Я чувствую себя Пруссией

— Я чувствую себя Пруссией, — хрипло кашляет в белый кулак Гилберт, глядя в потолок и понимая, что его все равно никто не слушает. И не слышит. Никого, собственно, и нет в его комнате, пыльной и аккуратной. С недавних пор это выражение означало одиночество. Сам Пруссия это выражение в обиход и пустил, потому что одиночество давило изнутри, росло, становилось слишком большим, прижимая внутренние органы к стенкам внутренней полости. Иногда Байльдшмидту казалось, что, черт возьми, сейчас проведет рукой по белому животу и почувствует кончиками пальцев желудок, печень, кишки. От этого глупого страха во рту отдавалось желчью, а еще хотелось блевать, но пруссу казалось, что он выблюет еще и свои внутренности, боялся, что подавится кишкой, когда будет пытаться выплюнуть. От подобных мыслей всегда отвлекает уборка. Уборка, тренировка, прогулка с собаками — это все настолько любимое и привычное, что действительно заставляет забыть эти нездоровые мысли. Гилберт читал, что настроение, депрессия и другие всякие проявление духовного, ну, или душевного, зависит от того, что ешь, поэтому он подолгу сидит в интернете, пытаясь понять, что должен есть для того, чтобы больше не думать о вываливающихся органах, но при виде плохо прожаренного бифштекса думает: будет ли звук раздираемой плоти стоять в ушах, если он зажмет между зубами-клыками собственную руку и потянет что есть силы? Отдернет руку от невыносимой агонии? Захлебнется от собственной крови? В любом случае, Людвигу пришлось бы это все убирать, зачем пакостить младшему брату, который и так весь в делах? Все эти террористы, мигранты, националисты, экономический и политический завал… Братишке совсем не до старого Гилбо и его глупостей сжирающими плоть под его кожей могильными червями, которые копошатся венами и иногда танцуют — Гилу это кажется даже забавным: смотреть на то, как по его синеющим на белой коже дорожкам вен медленно ползут жирные ртутные черви. Когда собаки, любимые наглые морды, перестают к нему подходить, Гилберт делает вид, что все так и должно быть — у Великого все под контролем. Когда Северный Италия говорит надтреснувшим голосом, что от него, Бесподобного, пахнет так же, как пахло от дедушки Рима. Гилберт смеется своим скрипучим «кесесе». Потому что Рим мертв, давно мертв, а он, Гилберт Байльдшмидт, жив. Но немец в медово-карих глазах успевает заметить горький страх, с каким смотрят разве что на больного чумой. Гилберт больным чумой не был. Разве что чах и немного сходил с ума. — Как ты себя чувствуешь? — улыбается Ваня, зарываясь носом в мягкий шарфик. Пруссия не знал точно, чем он так интересовал Брагинского, но это внимание к своей персоне ему неимоверно льстило — у России, как и у всех остальных, было очень много дел и проблем, но он все равно находил время хотя бы раз в месяц встретиться с «другом» дней своих суровых. Каждым шрамом, оставшимся от выстрела в упор, Гил чувствовал то ли профессиональный, то ли просто детский интерес Ивана к тому, что Великий все еще не спешит покидать этот мир вслед за Римом, Древней Германией и другими теми, кто свой век отжил. — Я чувствую себя Пруссией, — отвечает прусс, сидя на скамеечке в парке с гордо выпрямленной спиной, хотя хотелось сползти, уронить голову на чужие колени и просто немного полежать, и чтобы Ваня ворошил его волосы своими холодными пальцами. И этот мороз бы прошел сквозь поры в его коже, достиг бы мозга. Холод дает ясность и успокаивает, верно? Это то, что ему действительно сейчас нужно. — Занятно, — все так же улыбается Иван. Немец усмехается — куда уж занятнее? — Чувствовать себя Пруссией… — задумчиво начинает Россия, поднимая руку и невинно тыкая в Гила указательным пальцем. — Это значит, чувствовать себя страной, которой не только больше не существует, но о которой еще и мало кто помнит? Занятно, занятно. Это ничуть не больно. — Неа, Брагинский. Ваня внимательно уставился на собеседника, ожидая исповеди, но Гилберт не умирает, ему не нужна исповедь. Просто он немного Арлекино, местный клоун, музейный экспонат, застывшая древность, превратность судьбы. Просто он живее всех живых, но вынужден сидеть дома, потому что мир вычеркнул его из всех своих документов, потому что от него уже никто ничего не ждал, потому что он действительно больше ничего не мог дать, как бы ни хотел. Списан в утиль. Иногда Гилберту кажется, что это слишком несправедливое наказание за ошибку — война была страшная, ужасающая, горькая, голодная, обманчивая (он верил, что они уже почти победили, они, черт возьми, могли победить!), но. Все равно нечестно. Под матово-белой кожей опять зашевелились ртутные черви. Когда ладонь Брагинского коснулась напряженной спины, немцу снова захотелось выблевать все свои свернувшиеся внутренние органы. Желательно — все же подавиться кишками. Потому что если чем Иван и пугал, так это своей ужасающей манерой невинно шептать самую горькую правду. Лучше подавиться своими потрохами, чем услышать все это. Когда Гилберт, игнорируемый любимыми псами, сидит в своей пыльной комнате и в очередной раз слышит в телефоне запись автоответчика, за окном крупно валит снег. Этот снег такой же белый и холодный, как бледное истерзанное тело самого Байльдшмидта. Иногда очень интересно проводить пальцем по старым шрамам и размышлять, как быстро они разойдутся по швам, вырывая из нутра Пруссии шипение горючих слов. Франциск не отвечает, как не отвечает и Тони. Гилбо просто хотел узнать, как они чувствуют себя в череде нынешних событий, но они заняты этими самыми событиями, а немцу остается только делать вид, что он искренне переживает за них, а не завидует. Гилберт очень сильно завидует. В висках непринужденно стучит кровь, давление в черепной коробке не соответствует норме, но Гилберт считает это правильным, так как в Великом не должно быть нормы, он должен отличаться от всех остальных. От Холла с трубкой, от Бервальда с его знаменитым взглядом, от Артура, Геракла, Кику, Садыка, Наташи, Хенрика, Кетиля, Людвига, Вани, Феликса, Толиса, Эдуарда, Тино, Лили, Баша, Родериха, Лизхен, Ольги, Яо, Меттью, Ловино. От всех. Он отличается могильными червями под кожей, обтянутым белой кожей черепом, жуткими красными глазами, впитавшими в себя кровь всех кровей, кучей шрамов на теле и полным отсутствием смысла в жизни. Не о ком заботиться. — Я чувствую себя Пруссией, — повторяет потрескавшимися губами Гилберт, пытаясь вспомнить, почему он называл себя Великим. Великим с большой буквы В. Вспомнить почему-то немного трудно, память выплевывает все отдельными маленькими кусочками. Тугой звенящий металл меча, гордый чеканный шаг огромной армии, уверенность и сила, клекот орлов над головой. При всей своей любви к новому, Гилберт застрял в прошлом, это, наверное, очень неприятно, но прусс пока не решил, больно ему или это просто слова горчат где-то в складках тонкого кишечника роем ос. В любом случае, это наверняка не очень важно, ему просто скучно одному, скоро все пройдет.