что значит подыхать каждый раз, чтобы хоть кто-то обратил на тебя внимание. Чтобы внушить себе, что ты живой, а не приведение... — Кенни моментально закрывается от Крэйга: тот это почувствовал мыслями, ощутив, какой холод стал исходить от блондина. — Что, кишка тонка убить меня, да, Такер? Распустил, блять, нюни, посчитав, что я стану... А кем я, твою мать, стану для тебя?.. Кем угодно. Хоть праведником, хоть шлюхой. Хоть убийцей, хоть спасителем. Крэйг не знал. Крэйг отрицал. Крэйг не принимал. Но внутри скреблось доселе неизвестное, потаённое и жаркое чувство — сильнее любви, смертоноснее ненависти, беспощаднее привязанности. Кенни — это мост во что-то иное. Это целый мир, способный выжечь реальность и разбить абсолютно все зеркала, исказить все отражения, оросить кровью тупые, непонимающие лица. Кенни — это то, что Крэйг в себе прячет. Бессмертное, извращённое, жестокое. Откровенное. Так трудно быть одиноким. Так трудно быть честным. Тик-так. Часы остановлены. Тьма расступается, а рука Крэйга тянется к ножу, чтобы схватить его, сжать рукоятку и приставить лезвие к горлу Кенни. Маккормик счастлив. Его голубые глаза приобрели оттенок жизни, оттенок чего-то, что принадлежит миру, в котором жил и готов был сгнить Такер. Но руки всё равно одолевает предательская дрожь, нож норовит выпасть из ослабших пальцев и, стукнувшись о пол, звякнуть, оглушая эхом весь дом. — Я люблю тебя, Такер, — тихо, одними губами говорит Кенни, когда нож вонзается в его глотку, прямо под подбородком, проходя внутрь с потрясающе-ужасной лёгкостью. Есть всего миг, чтобы начать кричать в расступившуюся темноту и звать на помощь, но Крэйг ничего не делает — лишь чувствует, как холодные руки обхватывают его лицо, а окровавленные губы пытаются поцеловать, но не дотягиваются. Судорожный кашель. Чужая кровь брызнула на губы, но Такер вопреки всему сам тянется к Кенни и целует, чувствуя, какая отвратительная на вкус кровь, но всё равно её жадно слизывая. Хватка ледяных рук слабеет, ладони в последний раз мазнули по тёплым щекам Крейга — и повисли безвольными тряпками. Кенни Маккормик вновь умер. Убит. Такер никогда ещё не чувствовал такого сильного желания перерезать себе горло. Есть всего миг — и часы возобновят свой ход. *** Холодные лучи солнца пробираются через темноту дома, врываясь в распахнутые окна и пожирая вонь, стоящую в помещении. Крэйг безжизненным взглядом смотрит в стену с ободранными обоями, вяло барабаня нервными пальцами по затупившемуся лезвию ножа. Ковёр, собственные руки, одежда — в крови. Даже лицо. Кончик языка продолжает слизывать засохшую чужую кровь с губ. Услышав посторонний звук, Крэйг поворачивает голову, смотря через плечо пустым взглядом. Сначала Кенни поднял правую руку, затем левую, а уже после привстал на локтях, устремив мутные глаза на Такера. Искусанные, потрескавшиеся губы растягиваются в необъяснимо-приветливой улыбке. Рука щупает разорванную и окровавленную футболку. Голубые глаза смотрят недовольно, светлые брови нахмурены. — Привет? — говорит Кенни, укладываясь обратно на спину, простонав от ноющей боли во всём теле. — Привет, — спокойно отзывается Крэйг, игнорируя монотонное тиканье настенных часов.