Неразлучные

Хё Каншо был одним из немногих мужчин в клане, к чьему мнению прислушивались. Возможно потому, что он предпочитал молчать, почитая скромность наивысшей добродетелью. Большую часть времени Каншо проводил в кузнице, где горел неугасимый огонь, и во всей империи не было мастеров, способных сравниться с ним. Кроме разве что старика Ка Саё, испытывавшего, по слухам, немалую досаду от того, что его бывший ученик превзошёл своего учителя. Приближалось празднование Нового года, и старый Ка Саё похвастался, что подарит Императору меч, равного которому не знала история. Сказав эти слова, он отослал всех подмастерьев и заперся в своей кузнице. Еда, которую слуги приносили к его дверям ежедневно, оставалась нетронутой, и лишь мерные удары молота по наковальне говорили о том, что старик еще жив и не прекращает работу ни днём, ни ночью. Хё Каншо уже заканчивал свой подарок для Императора (парадный шлем), когда его вдруг вызвали на семейный совет. Немало удивившись, он отказался, чтобы не отрываться от почти готового чеканного рисунка, и сказал так: — Пускай на семейном совете за меня говорит моя супруга Бакуя, она мудрая женщина и я соглашусь с каждым её словом. Когда же поздним вечером Каншо вернулся домой, то застал свою жену плачущей. В руке она держала слиток чистейшего ведьминого железа без примесей — из тех, что ценились дороже золота. — Кто обидел тебя? – спросил Каншо, присаживаясь рядом и протягивая ей вышитый платок. Бакуя покачала головой. — Я лишь сожалею о принятом решении, — ответила она, — хоть оно и было верным. Каншо знал, что его жена, как и многие другие женщины клана Хё, была способна прозревать грядущее и видеть иные вещи, недоступные обычному взгляду. По обыкновению он промолчал, считая, что всё необходимое Бакуя расскажет сама. Если бы кто-то посмел действительно обидеть её, Каншо бы так же, ни говоря ни слова, поднял свой молот в её защиту и размозжил бы голову обидчику. — Ты должен превзойти Ка Саё, — сказала Бакуя. — Он собирается сделать один меч, ты же сделаешь парные клинки, и наш клан преподнесёт их Императору. — Но мой подарок уже готов, — возразил Каншо. — И он хорош настолько, что семье нечего стыдиться. Я думал провести остаток года с тобой... — Я буду рядом, — Бакуя склонила голову на плечо мужа. — Чтобы выковать самые лучшие мечи на свете, тебе понадобится и моя сила тоже. Каншо кивнул, соглашаясь, хотя и не мог избавиться от дурных предчувствий. Он вспомнил, как увидел Бакую впервые, на свадебной церемонии. Они появились на свет в один день, а значит, были предназначены друг другу с самого рождения, но им не позволяли видеться до шестнадцатилетия, и Каншо мог только гадать, какой окажется его невеста. Красива ли она? Добрый ли у неё характер? Будут ли они понимать друг друга с полуслова или так и останутся чужими? Он представлял Бакую то милой девушкой, играющей на бива и увлекающейся поэзией, то волевой и решительной, как главная жрица древнего святилища Хё. В его мыслях она то была наделена всеми возможными добродетелями, то оказывалась злой на язык ведьмой, насмехающейся над ним. Чтобы не мучиться догадками, он вскоре с головой ушел в обучение кузнечному мастерству, а когда они с Бакуей всё же встретились, Каншо понял, что ни одно из его ожиданий не оправдалось. Он всего лишь раз взглянул в её глаза и пропал. Все другие женщины перестали для него существовать в тот же миг, и дело было вовсе не в силе предназначения. Каншо не ведал, зовутся ли подобные чувства любовью, но точно знал лишь одно: стоит им разлучиться надолго и он больше не сможет творить, дышать, жить. Они с Бакуей были даже не половинами одно целого, а единым целым, и каждый словно обладал частью души другого... — Завтра привезут ведьмино железо, — голос жены заставил Каншо отвлечься от воспоминаний. — Мы должны быть в кузнице ещё до рассвета. В неровном свете масляного светильника он видел её лицо: Бакуя уже не плакала и от недавних слёз, вопреки обыкновению, казалась ещё красивее. Впору было порадоваться, что ночи на исходе года длинны и рассвет