Ты спиваешься.

      Горе мне, ибо я пьян и угарно, душно счастлив. Братья стоят полукругом подле, как Шотландский Стоунхендж; один держит меня за шиворот и с небольшими передышками окунает мою несчастную голову в ледяную воду. Как хочется жить мне сейчас! Гневные стоны и рык львов слышны через толщу воды в тазе, глаза мои не видят ничего, кроме зелёных пластмассовых стен. Как легко на душе, как глупо и радостно!       Никто не скажет вам, что наш район – райский уголок или самое спокойное в городе место. Напротив, многие имеют смелость считать, что он покинут и забыт богами добросердечия. Но для меня, как и для моих братьев тоже, это место – дом.       Дом.Я тут давно. Видел почти каждого, приветливо улыбался новому соседу, лично здоровался за руку и при первой же возможности лупил так, чтобы запомнили, собаки, – мы тут не крестиком вышиваем, ага? Выживаем, а не вышиваем – разница в одну букву, золотые мои, так что гоните сюда своих людей и что там, в карманах по мелочи. А потом – дёру. На кораблях, лодках, вплавь, бегом, ползком – через океан, домой. Поскорей бы.       Дом.У меня здесь много братьев. Тино Вяйнемёйнен, светлая голова, заботливый до одури, выглядит премилым созданием самого Господа с глазами-виноградинами, но крепко слажен и при том знает, как убить пластиковой пиалой для салата и ручкой без стержня – ума не приложу, где он этому научился. Кнут Юхансен – мой хороший друг и собутыльник по пятницам, не было бы ему цены, не будь он таким стервозным занудой. Но Бервальда Оксеншерну, добродушную каменную стену и его холодные пальцы, сжимающие сейчас мой загривок, я люблю больше всех, хотя это дело сугубо наше: не так давно мы буквально рвали друг другу глотки.       У нас за душой сотни лет драк, попоек, кардинальных перемен, клятв на крови и слюнях - всего того великого разнообразия, которое могут позволить себе только беспощадные друг к другу братья. И вот они, жестокие, безучастно ли разминают запястья, молят ли о сострадании к моей душе, но непременно, решительно точно хотят лишить меня жизни. А я так хочу жить, кто бы из них знал!       «Пожалуйста!» - слышу я, отлетаю к стенке, отправленный в полёт одним могучим рывком, и слепо таращу мутные от воды глаза на милых родственников. Они стоят предо мною, двоятся и плывут. Я сам плыву. Но мои заплывы никому не нравятся: я далеко за буйками. Если короче и менее поэтично, я пьян в дубы, и теперь меня ждёт расплата.       Когда ты молод, ты можешь всё, лишь бы были деньги и относительно неразложившаяся печень. Можешь выйти на улицу ночью и посреди пустующей автомагистрали вливать в глотку спирт с освежителем для ванных комнат – всё равно, проснувшись, ты пойдёшь драться. Похмелье тоже приходит в гости, как старый добрый друг. Влезает в твой дом через окно, чтобы не будить, обнимает, бормочет сонно в ухо: «Ну и кретин же ты, малец! Я горжусь тобой!», а после пинками гонит на заледенелый балкон блевать и плакать весь скудный остаток дня.       Но, когда ты становишься старше, всё вокруг становится злее. Ты просыпаешься и думаешь, что всё в норме. Да. Птички качаются, деревья поют. Перед глазами всё неприятно рябит, голова тяжелеет, а грудная клетка, верно, весит не меньше тонны. Чтобы поднять такую махину, требуются не дюжие силы, но ты ещё в норме, ты готов на свершения. Веришь, что можешь пить безнаказанно. Вскоре, когда ты решишься встать, оно настигнет – неумолимо и беспощадно. Но, если похмелье не настигнет в кровати первым, то ближние возлюбят так, как точно не прописано ни в одном даже самом извращённом формате пересказа Библии в матерных частушках.       