________________________________________
Прогулка к автобусной остановке в этот осенний вечер легка и холодна. Роса замёрзла на траве, хрустящей под твоей обувью, словно стекло. Тебе скоро шестнадцать, и Папирус обещал научить тебя водить. В последнее время ты смотришь разные машины в интернете. Мама, Асгор и Андайн сказали, что объединят усилия, чтобы тебе можно было позволить себе любую, какую захочешь, хотя за должность советника тебе и так неплохо платят. Альфис даже сказала, что усовершенствует машину так, чтобы она выглядела действительно круто, но ты не знаешь, нужно ли тебе что-то яркое, может быть, минивэн, чтобы не беспокоиться о рогах Асгора, хотя предложение тебя порадовало. Ты смотришь картинки на телефоне, ступая на пешеходный переход, и не замечаешь синий Шевроле Кавалер (ты узнаёшь его, потому что тебе понравились его расход топлива и цена, и модели этой линейки казались тебе неплохим вариантом), пока не становится слишком поздно, и ты на середине встречной полосы; машина едет слишком быстро, и ты видишь знак автобусной остановки, зелёный с белым, на той стороне дороги, и как встревоженно дёргаются головы пары на той стороне, когда шины Кавалера визжат по асфальту, и потом он сбивает тебя. Твоя душа рассыпается от удара.________________________________________
После того, как твоей новообретённой семье удалось сбежать вместе с тобой из подземелья, тебе приходилось загружать свои сохранения дважды. Первый раз ты можешь назвать почти самоотверженным; конфуз во время политической дискуссии, которую тебе не удалось понять, случившийся после сделанного тобою предложения, которое ты не помнишь, прервавшее переговоры. Загрузив сохранённый файл утром того дня, тебе удалось повторить всё снова, но лучше, и ничего плохого не произошло. Санс не разговаривал с тобой два дня, и, когда тебе уже хотелось разреветься и умолять его о прощении, он очутился на пороге маминого дома с копией фильма «День Сурка» и с улыбкой настоял на том, чтобы устроить семейный просмотр. Он ничего не сказал о том, что случилось, но намёк был и без того ясен. Для второго раза у тебя нет никакого оправдания, потому что это было жестоко. Тебе не нравится об этом думать, но то был последний раз. Санс познакомился в сети с какой-то девушкой, которая ему явно понравилась, и на время её визита тебя выдворили из дома, отправив к маме. После ночи кошмаров и пробуждения с воспоминаниями о его крови на твоих руках злость разобрала тебя так сильно, так сильно, что ты загружаешь сохранённый неделю назад файл. Чувства вернулись к тебе у мамы дома, и на короткий победный миг тебя захлестнуло нездоровое чувство обиженной, полной ненависти гордости, словно он заслуживал случившегося, а затем тебя переполнило чувством вины. Следующие десять минут тебе пришлось провести над унитазом, выворачивая наружу свою вину и кишки, пока не стали слышны его шаги на лестнице, звук кед вместо тапочек, и тебе хватило времени осознать, насколько всё плохо, пока дверь не распахнулась настежь, и тебе не довелось увидеть его таким разозлённым, каким он раньше бывал только в других жизнях. Увидев твой жалкий взгляд и как ты глотаешь слёзы над унитазом в темноте, с рвотой в волосах, он смягчился, и вы провели остаток ночи на полу твоей ванной. Он держал твои волосы, пока из тебя выходили остатки еды, и принял твоё извинение, одно-единственное, а утром спустился вниз и помог маме сделать блинчики, а тем временем в душе, после отчаянных попыток отскрести вину и ненависть к себе, из-за которых твоя кожа стала такой же красной, как твоя душа, к тебе пришло осознание, что тебе не отмыться. Ты приходишь в себя под солнцем, чувствуя тепло в волосах и глядя на синее, безоблачное небо, улыбающееся сверху. На секунду ты не знаешь, где ты, а потом