Я не хочу войны

— Фили, скажи мне, ты знаешь, что твои глаза ярче весеннего неба, а волосы светлее солнца? — Вот только не надо льстить мне, братишка, — рассмеялся старший. — Я ведь знаю тебя, опять что-нибудь стряслось. Рассказывай, что хочешь. — Фили, мне нужен пони. Твой. — Прямо и открыто взглянув на брата, Кили выдавил беззаботную улыбку. — Ты не подумай, все в порядке, просто там девочки пришли, хочу произвести на них впечатление… А твой пони лучше и моложе. Одолжи, а? — Не могу, самому он нужен. — Фили набросил на плечи плащ и прибавил несколько слов о том, что Торин пообещал взять его в одно людское селение на пару дней. — Пару дней? — растерянно переспросил младший. Его челка печально упала на черные смоляные глаза. — Почему же ты не сказал мне? Разве я не могу отправиться с вами? Несмотря на его грустный взгляд, молящий о приключениях, долгое прощание и разочарованные вздохи, Фили все-таки не взял его с собой. На то были причины. «Во-первых, ты еще мал для долгих переходов, — строго он сказал ему перед тем, как выйти за дверь. — Во-вторых, на дороге стали слишком часто встречаться дикие варги, а ни я, ни дядя не хотим рисковать твоей безопасностью. И в-третьих, ты нужен здесь. Мама ни за что на свете не отпустит тебя, Кили, пока ты не станешь старше. Кроме того, благодаря своим превосходным умениям стрельбы из лука, ты должен будешь защищать наш дом, если нападут орки», — пошутил он напоследок, сменил строгий взгляд на ласковую улыбку и потрепал младшего по темным непослушным волосам. Конечно, Кили был не согласен. Ему хотелось ответить, что Фили тоже пока не стал совершеннолетним, однако его почему-то отпускают, дают возможность показать себя как воина и наследника королевского престола. А он, Кили, сгниет от скуки в этих спокойных и мирных землях, где последний набег орков случился лет десять назад. Нахмурившись, гном задумчиво тряхнул волосами и решил провести остаток дня в горьких мучениях и рассуждениях о собственной никчемности, раз даже Торин не захотел взять его с другими. Более того, мысль, что он не увидит брата целых два или больше дней, не давала ему покоя. Они привыкли быть вместе, хоть соседские парни и дразнили их «неразлучниками». Поначалу Кили обижался, однако со временем научился не обращать внимания на насмешки, ведь с братом и вправду было хорошо и интересно. Фили рассказывал поразительные истории о Синегорье, где они родились и должны были стать принцами, шутил, смеялся. Они вместе тренировались, старший помогал Кили осваивать меч, метательные ножи, и был ему за наставника. Однажды они даже сбежали вдвоем с уроков ради собственного поединка в лесу. Правда, потом старшего из них хорошенько выпороли, а младшему приказали никогда больше не слушать глупые идеи брата. И тринадцатилетний Кили даже не пытался доказывать разъяренному преподавателю истории, которую они любили и знали почти наизусть, что идея прогулять занятия была только его. Лучник дождался ухода наставника, подскочил к брату, отвел его в сарай рядом с их домом, где можно было найти все что угодно, и со слезами на глазах принялся обрабатывать ему синяки и раны от побоев. А Фили смеялся и говорил, что его толком и не били. «Шалопаи, — вздыхал дядюшка Торин, в очередной раз выслушивая жалобы на неугомонных племянников-шутников. — Им лишь бы на публике покрасоваться со своими художествами, вы уж их извините». И шел разыскивать Фили с Кили, которые всегда прятались, прознав про возвращение Торина. Однако чуть позже, похихикав где-нибудь за стогом сена, они выходили сами и с низко опущенной головой слушали гневные дядины тирады. Фили делал вид глубоко скорбящего гнома, у Кили это выходило хуже, поэтому он просто горестно вздыхал и бормотал слова извинения. Направляясь в свою комнату с клятвенным обещанием ничего больше «из ряда вон выходящего» не творить, братья искренне удивлялись, почему их безобидные шалости доставляют окружающим столько неудобств. Время шло, и совершенно внезапно Кили, предложив подсыпать в борщ соседки сахару, с удивлением услышал от брата отрицательный ответ. «Так нельзя, — скрестил руки Фили, сверля растерявшегося братца гневным взглядом. — Мы уже выросли и почти превратились в настоящих воинов. Ответь мне, разве воины ведут