Из дверей, скользя по-пингвиньи на животах и мелькая между ног, вылетает горстка крохотных троллей. Я провожаю устало их взглядом, теряю равновесие и падаю, падаю, падаю. Бервальд снова перехватывает меня – как заботливо с его стороны – и уже вновь замахивается мной в направлении таза, но его руку перехватывают две руки Тино.       «Пусти меня!»       «Пусти его!»       Перед глазами мелькает пара чёрных перчаток из кожи норвежского производства, оставляя на щеке пламенно-алый след. Мне даже не жаль. Не хочется встать и ответить. Пол зовёт. Пусть хлещут сколько захотят, мне пока всё равно. Но это пока: никто не может гарантировать, что я сделаю потом. Никто не знает. Даже я не знаю.       - Нужно решать, а не бить!       - А кто сказал, что бить – не решение?       - Ты ещё рога нацепи на загривок, викинг хренов, - фыркает негромко Кнут и приклоняется ко мне, чтобы стереть лишнюю кровь: сам я её не замечаю, просто хриплю и задыхаюсь, когда она затекает в нос или рот. Благодетель. Следующий удар от него же - лёгкий, но нравоучительный, по ногам.       - Бервальд, отпусти его бога ради, и мы спокойно решим всё.       Меня действительно отпускают, бережно усаживают на табурет и дают выпить немного прохладной настойки на меду. В висках шумит, но я решаюсь подслушать, о чём идёт разговор в двух шагах. Всё-таки это касается именно меня. Вроде. Но это вопрос сомнительный. Касается-то меня, несомненно, но спрашивать моего мнения совершенно точно не станут. Всё, что я должен буду слышать, - приговор. Его объявляет, обжигая холодными согласными, душенька Кнут.       - К врачу поедешь с Бервальдом, - говорит он, - Тебя закодируют.       Через полчаса я и вышеназванный мой родственник уже катим в его Вольво в больницу. Кнут говорил, что мне и детской поликлиники будет много, но Тино настоял на том, что я уже давно перекинулся через отметку «три годика» на пару тысяч лет вперёд. В машине чисто и приятно пахнет болтающейся «ёлочкой». Бервальд молчит, и я молчу, и радио молчит. Круто обогнув площадь, мы выезжаем из центра города по пыльной дороге, поднимающейся между двумя рядами тенистых деревьев. Потом спускаемся в другую часть города и останавливаемся у больницы – длинного полу-стеклянного здания, от которого запах медикаментов расползся на сотню метров вокруг. Бервальд ведёт за собой за руку, я сжимаю его холодные пальцы, и он, кажется, немного тоже.       - Ну-с, молодой человек. - Что-то чиркающий на бумажке докторишка даже не смотрит в мою сторону. – Не боитесь?       - С чего бы? – спрашиваю его.       - А вот многие боятся. И вам бы следовало.       Шутит, само собой, но меня вдруг накрывает волна ненависти к нему, и к угрюмой медсестре рядом, и к этим жёстким стульям, и обилию шприцов, и, словом, ко всем, что сейчас выедает глаза болезненной своей белизной. Я замираю, выпучив глаза: эта мразь хочет, чтобы я боялся его. А я хочу ударить, но ничего не чувствую, кроме двух бессонных ночей, пары ссадин на подбородке и гематомы под ребром. Мне становится дурно. Это конец. Смотрю на доктора, и он отъезжает от меня вместе со столом, со всей комнатой, уменьшаясь и расплываясь. Стены скользят мимо, уносят его всё дальше, а я, наоборот, увеличиваюсь. Меня встряхивает так, что лязгают зубы. Бервальд вскрикивает, хватает меня под руки и оттаскивает к кушетке. Лицо доктора покрывается фиолетовой пеленой в подтёках – моя работа.       Операция проходит быстро потому, что от меня хотят поскорее избавиться. Буйных нигде не любят. Доктору, думаю, придётся штопать бровь, но это ничего: мразей тоже не очень-то жалуют. Бервальд, хоть и молчит, но согласен со мной и на моём месте просто так не оставил бы всё так просто.       - Хочешь прогуляться?       - Хочу. Пойдёшь со мной?       - Нет. Я домой, и ты тоже не особо задерживайся, - кивает он, - У тебя есть деньги?