наступит не скоро. В старом замке гуляли сквозняки, но даже в самые суровые зимы стужа и холод отступали, когда разгоралась любовная страсть. Только в этот вечер Бакуя остановила руку Каншо, потянувшуюся к её поясу. — Сейчас не время, — сказала она. — Мне нужно подготовиться к ритуалу, а ты поспи, наберись сил. Каншо не стал возражать, зная, что в таких вопросах жена была гораздо мудрее и опытнее, чем он сам. Возможно, ему стоило отказаться от еды и плотских радостей, подобно Ка Саё, запертому в собственной кузнице, чтобы сосредоточиться на главном. Полнолуние уже миновало, и Каншо не был уверен, хватит ли времени, чтобы выковать клинки. Мечи должны были стать не просто достойными императорской руки: им с Бакуей предстояло создать нечто особенное, и Каншо терзался сомнениями, пока его не сморил сон, не принесший ни сновидений, ни облегчения. Наутро, когда они уже заканчивали приготовления в кузне, Каншо спросил у жены: — Правильно ли то, что мы делаем? Ты же знаешь, я никогда не стремился превзойти старика Ка Саё. И хоть он частенько подсылал своих подмастерьев, чтобы украсть мои задумки, я никогда не желал ему зла. А сейчас не поступаем ли мы так же нечестно, как поступал он? Бакуя распустила волосы, и они упали темной тяжелой волной до колен. Её одежды были черны, как ночь, а Каншо она попросила нарядиться во всё белое. — Если ты думаешь, что виною всему честолюбие семьи Хё и не согласен с приказом, нам лучше вообще не начинать это дело. — Возможно, ты объяснишь мне настоящую причину? — Каншо говорил непривычно много, от этого ему казалось, что слова теряют смысл и вес. Впервые в жизни он готов был не согласиться с женой, но прежде намеревался её выслушать. Бакуя взяла его за руку, сплетая пальцы со своими, и Каншо зарделся, как мальчишка. Несмотря на то, что они были женаты уже больше десяти лет, каждое прикосновение, каждое признание, сорвавшееся с губ в пылу страсти, воспринималось ими, как первое. — Какую память ты хочешь оставить после себя? — спросила Бакуя. — Время летит, и не важно, умрём мы в глубокой старости, окруженные внуками и правнуками или в следующий миг — жизнь всё равно скоротечна. Большинство живущих уходят, не оставив и следа, их имена забываются через несколько поколений, оставаясь лишь строчкой из свитка на полке в государственном архиве. Но ты достоин иной судьбы. — Если ты веришь, что я способен на большее, значит так и есть. Но почему именно сейчас?.. Их взгляды встретились, и Каншо увидел в глазах Бакуи отражение собственной печали. — Потому что сейчас или никогда, — сказала она. — Поверь мне, я знаю. Будь иначе, я бы отказала им еще на совете. Шанс выпадает только раз в жизни, и, если упустить возможность, второй такой уже никогда не представится. К счастью, мои способности позволяют угадывать подобные моменты, но решать должен ты сам. Откажешься ты или попробуешь испытать удачу, я в любом случае буду рядом. Слова были более не нужны. Каншо пропустил жену вперёд, сам вошел в кузницу и затворил дверь. Он быстро потерял счёт времени: дни и ночи слились воедино, и всё, что имело значение в этом мире, сузилось до размеров одной маленькой комнаты: пламени, гудящего в трубе и невыносимого жара, блеска ведьминой руды и болезненных ожогов на руках от расплавленного металла, которые Бакуя обрабатывала целебной мазью, ритуальных слов и песнопений, значения которых Каншо не понимал, прохладных рук и нежных прикосновений шелкового платка, которым жена вытирала пот с его разгоряченного лба... Каншо знал, что едва начав, они уже не смогут остановиться. Он не прекращал работу ни на мгновение, когда же силы почти покидали его, Бакуя делилась своими. Но ничего не выходило. Любой, кто увидел бы клинки, счёл бы их прекрасными, и всё же они были недостаточно хороши. Теперь Каншо понимал, почему Ка Саё не показывался так долго: скорее всего, старый мастер столкнулся с тем же препятствием и гадал, как его обойти. Пламя было предельно жарким и уже не могло стать горячее, сколько дров в него ни подкидывай. Казалось, что горн вскоре не выдержит, а