понимаешь, оглядываясь на белые складные столики, полные пирогов из улиток, бургеров из блёсток и водяных сосисок, что это пятое ежегодное празднование Дня Возрождения — тогда сохранение появилось почти случайно. Увидев, как хорошо все проводят время, тебе захотелось сохранить этот момент навеки. Группа Меттатона играет что-то смутно знакомое на сцене с краю лужайки, и голос Шайрены плывёт над толпой отдыхающих, мама и 01 хлопают в ладоши, в то время как Альфис и Андайн пытаются исполнить какой-то смешной танец на траве, только у Альфис плохо с координацией, а Андайн больше заинтересована короткими поцелуями, чем движениями своих ног, и ты не можешь точно вспомнить, где Санс, но ты всё ещё чувствуешь, как удар смял твои кости, словно зубочистки, и… Позади тебя слышится шум и ропот, и ты резко оборачиваешься, всё ещё не совсем в себе, и он здесь. Стоит под одним из навесов, руки сжаты в кулаки с проскальзывающими мелкими всполохами знакомой тебе голубой энергии, с наполовину полной опрокинутой бумажной тарелкой у его ног. Он смотрит на тебя убийственным взглядом, и окружающие начинают глазеть. Ты даже не можешь заставить себя пошевелиться, но он приближается с едва сдерживаемой яростью в глазу и хватает тебя за руку. Все смотрят, как он практически тащит тебя в сторону парковки и вне поля зрения участников вечеринки, но за вами никто не следует. — что. ты. творишь? — шипит он, отпуская твою руку и сжимая свою обратно в кулак. Ты почти слышишь горе и панику в его голосе, и ненавидишь, что тебе снова пришлось сделать это с ним. У вас был уговор. Был. — Прости, — заикаешься ты, не в силах смотреть ему в глаза, — Я не… это… из-за моей невнимательности… — всё перезапустилось случайно? — он хмурится и выглядит очень разозленным. Тебе не доводилось его видеть таким. Не в этой жизни. — Нет! Да. Перезапуск произошёл не по моей воле, — говоришь ты и смотришь на свои руки. Они чистые, кожа без царапинки. — Мне кажется… мне кажется… мне кажется, меня убило, — неуверенно произносишь ты. Он замирает. — ох, — говорит он. — ох. ох. чёрт. — Нет, нет, — говоришь ты, когда его плечи оседают, а глаза приходят в норму, — Нет, я… прости, я не… оно загрузилось прежде, чем до меня дошло, что происходит, просто… я знаю, что мне не нужно было, прости. Я знаю. Я знаю, что мы не друзья, мне не хотелось, Санс, я… Вы одного роста, поэтому, когда он откидывается назад и сползает на землю, ты следуешь за ним, в отчаянии, в страхе, что он никогда не заговорит с тобой больше, а потом вы сидите на тёплом асфальте, прижавшись лбами друг к другу. Он дрожит. — чёрт. конечно, ты так считаешь, — шепчет он, — малыш, нет, мы… мы друзья. мне не стоило так злиться. — У нас был уговор, — говоришь ты и хочешь плакать, но слёзы не идут. — Был уговор. — да, я знаю, — говорит он, вжимая пальцы в землю. Ты слышишь глухой скрип кости по камню и гадаешь, не больно ли ему. — это случайность. всё нормально. С минуту ты сидишь и дрожишь, затем слышишь приближающиеся шаги и отстраняешься, вытирая нос. Он складывает руки перед собой и делает вид, что копается в телефоне, пока они не пройдут мимо, а затем поднимается на ноги и протягивает тебе руку, чтобы помочь встать. Ты принимаешь её. — давай-ка пойдём, съедим парочку апостроф-догов, хорошо, дружище? — говорит он, и ты киваешь, молча, жалко. Когда вы возвращаетесь, мама замечает твоё расстройство, но ты не можешь рассказать ей, в чём дело. В эту ночь ты остаёшься у мамы, и она выглядит довольной. Твоя кровать пустовала довольно долгое время, и ты умудряешься забыть, как в ней удобно — мягкий матрас, с дорогими простынями, с настоящим пледом, подушка и прочее. Она уставлена мягкими игрушками, купленными тебе мамой и осторожно сдвинутыми в сторону, потому что их много, а ты не хочешь