себя, как дети?». Кили спросил у Торина, что же произошло с вечным проказником-Фили, на что получил непонятный на тот момент ответ: «Вырос». Младшего настолько ошеломила эта мысль, что он закрылся в их с братом комнате и не открывался никому до самого вечера. Как это — вырос? Неужели Фили мог вырасти без него? Они ведь обещали друг другу все делать вместе. Они даже клялись умереть в один день, почему теперь старший отказывался проказничать со своим младшим братом? Тогда Кили рухнул на кровать и, не зная, что предпринять для возвращения Фили из взрослого мира, расплакался. Он думал о совсем не утешительных вещах — о том, что Фили проводил больше времени с друзьями и гномками, чем с ним, больше тренировался и учился. Кили плакал до тех пор, пока не услышал настойчивый голос брата, приказывающий открыть дверь, так как «Кили, какого барлога, мне же бежать надо!» Уныло повернув ключ, он упал обратно на подушки и игнорировал встревоженного Фили, который тряс его за плечи, трогал лоб и спрашивал, не заболел ли он. «Я здоров», — огрызался Кили поначалу. Но потом, увидев, что очередная важная встреча брата, по-видимому, отменяется, заплакал снова и сквозь слезы простонал, что Фили больше не любит его. Он ожидал, что тот уйдет и скажет всем, что его брат — никчемность, однако Фили остался. Он не насмехался с младшего, а вполне серьезно объяснял свое поведение, говорил что-то про ответственность перед остальными, а в конце добавил, что никогда не перестанет любить Кили. «Мы же поклялись, верно?» — спросил он с улыбкой, заключив темноволосого лучника в самые крепкие, какие только есть на свете, объятья. Младший постепенно успокоился и все-таки выдавил из брата обещание, что тот будет проводить с ним больше времени. Кили засунул руки в карманы и вышел на улицу. Серое безрадостное небо вмиг надавило на него, северный ветер дунул в макушку, обдавая гнома холодом. Кили хмыкнул — такая погода была под стать его настроению. Он подумал, что неплохо было бы подкрепиться и, поддаваясь естественному порыву поесть после семичасового перерыва, не заметил, как ноги сами понесли его в один небольшой трактир неподалеку. «До дома долго идти», — мысленно оправдывался он, осознав, что впервые в жизни не хочет поужинать фирменными мамиными пирожками. Он довольно быстро добрался до нужного места, снял плащ и сел за первый попавшийся свободный столик. Он бывал здесь редко, поэтому любимого персонального местечка за укромным уголком у него не было. Кили крикнул трактирщику, что он жутко голоден и отказался от какого-либо спиртного. Зарывшись в теплый домашний свитер, он достал самодельную трубку из соснового дерева и с блаженной улыбкой на лице затянулся дымом. Торин не разрешал курить, Фили отбирал трубку и давал подзатыльник, поэтому он пробовал потихоньку. Вскоре ему принесли свежую куриную ножку, пропитанную духом пахучих специй и Кили, забыв обо всех делах, с аппетитом принялся за еду. Утолив голод, он швырнул на стол медную монетку, забрал плащ и вышел. Как назло, на него начало капать. Выругавшись, он поднял взгляд в небо, которое уже вовсю истекало прозрачными каплями дождя. Нарастающий ветер рассеивал их, отчего те брызгали во все стороны, то капая прямо, то под уклоном. Когда Кили был маленький, Торин рассказывал ему, что так плачет небо, когда землю покидает очередная хорошая душа. Слезы родных и друзей погибшего превращаются в дождь, тихо вздыхал дядя. И нескончаемые потоки скорби, грусти поливают землю вместе с дождем, дают надежду полям, лесам, заботятся о цветах и траве. Кили удивленно хлопал огромными наивными глазами и спрашивал, почему ради простого человека, гнома или эльфа небо плачет скорбящим дождем. «Прожившая жизнь в чести и преданности своему народу душа достойна многого», — однажды ответил Торин. С того момента в сердце обоих братьев забилась по-детски чистая мечта сотворить много хорошего, прежде чем уходить из этого мира. Целых два дня дождь не переставал идти. Кили не выходил из дома, читал книги, рисовал, однако все ему было не мило. Серый монотонный гул капель за окном навевал грусть, к тому же младший еще острее стал ощущать необходимость, чтобы Фили был рядом. Он часто задумывался о том, что его брат с дядей и другими гномами возвращаются из «одного людского селения» слишком долго. Он представлял картины, где главным героем являлся Фили. Замерзший, голодный, разбитый… И просыпался ночью от того, что придуманные образы брата ставали очень правдоподобные. Ему казалось, что Торин и брат не вернутся еще долго. Беспокойство за них терзало Кили днем и ночью, он стал сам не свой. Матушка лечила его разными лекарственными травами, мазала настойками, однако мало что помогало. Младший маялся от неизвестности, ему ужасно надоело сидеть дома из-за плохой погоды и ничего не делать. В конце концов, он начал стаканами пить валерьянку по нескольку раз в сутки. Мама повторяла, что он всегда был таким впечатлительным. Прошло еще четыре дня. Погода немного улучшилась, даже небо посветлело. На душе у Кили ощутимо полегчало, он выбежал во двор, радуясь последнему теплу редкого осеннего солнца. Он весело шел лесной тропе, полной грудью вдыхал свежий после дождя воздух. Внезапно его внимание привлек бежавший по той же самой тропе гном-мальчишка, одетый в легкую кофту, простые летние штаны, и обутый в наполовину порванные сапоги. Кили изумленно остановился, окликнул паренька. Тот подбежал к нему. Его глаза были полны чудовищного животного страха, ноги подкашивались, спутанные рыжие волосы свисали растрепанными немытыми прядями. Губы мальчика задрожали, когда Кили чуть встряхнул его, чтобы привести в себя. Сглотнув, он выпалил: — Там орки! Кили без лишних слов приподнял его — он был легкий, как перышко. Добежав с ним на руках до дома, лучник принялся звать соседей, друзей — всех, кого было возможно. На его крик прибежали почти все гномы, подхватили на глазах слабеющего мальчика и завели его в дом Дис, матери Кили. Вскоре и Двалин, чернобородый воин и друг Торина, стоял возле паренька. Тот, запинаясь, поведал свою историю о том, как бежал сюда по приказу старших через три деревни, ибо на них напали орки. Кили знал их только по рассказам дяди. Всегда с нескрываемой ненавистью в голосе Торин говорил о них, как о подлых уродливых тварях, не имеющих малейших понятий о чести и долге. Они убивали исподтишка, нападали тогда, когда никто не ждал, сжигали целые деревни и убивали толпами. Нашествие орков часто сравнивалось со смертоносным ураганом, сулящим лишь потери и разрушения. Многие селения уже пострадали от их кривых лезвий ножей и мечей, испробовали яд их черных стрел. Орки никогда не знали жалости, даже друг к другу и себе подобным. Убийства приносили им лишь наслаждение, они собирались огромными армиями ради крови гномов и людей. — Они идут на вас, — прошептал мальчик. — Никто не спасется. — Еще не поздно. — Твердый решительный голос Двалина прозвучал глухо и сурово. — Мы объединим все наши силы против них. Как главнокомандующий войсками Синегорья, я призываю всех сплотиться. Мужчины пойдут со мной на битву, женщины, дети и старики останутся дома. Эхо разнесло по всем окрестностям целый хор голосов, соглашающихся отправиться на битву добровольно. Среди них утонул и голос юного Кили. — Двалин, я тоже хочу сражаться! — горячо воскликнул он, следуя за наставником. — Я буду бороться вместе с остальными! — Кили, нет! — прорычал Двалин, схватив его за плечи. — Я не смогу защищать тебя там! — Меня не нужно защищать! — Как я скажу Торину, если ты погибнешь?! — Двалин сурово нахмурился, ясно понимая, что если Кили не втолковать, что лезть в пекло нельзя, тот последует за ними. — Как посмотрит на меня твой брат, когда узнает, что тебя уже нет в живых?! Что будет с твоей матерью?! — Мой брат никогда не прячется от сражений! — Твой брат любит тебя, любит до безумия! Если с тобой что-то случится, как он сможет жить дальше?! Кили сверкнул горящими глазами и произнес: — Я обещал ему, что в случае чего мое сердце всегда будет биться за двоих. Я не могу погибнуть. Я не нарушу клятву. — Нет. — Хмуро ответил Двалин. — Если ты вздумаешь нарушить приказ командира и вступить в бой, будешь подвергнут наказанию. Твои шуточки остались в прошлом. Хочешь помочь — помогай перевязывать раненых. Угадать, что за чувства сейчас испытывал Кили, было невозможно. Ни звука не проронив, он отошел в сторону. «Удивительно, что его решимость сменилась покорностью», — подумал Двалин. Он надеялся, что мальчишка поймет и не станет совать свой нос