Вечное воспоминание

Придаваться забытью всегда давалось ему с легкостью. Доставало воссоединение с самим собой — и мысли в голове слетались в одну сферу, которая маленьким и блеклым огоньком парила в его голове, воссоединяя разум его со спокойствием. Доставало апатичных касаний природы — и сфера мыслей в голове пробуждалась вновь. Доставало невесомых объятий ветра — и воспоминания в голове восстанавливались. И сейчас, стоя у могилы своей матери, он придавался этому забвению целиком, опуская милого в своей мрачности плюшевого мишку на землю. А сам присел на надгробную плиту. Васильковые глаза, некогда переливавшиеся болью и безумием, опустели и охладели. В его взоре ожило воспоминание. Легкое и невесомое, совсем невесомое физически, но очень сильно бьющее в сердце. Он вспоминал ее. Послешкольные сборы и быстрые, безмолвные, напряженные поездки обратно в особняк всегда давались ему с легкостью. Он не видывал в них никаких затруднений. Плюшевый друг рядом — значит, проблемы не подступят к нему ни ногой. Но она, до беспамятства его полюбившая, желала скрепить свои глаза с ним. Его это и бесило. Неприятно, когда некто, признанный лишь пустым содержателем крови для них, чад ночи и супостатов человека, подобно хитрым лисам, украдкой благоговеет тебя, возвышая до небес, когда тебя воротит от одного лишь упоминая об этом самом небе. Забытом и бросившим на попечение недоброй судьбы. Она продолжала благоговеть его до самих ворот особняка. Задиристые братья его неосознанно стали помехой вкрадчивой слежки, и она огорчалась. А он, пользуясь, как уже сказано, неосознанным подарком братьев, уходил прочь. Подальше от девчонки, от ее бури в глазах, от достающих братьев-задир. Паренек искал место уединения и одиночества. Он шел в истинно свою обитель, куда иным вход воспрещен максимумом мирового запрета — его безумием. И побеспокоить застывших в вечном сне служителей его безумства не мог никто, доколь же сам безумец не позволит внятно переступить порог кукольного храма. А вот она, отдав дань вампирскому крову, проследовала за ним. И сделала уж это как-то так, что сам Канато и углядеть не сумел. Он слишком амбициозно, но в сохраненном спокойствии, твердил настоящему другу — вечному спутнику, — что любовь с самого своего зарождения представала порочной пред всеми, кто слыхивал о ней когда-либо, но только по-настоящему прозревшим дано обозначить в ней пороки. И он смог. И он прозрел. Но девушка все равно, не устрашенная его юродством, коснулась хилого плеча. Такое неожиданное действо, что холодная кровь в жилах застыла, и рот застыл в неуслышанном аргументе. — К-канато-сан, я… — совсем тонкие, трепетные, хрупкие, как хрусталь, слова сходили с ее губ. Она не знала, как продолжать. Блеск его хищных глаз почему-то ввергал ее в панику. И в тоже время волнительные мурашки мании пробегали по всему телу. Одержимая демоном, она проследует за ним до конца. — Не кажется тебе, что входить в чужой дом без разрешения — слишком плохо и некрасиво? — чрезмерное и пугающее спокойствие в тоне парня заковало девушку на месте. Она не могла больше двигаться, не могла шевельнуть языком. Она видела то юродство, от которого сходит с ума уже, как ей кажется, вечность. Он так близко, но все еще недосягаем, как луна в озере — коснешься — она расплывется. Мишка вдруг оказался бережно уложенным на черную плитку кукольного домика. А она, жертва, была прижата к этой плитке по центру храма, и тело юного парня прижималось к ней вплотную. Это были самые приятные моменты в ее короткой бабочкиной жизни. Бант на шее быстро был отпущен и бережно снят, первые пуговицы блузки расстегнули так же аккуратно, а затем, вдохнув воздух около шеи девушки, он ввел в кожу клыки. Боль тонкими иглами пробила все тело. И оглушительно-глухой крик пронзил округу. Он говорил что-то, вновь и вновь пронизывая клыками шею, она что-то ему отвечала. Это было слишком туманно и они не заметили оба, как вся ее блузка заляпалась в багровой крови. А потом, обнаружив непорядок, он решил не обойтись без колкого замечания. Это замечание было каким-то пошлым, опошленным и развратным, но сказано было совсем неподобающим тоном, будто ему доводилось сейчас обсуждать что-то совсем обыденное, а не ввергать в смущение девчонку и зарождать бутоны алых роз на ее щеках. — Ну, давай, — видимо, долго решаясь на ответную фразочку, говорила девушка. А парень резко принял серьезный вид, и потом, не убавляя резкости, засмеялся протяжно и по-сумасшедшему дико. Ей впервые стало страшно и захотелось оторвать себе длинный язык без костей. Он внезапно вновь посерьезнел. Проведя рукой по шее, он сказал: — Хочешь? Слишком жалкая. Но хорошо, я пойду тебе на уступки, но только в этот раз, — проведя ноготком по ключице и оставляя за собой тоненькую дорожку крови, зацепленной по дороге и теперь размазанной по обеим торчащим ключицам. Она не решалась отвечать, в какой-то степени даже желая того, к чему все идет, а он начинал потихоньку расстегивать блузку. Затем стягивать юбку. Как-то быстро, но в тоже время слишком медленно, как-то бережно, но в то же время слишком дерзко, как-то бездушно, но в то же время слишком заботливо. В ее голове все перемешалось. Ему нравилось наблюдать за ней. Коротковая шейка и коротенькие черные волосы, маленький носик и нежные, аккуратные глазки. Кругловатое лицо и милые щечки, небольшая грудь, укутанная в кружева, и мягенький животик. Все казалось ему таким милым, детским и кукольным. Да, он определенно поставит ее на самое видное место, когда дело будет сделано. Звук расхождения замочков змейки, по которым быстро пробегала собачка, и юродивые насмешки, и негромкие вскрики, шлепки. Все звуки смешивались миксером, становясь хорошо перебитым домашним коктейлем — прохладным, ягодным, свежайшим. Все было именно таким для него. Упоительное наслаждение, разные движения, атмосфера тихого мрака и мрачности… Ему было хорошо, ему было отлично, ему было незабываемо. Двигаясь, как пожелает, он наблюдал за ней — податливой и незнающей. Она было потеряна. Она была сумасшедшей. Она издавала немного непонятные и необычные звуки, она совсем несексуально стонала. Так говорили бы простые люди. Но ему, далекому он стереотипов, казалось это необыкновенной сексуальностью. Наверное, именно поэтому он и решил заняться тем, что люди называют красиво «любовью», как раз с ней, а не с какой-либо другой девушкой. Воля случая или игра провидения — неважно. Он запомнил это время надолго, но он не знал, сколько это длилось. Наслаждался и впитывал в себя все ее жизненные соки, выматывая и истощая до колик. Осушил до бездны, не оставив ничего в ней. Да, он запомнил ее последний взвизг и тихий шепот, таки им не разобранный тогда... И сейчас, сидя около могилы своей матери, он проматывал в голове те моменты, словно по советской пленке… только сейчас он разобрал тот шепот, то одно слово его любимой куклы. Да, она была одержима демоном, который ее и погубил, но этот демон… он был ее демоном, запомнившим навсегда ее последние минуты и понявшим спустя года те слова, которые за всю жизнь она сказала лишь один раз и лишь одному демону. Своему демону.