- Нет.       - Где же они?       - Без малейшего понятия, но у меня их нет.       - Что же, - говорит Бервальд, - Это неважно. Деньги - это неважно. Я рад за тебя.       Само собой, он рад. Во мне плещется какая-то дрянь, вызывающая теперь отвращение к спиртному, меняющая мою суть под корень, сочащаяся в мозг, и это абсолютно точно вызывает радость у окружающих. Тино, может, даже скажет при виде «нового меня»: «Как хорошо, дорогой!» Хорошо. Ведь он может пить. Прятаться по саунам и пить так, что в ушах, как в костре, опилки трещат. А я? Мысль о том, что теперь меня как бы двое, заставляет смеяться. Один я, древний, крепкий, избит сейчас, верно, и предан, жмётся по углам моей черепной коробки и шепчет: «Ничего-ничего, друже, мы эту голову отвоюем», а второй, видом как тот жалкий упырь в халате врачевателя, по-хозяйски обустраивает интерьер. Ну не урод ли?       Я вижу собор в конце улицы и направляюсь к нему. Издалека он кажется мне некрасивым, но вблизи даже немного нравится. Я вхожу. Внутри мглисто и полутемно, пахнет ладаном, и высятся разноцветные витражи. Я встаю на колени и решаю помолиться обо всех, кого могу вспомнить: о Кнуте и Тино, о Бервальде обязательно, и о себе, и обо всех врачах той несчастной больницы, отдельно о каждом, кого я ненавидел. Потом я снова молюсь о себе и Бервальде, чувствую, что меня клонит в сон, поэтому начинаю молиться, чтобы срок кодирования прошёл побыстрее, и чтобы потом вышло хорошо повеселиться, и чтобы выходные не казались скучными. Я стараюсь припомнить, о чём бы помолиться ещё, и думаю, что хорошо бы мне раздобыть денег на подарки братьям, хотя, это необязательно. Ещё молюсь за здравие «первого меня», вспоминаю случайно, как на спор полез прошлой осенью в озеро вместе с Бервальдом и Тино, и как Кнут кричал на нас после. От всего этого мне вдруг становится невыносимо смешно, и я сначала стараюсь, конечно, сдерживаться, однако хихиканье берёт своё, и мне становится стыдно, что я такой бесчестный христианин. Я стою на коленях, опершись лбом о деревянную скамью, и лишь делаю вид, что молюсь. На самом деле я всеми силами прячу хохот между пальцев, и в моей памяти одно за другим всплывают великие свершения всей моей жизни. Все. По очереди. Переулками, скрываясь от шумных сборищ, я возвращаюсь домой.       - Хенрик! – радостно приветствует меня Тино, и следом за ним во двор выскакивают остальные. Кнут в одних штанах, Бервальд – в кухонном фартуке. – Как хорошо, дорогой!..       Пока я переодеваюсь, слышу, как Тино ставит на стол лёгкие настойки для всех и лимонад для меня. Я одеваюсь медленно, и чувство такое, будто ещё немного, и меня отсадят за «детский стол». Всем настойки, а мне – лимонад. Я ложусь ничком на кровать. Тяжко. Слышу, как Бервальд уговаривает Тино убрать настойки, но не прислушиваюсь. Наконец Кнут распахивает двери моей комнаты и возмущённо ахает, мол, пора бы уже и встать.       За ужином все весело обсуждают предстоящие выходные. Чего уж там, я тоже с радостью вставляю свои предложения. Мы решаем отправиться на пикник куда-нибудь за город или, если на море будет спокойно, взять в прокат лодку и покататься немного. Или в сауну – всё зависит от погоды. Весной она нестабильна. Тино откупоривает первую бутылку лимонада, от души наливает мне и заносит свою рюмку в тосте. В ней тоже лимонад. Все мы чокаемся.       - Как прогулялся сегодня? – спрашивает меня Бервальд, и я охотно отвечаю, прожевав кусок мяса:       - Очень хорошо! Зашёл по пути в собор и посидел там немного.       Кнут давится картошкой. Бервальд удивлённо вскидывает брови, но решает, верно, что ладно уж, бывает. Тино радостно смеётся и хлопает меня по плечу:       - Прекрасно-прекрасно! А в каком соборе ты был?       - Не знаю. Но там было ничего так, мне понравились витражи. И было очень душно.       - Не удивительно, - говорит пришедший в себя Кнут, - В соборах всегда так. Потому я там и не появляюсь.       Остаток вечера мы болтаем и касаемся темы алкоголя и «нового меня» только вскользь. Наверное, не знай я их так хорошо, подумал бы, что их гложет совесть. Но совести у них нет. Поэтому мы говорим отвлечённо, ни о чём. В конце душевно благодарим Бервальда за превосходный ужин. Он едва заметно улыбается, и тонкая полоса довольного румянца прячется под очками. Приятно видеть его таким хоть изредка.       