куда не просят. Правда, с самых малых лет он только это и делает. Однако это не очередная детская шалость, за которую дядя Торин погрозит пальцем. Это не тот случай, когда нужно делать все по-своему. — Это война, Кили, — тихо сказал Двалин, и в его голосе послышалась невыразимая горечь, что испытывал он от этого страшного слова. Двалин прошел через много битв, знал, каково терять близких и друзей, сам хоронил погибших, но всегда с новыми силами шел дальше. И он отнюдь не был уверен, что Кили понимает всю серьезность их положения. — Это не розыгрыш над соседкой. Поле боя — это место, где ты можешь умереть. С этими словами, давшимися ему с трудом, он отвернулся и отправился собирать военный совет. Кили задумчиво посмотрел на небо. Такое теплое несколько часов назад, сейчас оно словно замерзло. Его неживой купол как будто замер в вечности. Наверное, оно тоже ждет битвы. Кили спрятал лицо в ладонях и впился пальцами в волосы. Он не может не пойти сражаться в тот момент, когда Синегорью нужны бойцы. Но он не может оставить и матушку. Он не может не отомстить оркам за отца и второго дядю, которых он так и не узнал. Однако он не может погибнуть. Что же будет с Фили, Торином, мамой, Двалином, если Кили не станет? Леденящий душу страх смерти внезапно сковал сердце гнома, он даже ощутил, как страшная костлявая старуха шепчет ему злорадно, что смерть — она вот, рядом, лишь стоит протянуть руку и надеть доспехи. Лишь выйти в поле, замахнуться кинжалом и подставить свою грудь черной стреле. — Всегда есть выбор, — произнес Кили. — Но у меня его нет. Разве потомки Великого Дурина бегут от опасностей? Разве Кили не сразится достойно за всех, кого любит? И пусть расплатой за то станет его смерть, эти бездушные твари не получат сегодня жизней других! Он не жалел, что направился в оружейную и с замиранием сердца взял в руки длинный стальной клинок, что будет разить врагов так же ловко, как это делает Фили с чучелами на тренировках. Он тайком, чтобы никому не попасться на глаза, перенес тяжелые железные доспехи из городской мастерской в сарай и надел их. Отыскав старый отцовский шлем, Кили примерил его и в маленьком осколке зеркала увидел, как он ему идет. В таком виде Кили точно теперь не узнают. В полном боевом облачении и с луком за плечами он отправился к остальным воинам, благодаря Махала за то, что движения доспехи не ограничивают. Застывшее небо налилось отливающей бурой бронзой, стало тревожнее, предвещая битву. Цветы и травы померкли, словно желая спрятать свою красоту. Нарастающий раскат грома приближался к гномьему войску, заставляя благоговеть от страха и возбуждения. — Мне не нравится этот гром, — серьезно сказал Кили стоящему рядом белобородому гному. Тот усмехнулся. — А это и не гром, совсем не гром. Кили хотел было спросить, однако тот же гном приложил палец к губам и прикрыл глаза. Лучник прислушался и в немом ужасе различил среди общего гула топанье сотен и сотен ног. В этом звучании был какой-то четкий марш, пугающий и точный. Наконец они показались; их было не менее тысячи. Войско орков остановилось по команде шедшего впереди и замерла. Гул утих, но напряженная тишина была куда страшнее. Двалин выступил вперед. — Если вы пришли за нашими землями, убирайтесь обратно! — прокричал он. Гномы подхватили этот смелый вызов, однако твари по-прежнему не двигались. Кили показалось, что они даже с интересом рассматривают его сородичей, словно гадая, когда те сдадутся. Кили обреченно прикусил губу. Война — место для таких, как Двалин. Кили здесь не рады. Мысленно дав пощечину самому себе за трусливые мысли, Кили твердо взглянул на наставника. Крепкая фигура чернобородого гнома будто говорила, что биться они все будут до конца. Что-то прокричав вождю орков, Двалин поднял меч и первым бросился на вражье войско. Остальные, не раздумывая, кинулись за ним, с воинственными кличами следуя вперед. Прежде чем две могучие армии смешались в единое целое и его толкнули в самый центр сечи, Кили успел подумать: «За дом!» Бешеные танцы стальных клинков сотрясали тяжелый воздух. Свист черных вражеских и деревянных гномьих стрел звучал неистово, вонзаясь в тела орков и храбрых синегорцев. Рассекая багровую пелену ударов, в бой вступали копья, топоры, молоты. Словно