It's raining, it's pouring

Все началось незаметно: оказалось, что Ветинари может чувствовать боль. Ваймс заметил человечность патриция и – не смог остановиться. Он никогда об этом не задумывался, а теперь вдруг воспоминания нахлынули таким ярким пятном, что пришлось зажмуриться и несколько раз качнуть головой, чтобы наваждение исчезло. Алая кровь на раскаленных солнцем каменных плитах и нахмуренные от боли брови. Бледная тонкая фигура на простынях и непривычная беспомощность. Тонкие запястья, скованные вместе грубым металлом. Чужая жизнь и судьба в грубых руках командора. Маленькие детали, на которые он до этого не обращал никакого внимания, теперь так и норовили попасться на глаза. Затопленный камин в холодном обычно кабинете. Неестественно прямая спина. Задумчивый взгляд, который только кажется безразличным. Рука, опирающаяся на набалдашник трости сильнее обычного. Легкая седина, едва тронувшая виски. Человечность Ветинари наводила в свою очередь на менее оптимистичные мысли. У всего был свой срок, и человеческие жизни обычно имели свойство обрываться в самый неожиданный момент. Сколько раз жизнь патриция висела на волоске от смерти? Сколько раз сам Ваймс ходил по лезвию ножа? Командор смотрел на привычный хищный профиль у огромного окна и не мог представить Анк-Морпорк без её тирана, без его чуткого руководства и тонких политических игр. Любая мелочь на улицах буквально кричала о проделанной им работе: разросшиеся гильдии, относительный порядок и спокойствие на улицах, ненавидящие особой ненавистью Анк и Морпорк горожане, которые, покинув город, спешили вернуться обратно. Представить кого-то за столом Продолговатого кабинета тоже было трудно. Поэтому Ваймс старался не думать о том, что патриций был простым человеком, способным на чувства и эмоции, способным испытывать желания и боль. Старался не думать о том, как одиноко может быть за столом и маской безразличия и холодного равнодушия. Вот только слишком часто в памяти всплывали слова Ветинари, когда он открыто признался, что завидует Ваймсу. Чему было завидовать? Ночным патрулям под проливным дождем? Бесконечным погоням за преступниками? Вопиющим нарушениям справедливости, с которыми Страже постоянно приходилось иметь дело? У Сэма Ваймса была только одна вещь, которой Хэвлок Ветинари не имел. Свобода. Возможность поступать так, как хочешь, основываясь на своих принципах и решениях. Получалось, что самый могущественный человек на Диске не мог себе этого позволить. Город, ради которого он делал все возможное, сковал его своими ржавыми громоздкими цепями, а Ветинари позволил и даже протянул руки в приглашающем жесте. А что он видел, когда смотрел на Ваймса? Старого полицейского, представителя закона? Или он видел в нем Киля – человека, который боролся за справедливость, любовь и свободу, который повел за собой народ, за слова и веру которого боролись до конца? Иногда ему снилось, что от тени отделялась еще одна тень с мягкой кошачьей поступью и голубыми глазами, полными льда. Иногда ему казалось, что так оно и было, – темный силуэт на крыше здания, острые и быстрые движения, спасенная ваймсо-килевская жизнь. Ваймс так и не смог представить себе, о чем думал тот Хэвлок. Так и не смог представить себе такое привычное лицо молодым и открытым. Ему почему-то очень важно было верить, что Ветинари – Хэвлок сражался за его идею, за его слова, за город. Иногда ему снился мальчишка с сиренью во рту, который верил в слова Киля и восхищался им. Со временем командор смог заставить себя не думать об этом, не выискивать новых деталей. Ему это вполне удавалось. А одной ночью Ваймс обнаружил еще одно доказательство человечности патриция и не знал, что с этим делать. Он плохо соображал, пока бежал до дворца с немедленным сообщением для Ветинари, плохо помнил, что собирался сказать, когда прорывался в покои патриция в три часа утра, не знал, стоит ли взглянуть на часы в приемной. Он помнил только, что остановился в ступоре на пороге комнаты и потерял дар речи. Потому что Ветинари стоял прямо перед ним босиком, в наспех накинутом невзрачном халате, под которым не было ничего, и на его бледной коже и влажных темных волосах до сих пор можно было различить капельки воды. Он не мог быть настоящим, просто не имел быть права таким… таким живым и уязвимым, таким досягаемым. Это мог бы быть Чарли, и Ваймс