скинуть их с кровати, забираясь под одеяло. Ты вцепляешься в подушку и дрожишь в темноте, несмотря на приятное тепло летнего вечера, и когда твой телефон гудит на тумбочке рядом, ты хочешь проигнорировать его, но не можешь. «ты идёшь» написано там, от Санса. Ты хочешь сказать «нет», но не можешь. Ты сжимаешь телефон и пытаешься уснуть, но он гудит снова, десять минут спустя. «я не злюсь». Но он злится, ты знаешь. Конечно, он злится. Почему нет? Почему он не должен злиться? И даже сейчас он потакает тебе, оказывая свою обычную неявную доброту, потому что знает, что ты можешь разрушить его жизнь, знает, что ты можешь убить его и всех остальных и отправить их обратно в подземелье по малейшей детской прихоти. Он боится тебя. И боже, почему он не должен тебя бояться? Ты действительно монстр во всех значениях слова, появившихся задолго до того, как тебе действительно повстречались монстры. Боже, ты хуже, чем монстр. Ты человек. Твой телефон гудит снова, ты выключаешь его и роняешь за край кровати, вжимая лицо в подушку и пытаясь сдержать душащий тебя всхлип, потому что ты не в том возрасте, чтобы плакать из-за такого. Нет, говорит ненавидящий тебя голос в твоей голове, ответь, пойди туда, может как раз сегодня ночью он проснётся и убьёт тебя, как ты того и заслуживаешь! Твой живот болит, как и твои глаза, и ты больше не можешь дышать через нос, настолько он забит. Ты трясёшься и дрожишь в подушку, и пытаешься заглушить растущий звук голоса у тебя в голове. Пойди убей его и загрузи свой файл, говорит голос, может, тогда он поймёт, почему ты это делаешь, и перестанет обижаться! Ох, кого я обманываю, он всё равно тебя ненавидел, разве нет? Конечно же, вы не друзья. Никто не дружит с такими, как мы, Фриск, если только им не хочется что-то получить. Ты же просто делаешь то, что он хочет, разве нет? Тебе всего лишь нужно никого не убивать, и он будет делать вид, что заботится о тебе. Разве это не по-честному, Фриск? Разве этого не достаточно, Фриск? Разве это не всё, чего ты заслуживаешь, Фриск? Ты встаёшь. Надеваешь свои ботинки. Идёшь вниз. Мама сидит за рабочим столом, заканчивая планы для уроков наступающего в сентябре семестра, она поднимает на тебя взгляд, когда ты ступаешь на деревянный пол с коврового покрытия лестницы. — Фриск, дитя моё, с тобой всё хорошо? — спрашивает она, и ты знаешь, что она знает, что нет. — Я иду к Сансу, — говоришь ты и замечаешь, насколько это её ранит. Ты не знаешь, что ещё сказать. Ты ненавидишь врать ей. Она встаёт и подходит, чтобы обнять тебя. — Хорошо, Фриск, — говорит она, — люблю тебя. — И я тебя люблю, мама, — говоришь ты, обхватывая руками её тёплую, пушистую шею. Она отстраняется первой. — Тебя подвезти? — спрашивает она, но заранее знает ответ. — Нет, — говоришь ты, — тут идти всего десять минут. Хочется подышать. — Хорошо, — говорит она и открывает перед тобой дверь. Звёзды сияют. — Береги себя, дитя моё. Ты выходишь в ночь и идёшь к дому Санса, а когда поворачиваешь за угол за пределы видимости маминого дома, где она не сможет увидеть тебя из окна, ты разворачиваешься и направляешься в другую сторону. Ты проходишь мимо автобусной остановки и дрожишь, но не останавливаешься. Ты идёшь до тех пор, пока Чара не затихнет от усталости, и останавливаешься на горной обзорной площадке, не принадлежащей горе Эботт. Это один из тех небольших закутков на краю дороги — первый на этой дороге — в часе ходьбы от твоего дома в зелёном пригороде у подножия. Красивое место, пусть и самое низкое. Однако обрыв здесь отвесный, высокий и каменистый, всегда пугавший тебя из-за ненадёжного деревянного ограждения, на которое любит опираться Санс, пока любуется видом. Ты наклоняешься к одному из столбиков и смотришь вниз, оценивая потенциальное падение. Тут довольно