Ночью меня мучает бессонница. Долго и упорно она долбит меня в уши с таким неистовством, что я даже не замечаю, как сползаю с кровати и плетусь на кухню. Всё тщательно убрано, покрыто темнотой. Пахнет свежестью и картофелем. Руки сами тянутся к столу, вытягивают из мрака бутылку с чем-то, и я жадно пью, не разобравшись толком что. И мне плевать. Ужасно хочется пить, сколько бы ни пил. Глотку обжигает сладковато-горьким. Секундный перерыв. Отдышка. Совсем рядом зажигается лампочка холодильника, и из полутьмы выныривает бледное в холодном свете лицо Бервальда. Он без очков, а потому щурится и выглядит устрашающе: близорукие редко когда отдают себе отчёт в том, как глядят. Я отрываюсь и говорю:       - Тоже не спится?       - Ты что пьёшь, мм? – спрашивает он.       - Не знаю, - честно отвею я, - А что?       - Ты как себя чувствуешь?       - Так себе. Уснуть не могу. И пить хочется.       - Тебя не воротит?       - Нет, с чего бы?       - Это настойка Тино. На спирте.       Утром меня снова везут к врачу. Благо, что на посту оказался другой. Ничего толком объяснить мне не смогли. Как и Бервальду, и Кнуту, и Тино. Одно ясно: какой бы качественной ни была кодировка, этой ночью я совершенно точно хлестал крепкую настойку финского производства, после которой выжить проблематично, тем паче при моём состоянии, и чувствовал себя в норме. Уж не знаю, чего странного в том, что мне неплохо, но Кнута это порядком разозлило. Вот валяйся я бездыханный и без времени померший – другое дело. Возмутительное нахальство с моей стороны. Дома он долго возится с чем-то на кухне и, наконец, зовёт меня. Тино, выходя из кухни и думая, видно, что я не слышу, спрашивает:       - Ты считаешь, это нормально?       - Да. Хенрик, выпей.       - Это что?       - А тебе ли не всё равно? – хмыкает он, - При всём моём уважении, но отравить тебя – дело сложное: твой желудок натерпелся. Просто выпей без вопросов, будь умницей.       Раз так просят, выпью. Горло обжигает, пеленает чем-то кисло-горьким, чувствую, как начинаю задыхаться. У висков копошатся бледные искорки, и вскоре я ничего, кроме них, не вижу. Норвежский способ – самый опасный. Опаснее вытрезвителя в тазе ледяной воды от Бервальда. В центре всей этой суеты я ощущаю себя ребёнком, случайно попавшим в семью, в которой само понятие «ребёнок» приравнивается к чему-то мистическому. Кто-то запасается словарями, чтобы разобрать несвязный лепет на марсианском, для кто-то выход – лишь решительные меры перевоспитания, но есть и те, кто ломит напролом с помощью запрещённых приёмов. Какая же чушь. Меня учат не пить. Как считать на палочках в детстве учат обычно. Меня так не учили, но я слышал о таком. Детей учат считать на палочках. А меня учат не пить. Господи! Самое время.       Кнут ставит передо мной две кружки. От одной несёт пивом, от другой – томатным соком. Ненавижу томатный сок. Помидоры куда лучше свежими – это вам кто угодно скажет, особенно, если этот «кто угодно» будет с юго-запада Европы. Кнут кивает мне, мол, выбирай, и я прячу руки под стол, крепко жмурю глаза. От запаха алкоголя мутит, от сока – тем более. Но меня настойчиво теребят за плечи, нос, уши и щёки:       - Выбирай. Выбирай, кому говорят.       - Зачем?!       - Кнут, оставь его!.. – кричит Тино, но тут же выскакивает обратно, увлекаемый Бервальдом, которому, конечно, меня жаль, но мешать Кнуту и попадаться ему под руку не очень-то улыбается.       - Выбери и выпей.       - Зачем?! Я не хочу! Я не стану!       - Пожалуйста.       Он говорит мне «пожалуйста», и я, поражённый, открываю глаза.       - Что ты сказал, а?       - Пожалуйста, выбери и выпей.       Достаю руки из-под стола. Внимательно оглядываю чашки и Кнута. Не шутит. И что же мне, пить? А если пить, то что? Голова разрывается, думать больно так, что даже в ногах отдаёт. Меня берёт за руку моё «я» - светлое, убитое волшебный сиянием, которое напустил меня Кнут, и помогает вытянуть её к соку: «Давай, выпей». В последний момент вырываю руку из клешней смерти, хватаюсь за кружку пива, однако падаю, как подкошенный, и остаюсь в полулежащем состоянии. Обыкновенно холодное лицо брата искажается.       - Пошёл вон.       - Чего?       - Пошёл вон! - Он с размаху, что есть великой дури, помогает найти мне выход коленом. Там меня подхватывают Бервальд и Тино.       - Ты как? – спрашивают, и я в ответ поднимаю большой палец. Круто я.       Следующие несколько дней я живу в закрытой комнате без доступа к гостиной. Я сам так решил. Кнут старался, а я его подвёл. Тут есть всё, что мне нужно: кровать, пара книг, интернет-модем, ноутбук, закуски, настольная игра для одного человека. И пара баночек пива в мини баре      . Секретная информация, моя маленькая ложь, отказавшись от которой я докажу правоту современной медицины, существование магии и, что самое грустное, заскучаю.