крыло серого ворона, летящего над грозным морем в минуту шторма, на ветру трепетали плащи. Жалобно отзывались мечи, пересекаясь друг с другом, тонко визжала их холодная сталь. Сверкание наконечников стрел и копий слились с горящим в глазах сражающихся огнем битвы. Время от времени сквозь громовые кличи прорывались предсмертные стоны погибающих, а вслед за ними слышались крики, слезы. Короткие прощания в горячем пылу боя — и в очередь к небесам становилась еще одна душа. Кили не замечал ничего. Каждый раз, занося свой меч для очередного удара, он чувствовал за спиной ледяное дыхание смерти. Оно опаляло его, холодило, однако он прогонял костлявую изо всех сил, шепча о том, что потомки Дурина не сдаются. Кили твердой рукой вскидывал лук, опрометью доставал из колчана стрелу и с точностью, присущей только ему благодаря изнурительным ежедневным тренировкам, пронзал гнилые вражьи сердца. Замирали в груди их крики, а потом, расширив от ужаса глаза, они падали на землю и затихали. Реки крови окрасили траву в темно-багряный цвет, брызгали во все стороны, текли по оружию. И не было спасения от этой проклятой резни, не было ни единого шанса проснуться от этого ночного кошмара. «Почему все должны воевать? — мелькнула мысль у Кили. — Отчего самые красивые вещи — мечи, луки, стрелы — умелые мастера создают для самого страшного в мире? Нет, война совсем не страшна, люди и гномы страшатся смерти. И не своей — все они знают, что погибнут в битве, но близких, родных. Разве есть нечто более страшное, чем потерять друга, брата или отца, наблюдать его предсмертные муки и, сдерживая слезы, продолжать биться за него, жить и мстить?» Он мысленно возблагодарил всех богов, кого вспомнил, что в этой дикой сечи нет дяди, матери и брата. Тех, кто ему дорог. Он бы точно не пережил, увидев, как кто-то из них оглядывается на орка, заносящего кривой кинжал, на мгновение позже… Кили видел, что орков становится все больше с каждой минутой. Они наступали с запада, и силы были неравны. Он, не раздумывая, бросился к Сторожевой башне предупредить командиров, чтобы те могли выслать подмогу. От быстрого бега кровь приливала к лицу, рвано стучала в сердце, а ноги, казалось, жили своей жизнью. В данную минуту Кили горел лишь одним желанием: успеть. Он давно скинул тяжелые доспехи, обронил шлем где-то на полпути к башне. Сердитый ветер свистел в ушах, а темные каштановые волосы развевались в порывах воздуха, словно флаг на крыше. Он летел, как на крыльях, совсем не чувствуя усталости. Внезапно откуда-то из-за деревьев стремительно выскочил орк. Кили он показался размытым пятном, и гном только успел увидеть, как ухмыляющаяся тварь вскидывает лук. Стальная черная стрела крепко вонзилась куда-то между грудью и плечами. На секунду Кили забыл, как дышать. Пораженно застыв на месте, он захлопал глазами, открыл рот, а затем неестественно, будто сломанная марионетка, свалился на землю. В голове пронеслось тысячи и тысячи мыслей. Из раны хлестала кровь, а проклятая стрела открыто торчала, причиняя боль. Кили осознал, что не успел. И сейчас лежит на холодной, трясущейся от крови, рыданий и боли траве, позорно умирая от рук одного из множества орков. «Как же мне страшно, Фили, — пронеслось в голове. — Когда я выходил на битву, когда сражался изо всех сил, когда бежал без доспехов, — было не страшно, а теперь страшно. Умирать без тебя — нет ничего хуже». Алая кровь текла по вздымающейся от хриплых вздохов груди Кили, глаза застилал туман. Сквозь него он видел все то же бронзовое небо. Он вспоминал, что дождь символизирует слезы, и горько подумал, что после битвы небеса разорвутся от рыданий. Ведь среди его павших сородичей есть достойные, храбрые, несущие честь и преданность своему королю до конца. К сожалению, Кили не относится к ним. «Но ты же знал, куда идешь, — прошептала старуха-смерть, распутывая свою паутину и готовясь набросить ее на гнома. — Ты нарушил приказ Двалина, позволил убить себя — убить не в бою, а где-то на окраине поля! Не говори, что будет несправедливо, когда ты умрешь». — Фили… — со слезами на глазах простонал он. Перед кончиной он до криков в ушах хочет увидеть брата, ощутить тепло и уверенность, идущих от него, сказать ему, какие золотые его волосы, какие веселые его