мог бы развернуться и пойти обратно, проклиная свою горячность и привычку действовать необдуманно, вот только фигура перед ним стояла, стараясь переносить вес на левую ногу. Что можно сказать патрицию, когда ты поздней ночью врываешься в его покои, а он принимает ванну? Когда он слышит твои шаги и поспешно накидывает халат, чтобы встретить командора городской стражи? Потому он ведь узнал шаги Ваймса по каким-то ему одному понятным признакам, не правда ли? Что вообще говорят в таких ситуациях? Точно не «преступник пойман, как вы и приказывали, сэр». Поэтому Ваймс просто сделал несколько шагов вперед и коснулся ладонью бледной груди, так призывно не закрытой воротом халата. И тут же отдернул руку. — Настоящий, — только и смог выдохнуть он. — Сэр. — Сэр Сэмюэль, — вскинул бровь Ветинари, — я высоко ценю ваш дедуктивный метод, но кого, боюсь спросить, вы надеялись обнаружить в этой комнате? Ваймс решил вернуться к своей любимой тактике и смотреть в любую точку в пространстве, лишь бы она не имела ничего общего с Ветинари, вот только мысли о человечности, которые он запихал куда подальше, вернулись с удвоенной силой. На ум почему-то услужливо пришли не прекращающиеся последнюю неделю дожди Анк-Морпорка, и он вспомнил, как противно ноют раны в такую мерзкую ненастную погоду. Горячая ванна обычно отлично расслабляет мышцы, ненадолго ослабляет боль. Ответ на заданный вслух вопрос был простым до неприличия. Ваймс ожидал найти холодного неприступного патриция, а нашел уставшего человека, пытавшегося в редкий свободный час снять напряжение после долгого рабочего дня. И Ваймс забрал у него эту единственную слабость, которую он себе позволил. Руки командора без его ведома коснулись узкой талии и, не обратив никакого внимания на уже вторую поднятую бровь, не остановились. — Чего вы на самом деле хотели? — тихо произнес Ветинари, опустив глаза на ладонь стражника, которая удобно устроилась на плоском животе патриция. Не мог же Ваймс в столь поздний час пробежать такое расстояние под дождем только для того, чтобы сделать доклад? Что-то же еще им двигало, кроме постоянного чувства долга? Все было очень просто: Ваймс заметил человечность Ветинари и – не смог остановиться. Если он был способен чувствовать, значит, где-то там, под толстым слоем масок и ограничений собственной свободы, можно было найти Хэвлока – мальчишку, который верил и присоединился к битве, взяв в рот веточку сирени павшего человека. — Я мог бы... — рука двинулась ниже и остановилась, коснувшись чужого бедра. — Сэр Сэмюэль, не предлагаете же вы?.. — знак вопроса повис в воздухе и исчез, стоило патрицию удивленно-устало вздохнуть. — Ох, предлагаете. Не предполагал, что вы думаете обо мне и в таком... ключе. — Не знал, что вы об этом вообще думаете. Сэр, — ухмыльнулся Ваймс, потому что за долгие годы он уяснил одно: Ветинари любил играться словами, ситуациями, и прямо сейчас перед ним стоял не патриций Анк-Морпорка, тиран и правитель, а... Хэвлок. Такой же человек из плоти и крови, как и Ваймс. Может, именно поэтому командор довольно смело подтолкнул патриция – Ветинари к узкой кровати и удовлетворенно кивнул, когда тот послушно лег на спину, ни слова не сказав, стоило Ваймсу усесться между бледных икр и скинуть влажный от дождя плащ. Ему дали свободу действий, и от этого кружилась голова. Он осторожно, словно боясь сделать что-то не так, коснулся полы халата и замер. Ветинари прикрыл глаза, и никогда еще Ваймс не видел его таким расслабленным. От осознания, что патриций, который никому не верил, доверял ему, внутри разливалось какое-то странное тепло. Ваймс медленно отодвинул ткань халата, и она не заскользила по коже, потому что не была из шелка, но зато обнажила молочно-бледное бедро, к которому так и хотелось притронуться. Командор легко коснулся его и едва не отдернул руку, когда его пальцы натолкнулись на самое первое на его памяти доказательство того, что Хэвлок Ветинари мог чувствовать боль, – гладкую кожу искажал широкий шрам в том месте, где выстрел разворотил мышцы. Он ожидал, что Ветинари вздрогнет: от неожиданности, от холодных, продрогших рук командора, от интимности прикосновения, но дыхание патриция оставалось ровным и почти незаметным. Почему-то вспомнились слова Сибиллы о том, что «Хэвлок, должно быть, очень одинок». В полутемной комнате, освещенной недогоревшими