тугоплавкая ведьмина руда никак не поддавалась. Когда Каншо уже готов был отчаяться, Бакуя подошла к нему сзади и обняла обеими руками. — Есть способ, — сказала она. — Лезвия станут острее. — Но?.. – Каншо затаил дыхание. — Эти мечи станут последним, что ты сделаешь в жизни. Если цена оказалась такова, Каншо был готов заплатить её. Всё казалось лучше, чем принять сокрушительное поражение. Он отложил молот, развернулся в объятиях Бакуи и поцеловал её. — Будет жарко, — прошептала она, но Каншо и так знал это. Он торопливо помогал ей избавиться от одежды, сам едва понимая, что делает. У них не было времени, чтобы тратить его на плотские утехи, но остановиться Каншо был не в силах, а Бакуя, улыбаясь, не препятствовала. Впервые их страсть стала не просто желанием слиться воедино и подарить друг другу наслаждение, а частью загадочного ритуала, заставляющего пламя в горне разгораться всё ярче и ярче. Горячее дыхание обжигало кожу, кровь стучала в висках; несколько углей упали на пол, продолжая тлеть. Они словно сами стали воплощенной стихией огня, слившись в любовной схватке, где каждый новый стон или вздох лишь раздувал пламя, подобно яростному ветру, и прошли весь путь от маленького свечного огонька до бушующего пожара, ярчайшей вспышки и осыпающихся гаснущих искр. Когда они закончили, по полу уже плясали оранжевые языки, пожирая остатки их одежд, доски стремительно чернели и стены начинали тлеть. — Пора! — Бакуя поднялась, в последний раз обернулась, глядя на мужа, а затем обнажённая вошла в огонь. Каншо в ужасе бросился за ней, но отступил, понимая, что спасти Бакую он уже не успеет. Пламя приняло очистительную жертву: не было ни запаха горящей плоти, ни криков боли, ни удушливого чёрного дыма. Даже её силуэт Каншо более не мог разглядеть — настолько ярким и ослепляющим стало всё вокруг. Чувствуя, как неровно бьётся сердце и к горлу подступает удушливый ком, он вдруг нащупал рукоять молота. Мечи ждали и, казалось, пели в предвкушении. Каншо знал: ему по силам сделать так, чтобы жертва Бакуи не оказалась напрасной. Он работал, задыхаясь, сглатывая слёзы, вымещая горе и боль с каждым новым ударом. Клинки продолжили светиться, даже когда Каншо опустил их в чан с водой и все вокруг побелело от горячего пара. Не заботясь о том, что неостывшие мечи жгли ему руки, Каншо выбил дверь ногой и выскочил из горящей кузницы на улицу, прижимая к груди лучшее из своих творений, доставшееся ему такой страшной ценой. Мечи оставалось отполировать и вложить в заранее заготовленные ножны — белые, как снег, и чёрные, как ночь. Ведьмина руда была особым материалом, и ему удалось достичь зеркального блеска быстрее, чем обычно. В одном из лезвий Каншо увидел отражение, которое сначала принял за своё собственное, но мгновением спустя понял ошибку: на него смотрели глаза Бакуи, такие родные и понимающие. Его единственная любовь ждала и не торопила. Каншо вытер слёзы, теперь он точно знал, что следует делать. Он вложил клинки в предназначенные им ножны, бережно положил оба меча на снег, а затем, не оборачиваясь, вернулся в горящую кузницу. Им, рождённым и умершим в один день, предстояло встретиться в посмертии, чтобы больше никогда не разлучаться... Говорят, впоследствии старый Ка Саё во всеуслышание признал своё поражение. В тот год он не преподнёс императору никакого подарка, не желая покрыть своё имя и род ещё большим позором. Клан же Хё вручил правителю парные мечи, несущие в себе единство противоположностей Инь и Ян, равных которым не было и не будет никогда, ни в империи, ни во всём мире. С тех пор клинки, именуемые Каншо и Бакуя переходили по наследству в императорской семье из поколения в поколение, и владели ими лишь самые достойные бойцы. Один из мечей больше подходил для мужчин, а второй охотнее признавал женскую руку, их лезвия начинали светиться, когда владельцу угрожала опасность. Говорили, что они по-прежнему не желали разлучаться, обретая полную силу лишь при встрече, а ещё – что Каншо и Бакуя никогда не станут всерьёз сражаться друг с другом, пока существует подлунный мир.