глаза, светящиеся синевой неба. «Как жаль, что война разлучила нас». «Как жаль, что ты будешь страдать, брат». «Как жаль, что дядя, матушка, Двалин, Балин останутся без меня». «Как жаль, что в очередь к Махалу выстроится еще одна душа». С неба закапал дождь. Прозрачная капля упала Кили на щеку, печально потекла по ней вниз и затерялась в спутавшихся, пропитанных кровью и пылью, волосах. Он мысленно попросил прощения у всех, кого знал, закрыл глаза. Из-под сомкнувшихся век потекли горячие слезы, обжигая щеки сильнее пламени. А ведь верно сказала смерть, он прекрасно понимал, что погибнет в битве и никогда больше не увидит родных. Как ни странно, он сейчас ни капли не жалел, что ослушался Двалина и убежал к Сторожевой башне. Лишь мысль, что его старший брат, которого он любит больше всех на свете, останется совсем один, жгла лучника отнимающим силы огнем. Несправедливо, что они не умерли в один день… Удивительно, что еще вчера Кили мог ходить, двигаться, смеяться. Он до конца не верил, что жизнь может оборваться в одно мгновение, как тонкая нитка под ножницами. Несколько дней назад, в ту самую минуту, когда за братом захлопнулась дверь, он подметил, что без битв и войн сгниет со скуки. Теперь Кили не пожелал бы этого даже самому заклятому врагу, ибо до сих пор на свете нет ничего страшнее войны. Та ужасная дама играет людскими жизнями, будто кот клубком, запутывает их, обрывает, заставляя мучиться и скорбеть. Сколько разрушений, несбывшихся надежд и желаний утонуло в крутом водовороте боя! Лихие беды приносит война, и любые попытки оставить все пережитое в прошлом пресекает нещадно, повторяясь вновь и вновь. И молодые судьбы угасают, как закатные лучи солнца под томной занавесой ночного мрака. … В тусклом, едва освещаемом лампой больничном коридоре сидели многие гномы вот уже не один день. Все они дожидались каких-либо известий от лекарей, тихо заглядывали в палаты врачевания и с замиранием сердца выслушивали новости об улучшении или ухудшении состояния родных и друзей. Здесь, как и на поле боя, слышались сдавленные всхлипы матерей и жен, мелькали пустые взгляды сыновей, отцов. Порой один из лекарей подходил к мужчинам и родственникам, тихо говорил им страшную вещь, и в палатах вскоре освобождалась еще одна койка, куда тут же заносили раненого. Фили, Торин и Дис ожидали уже несколько дней. За это время они почти не спали и ели, только когда Торин отлучался за едой, боясь, что его племянник и сестра потеряют сознание от голода. Дис исхудала — заплаканная, она почти ничего не говорила и только мысленно молилась Махалу. Торин попытался уговорить старшего племянника пойти отдохнуть, но тот наотрез отказался. С тех пор, как появилась надежда спасти Кили, он не сходил со своего места у палат. — Я не должен был оставлять брата, — тихо прошептал Фили после суток молчания. Голос его охрип. — Я должен был оберегать его, не давать делать глупостей. — Мы не могли предвидеть, что случится битва, — справедливо заметил Торин. — Я обещал ему, что всегда буду рядом. Где же теперь мое обещание? Торин не ответил. Он погладил вздрагивающие от тихого плача плечи Дис и вздохнул. Бледный, вздрагивающий от каждого скрипа двери палат племянник, вызывал у него лишь боль. Фили не позволил бы себе плакать, как мать. Однако его статная фигура выражала только муки ожидания и дикий страх за брата. И неважно, что Фили сидит прямо, как всегда. Что лицо его кажется таким же спокойным, губы не подрагивают, и он не наматывает нервные круги по коридору, как большинство. Торин прекрасно понимал, что он не впадает в истерику только ради матери, уже и так измотавшейся от бессонных ночей. Фили подбегал к первому выходившему из палат лекарю и взволнованно задавал один и тот же вопрос, однако лекарь лишь качал головой, утверждая, что еще рано. Фили готов был рыдать от бессилия, умолять докторов спасти его брата, отрезать себе руку или ногу, только чтобы Кили жил. Каждый раз, вспоминая окровавленного брата, лежавшего на носилках, Фили тихо трясся от ужаса. Он горько корил себя, что не смог уберечь младшего, позволил ему страдать. А когда старшему брату передали, что видели, как Кили выкрикивает его имя в судорогах, Фили вовсе побелел и мысленно ударил себя. Торин постоянно успокаивал