свечами, совсем не хотелось думать о холодном кабинете, о долге и масках, об ограничениях и рамках, наложенных на самого себя, поэтому командор сосредоточился на прикосновениях своих ладоней к чужой коже. Ваймс ни разу в своей жизни не делал массаж, но что-то подсказывало ему, что великих подвигов в этой области от него и не ждали. Он сделал глубокий вдох и принялся за дело, стараясь сильно не давить на больную область, что было довольно затруднительно: шрам словно перерезал бедро на две равные части. Он помнил свои собственные слова, намекавшие на отсутствие человечности, помнил так, словно это было вчера, как патриций попытался отмести ранение в сторону, как какую-то мелочь или мелкую неприятность. Ваймс никогда не любил красный цвет – он напоминал о вине и о прошлом, которое то ли было настоящим, то ли навсегда осталось там, на кладбище, под кустом сирени. Командор почувствовал, как под его огрубевшими неумелыми руками исчезала напряженность, сменяясь расслабленностью, и его касания стали смелее и настойчивее. Под его пальцами словно исчезало напряжение, скопившееся в одном месте тугим комком мышц. Он вспомнил, как приятно ощущать расслабление ноющих мускулов после долгого дня, и перевел взгляд выше, на мерно вздымающуюся грудь, на открытое лицо патриция, который откинул голову и не то открыто наслаждался ощущениями, не то задремал. Ваймс постепенно сменил активные движения на легкое поглаживание, а затем и вовсе замер, устроив ладонь на потеплевшем бедре. Тишину в комнате нарушало только ровное дыхание Ветинари, и командор боялся пошевелиться и нарушить хрупкое спокойствие, повисшее в воздухе, но затем что-то заставило его провести ладонью выше по бедру и замереть, коснувшись ребер. Ветинари открыл глаза. Рука командора двинулась дальше и остановилась только тогда, когда достигла горячей шеи патриция. Холодную руку обожгло не то теплом, не то непозволительной обычно близостью, на него смотрели из-под полуопущенных ресниц, и Ваймс задумался. Намеки, бесконечные намеки жены на то, что патриций видит в командоре что-то, чем можно восхищаться. Недомолвки и взгляд холодных глаз, пропавшее «не позволяйте мне вас задерживать». Все эти почести, титулы и награды. Подъем Ваймса все выше и выше по социальной лестнице. Чтобы изменить город, недостаточно одного желания, которым горел Ваймс, нужна еще власть, и Ветинари наделил его ею, прочно связав имя командора со своим, – так сварщик спаивает две детали: крепко, намертво, навека. — Сэр Сэмюэль, — начал было Ветинари, и его голос звучал непривычно тихо и неуверенно, словно он вступил на зыбучие пески и не был уверен, что выберется. Словно он готовился пойти ко дну. Ваймс смотрел на патриция и думал о том, почему же раньше он не замечал, что у Ветинари длинные ресницы. Или что у него тонкие губы, которые сейчас были так призывно распахнуты. Сэмюэлю Ваймсу дали власть, и он собирался ей воспользоваться. Но сначала нужно было показать одному очень упрямому человеку, что между ними не было стола, не было дурацких титулов, которые легли бы между ними широкой пропастью. Была лишь комната, три огарка свечи и два старых дурака, которые жили в отрицании. Оказалось, что Ветинари – Хэвлок на вкус как остывший чай с мятой, и у него мягкие губы. Сэмюэль целовал патриция, Хэвлока, мальчишку с сиренью во рту. Хэвлок целовал пьяницу, командора ночной стражи, героя, погибшего за справедливость и любовь. Хэвлок напоминал человека, который получил то, о чем он долго мечтал, и теперь не знал, что с этим делать. — Сэмюэль, — тихо произнес он, словно отказываясь от какой-то неведомой командору борьбы, и Ваймс услышал все вопросы, не успевшие обрести физическую форму, безжизненно повисшие в тишине. О чем вы думаете, сэр Сэмюэль? Зачем вам это? Почему именно сейчас? Как долго? Почему? — Вы присматриваете за городом, вы сторожите его наравне со стражей. Но quis custodiet ipsos custodes? — почти прошептал Ваймс. Ветинари ничего не ответил. Дождь за окном наконец-то смолк. Ваймс потушил свечу и прилег рядом. До рассвета он будет сторожить того, кто обычно приглядывает за городом и… за самим Ваймсом. Утро окрасит комнату в розовые тона, и прежде, чем все вернется на круги своя, прежде, чем Хэвлок снова станет таким холодным и недоступным, Ваймс успеет отметить, что человеку, уснувшему в его объятиях, этот цвет к лицу.