его, вселял ложные надежды, говоря, что Кили обязательно поправится, однако Фили не обращал внимания. Он не привык слушать то, во что сам не верил. За эти пять дней он из семнадцатилетнего веселого паренька превратился во взрослого гнома. Такими же были его мысли — тоскливыми, философскими, тяжелыми и взрослыми по-настоящему. Он рассуждал о войне, об орках, о смерти. Все время ему хотелось вернуться в тот день, когда его глупый младший брат решил взять в руки меч и отрубить голову орку. Тогда бы он силой отнял бы у Кили оружие, запер бы его в безопасном месте, а сам бы ушел драться. И некого было бы винить, если бы вместо Кили был ранен он. Фили ощущал, как в его молодом сердце растет непокорное пламя ненависти к войне, подпитываемое животным страхом за брата. В детстве они спросили у дяди Торина, что же такое война, но так и не поняли ответа… Теперь Фили отдал бы все на свете, чтобы это ужасное слово не звучало больше ни из чьих уст. Торин поглядел на задумчивого племянника, и уже хотел было что-то сказать ему, но замер. Несказанные слова, казалось, застыли в воздухе. Дверь палат отворилась, и в коридор вышел старенький лекарь. Он боязливо приблизился ко всем троим, с опаской посмотрел на Дис и приготовился открыть рот, как вдруг Фили подскочил к нему и срывающимся голосом прохрипел: — Почему вы стоите с таким видом, будто собрались на похороны? Отвечайте, что с моим братом! Больше всего на свете Фили боялся услышать то, что Кили не стало. Руки его дрожали, глаза вспыхивали и тухли, его самого трясло. Лекарь поправил очки и ответил: — Он очнулся, но ему необходимы тишина и… Фили не дослушал. Он круто развернулся и со всех ног полетел в палаты врачевания. Торин и Дис остались с лекарем допытываться у него про состояние Кили, рассудив, что младшему сейчас нужен брат. Гном резко остановился у одной из множества кроватей. Он до сих пор трясся, а увидев, что всегда озорные глаза братишки закрыты, впал в панику. Грудь младшего была забинтована почти полностью, на руках виднелись порезы от кинжала. Он лежал в той же одежде, в которой его чудом вытащили из жуткого кровавого месива. Губа была рассечена, лицо выглядело бледным. Фили взял брата за руку и поднес ее к губам. — Кили, очнись, пожалуйста, там ведь мама и дядя, — попросил он тихо. Слезы, которые он пытался сдерживать пять дней, без остановки потекли из глаз. — Я так виноват перед тобой, братишка, но это же не повод всех нас бросать, верно? Он опустился перед братом на колени, ласково провел по спутанным волосам, не удержался и осторожно стиснул его в объятьях. Фили спрятал на груди брата голову, и его плечи начали вздрагивать от рыданий. — Умоляю, брат, — шептал он. — Скажи что-нибудь, что угодно, только не молчи, прошу… — Фили… Тот поднял взгляд и встретился с родными карими глазами. С минуту старший не мог поверить своему счастью — он пораженно молчал и просто смотрел в широко распахнутые, немного удивленные глаза младшего. Кили чуть шевельнулся, погладил плечи брата, улыбнулся уголками рта и слабым, но смеющимся голосом произнес: — Фили, одолжи мне пони. Хочу впечатление произвести на девочек. — Отныне они на тебя толпами вешаться будут, — рассмеялся Фили и нежно прижал лучника к себе. — Ты же у нас теперь герой, важная персона. — Только когда ты рядом, — серьезно шепнул Кили, зарываясь в золотые кудри и блаженно вдыхая их запах. — А все-таки твои волосы светлее солнца, знаешь об этом? Когда первое впечатление братьев от встречи друг с другом чуть поутихло, Кили навестили Торин и Дис. Конечно, дядя чуть ли не с порога набросился на младшего племянника с гневными словами и принялся ругать его за необдуманный поступок и «Кили, барлог с тобой, мы же так волновались!», однако Дис шикнула на него, и он замолчал. Обнимая своего любимого младшего сына, она даже не думала укорять его за участие в бою, но тот нутром чувствовал, что она еще возьмется за его воспитание. Торин хмуро стоял в стороне, однако Кили затянул свою вечную песню «дядюшка, прости», сочиненную еще в детстве, и Торин на время сдался, не забывая повторять, что подобный случай нельзя оставлять безнаказанным. Услышав это, Фили выпучил глаза и спросил, видит ли дядя, что даже матушка боится обнимать Кили из-за его ран, куда уж тут наказания! Если подытожить, то можно сказать, что воссоединившаяся семья снова была счастлива. В один из холодных зимних вечеров Кили сидел дома в кресле и пересказывал брату события битвы. Раны его немного затянулись, ужас пережитого у обоих остался в прошлом, Торин перестал сердиться на младшего племянника. Кили рассказывал интересно, описывал каждую запомнившуюся деталь, говорил подробности, а Фили оставалось лишь сосредоточенно слушать. — Почему же ты не остался дома, братишка? — спросил старший, едва рассказ закончился. — Что руководило тобой, когда ты отважно решил защищать наши родные Синие горы? — Знаешь, Фили, в один момент я задал себе вопрос: «А разве потомки Дурина отсиживаются в тепле и уюте, когда другим нужна помощь?». Я понимал, куда иду, осознавал, что это опасно, что война — не игрушки. Однако долг и честь звали вперед, я попросту не мог прятаться и считать тела убитых. Не такая у меня кровь, брат. Не такой я сам. При свете пламени в камине Фили заметил, как храбро сверкают глаза брата, словно говоря, что их обладатель способен на многое ради всего, что любит. Горячие, полные смелости и преданности, блики играли в его взгляде, переливаясь, наверное, всеми цветами мира. Старший невольно залюбовался столь отважным взглядом и сказал, что никогда еще не видел таких горящих глаз-отражений ночи и стали. Кили улыбнулся, ответил, что глаза Фили как небо, добавил, что это — не лестный комплимент, а чистая правда. На то гном лишь усмехнулся. Когда снежная вьюга протяжно завывала за окном, а холодный ветер раскрашивал зимний мрак всеми мелодиями воздуха, братья сидели вдвоем. Еще в детстве маленький Кили, напуганный шумом метели, забирался к брату под одеяло и засыпал, согретый теплом старшего. Через многие годы он не изменил привычке, и Фили просто надоело каждый раз приподнимать одеяло, пуская младшего. Повзрослев, он все же садился рядом с Кили и рассказывал ему на ночь что-нибудь интересное. «Нет на свете ничего дороже», — умиротворенно думал Фили, присев на край кровати и глядя на брата. Тот ворочался, пытаясь устроиться поудобнее. Но ему мешали ранения. — Фили, Фили, почему нужно воевать? — спросил Кили, уткнувшись носом в подушку. — Почему нам нельзя жить в мире? Почему сильные королевства нападают на слабые, а не помогают им? — Кили… — старший выдохнул, брат опять напомнил ему об их общей пережитой боли, принесенной войной. — Обещай мне, брат, что никогда больше не полезешь в тот ад один. «Я не знаю, как ответить на твои, казалось бы, простые вопросы, Кили. Могу лишь сказать, что многое осознал, когда сидел в том коридоре и размышлял. Орки воюют ради власти, роскоши. Так же поступают и многие народы всего Средиземья, загребая чужое, окропляя кровью свободные земли, убивая без разбору. Ну, а мы, братишка, мы воюем за мир. Многие не возвращаются с поля битвы, льются потоки слез из глаз овдовевших жен, осиротевших детей, родителей, лишившихся самого дорогого, что только может быть на земле. Гибнут храбрые и верные, злые и жестокие. Обрывает война наши жизни, словно колоски в поле. Оставляет она неизгладимые следы в памяти, отпечатываются прожитые воспоминания камнем вечности. И каждый раз, когда идешь на битву с гордо поднятой головой и без тени страха, перед глазами стоят лишь лица близких, друзей, и ты думаешь только о них. Уберечь, успеть, отстрочить — эти слова виснут в воздухе, замедляется картина. И у тебя внезапно перехватывает дыхание, когда видишь, как кто-то из родных замертво падает на землю. Вечность застывает в глазах павшего воина, последний хриплый стон вырывается из груди — и душа устремляется к небу. Я не знаю такого мудреца, братишка, который мог бы ответить на вопрос: «Почему мы не можем обойтись без войн?». Наверное, Кили, нет такой державы, в истории которой не говорилось бы о войне. Война повсюду, попятам за ней следует смерть. Никому нет спасения — война не склонна щадить, так же, как и время. Но, знаешь, братец, я не очень хочу быть воином. Я не хочу испытывать страх за тебя, матушку или дядю. Я тоже не понимаю, зачем миру война. Я не хочу войны, не могу видеть смерть и разрушения! Довольно руин и гибели, хватит ковать мечи для того, чтобы рубить чужие головы, пусть даже оркам! Я не хочу… Я не хочу войны».