высоко, и ты думаешь, что падение вполне может быть смертельным, но тебе удалось пережить немало странностей, поэтому полной уверенности нет. Ты присаживаешься на скамейку у выхода на горную тропу и морщишься, потому что она влажная, предутренняя роса уже пропитала дерево. Ты переводишь взгляд с горного пейзажа на звёздный ковёр над головой, нетронутый отсветом города. Он никогда не перестаёт поражать тебя своей широтой. Ты думаешь о том, как грустно будет всем, если ты умрёшь, и пытаешься позволить этой мысли убедить тебя, что это плохая идея, потому что ты знаешь, что это плохо. Мама страшно расстроится. Альфис всегда плохо справлялась с горем. Может, даже твоим биологическим родителям будет не всё равно. Эта картина испорчена осознанием, что ты разрушаешь их жизни своим существованием. Ты не можешь перестать перезапускать, даже если хочешь. Ты не хочешь умирать — и не умираешь. Может, рано или поздно, все, кого ты любишь, станут как Санс — начнут вспоминать больше, чем уже помнят, и просыпаться с криком и слезами посреди ночи, боясь оставаться в одиночестве, боясь быть с кем-то рядом, полные страха. Ты даже не знаешь, что будет, если ты умрёшь. Чара точно не смогли никуда деться, учитывая, что они кричат у тебя в голове, требуя сдаться и дать попробовать им, если тебе так не хочется жить, и ты мимолётно думаешь, попадёшь ли ты туда же, куда и Чара, и является ли Чара Чарой, или воспоминанием, или тобой, или чем-то ещё. Тебе почти хочется это сделать, чтобы проверить, что произойдёт, куда ты попадёшь. Ты сворачиваешься на лавке и натягиваешь на голову капюшон, подкладываешь под голову руку и закрываешь глаза. Решишь утром.________________________________________
Сквозь открытые окна зала струится свет, ты слышишь птиц и ветерок снаружи. Это прекрасный день, и он тоже тут. Он убьёт тебя. Ты это знаешь. Ты хочешь его смерти. Ну, вернее, ты не столько хочешь его смерти, сколько драться с ним до смерти, потому что это веселее всего, что с тобой случалось. Твои волосы полны праха, а сердце полно ненависти. Он действует первым, шквал костей и взрывов, от которых ты уворачиваешься натренированными скачками, как в танце, проделанном сотню раз. Так и есть. Он недоволен, несмотря на застывшую ухмылку. Сила следует за его руками и взглядом, а ты танцуешь, слегка опережая её, между столпами света, словно можешь делать это вечно. Он устаёт. Он предлагает обняться, и ты сжимаешь пальцы на рукояти своего старого ножа, и он удобно лежит в твоей руке, и когда ты опрокидываешься с лавки на мягкую землю, ты ловишь ртом воздух ещё отчаянней, чем обычно. У тебя уходит несколько минут, чтобы успокоиться. Когда ты, наконец, садишься прямо, отряхивая грязь с куртки, ты смотришь на вид за оградой. Солнце только взошло, и небо нежного, кремово-розового цвета; бледный туман окутывает горную гряду. Ты смотришь какое-то время, затем карабкаешься обратно на скамью и снимаешь ботинки, аккуратно задвигая их под неё. Ты подходишь к деревянному ограждению и вдыхаешь полную грудь горного воздуха. Он холодный даже в августе, и ты чувствуешь привкус утренней росы и далёкого костра. Ты проскальзываешь над оградой и стоишь на краю обрыва, утопая носками в траве. Если ты не хочешь умирать, то не умрёшь. Ты знаешь по собственному опыту. Но если тебя переполняет решимость, решимость преодолеть последнюю угрозу счастью и жизням твоих друзей, тогда ты можешь умереть. Ты знаешь это. Ты чувствуешь это в своей душе так же ясно, как слышишь крики Чары вместо шума деревьев внизу. Ты делаешь долгий, глубокий вздох. Сегодня не очень хороший день, но в целом всё было хорошо. Жизнь дала тебе больше, чем тебе приходилось когда-либо ожидать — настоящую, любящую семью и хороших друзей, и может, этого вполне достаточно, и всё хорошо. Ты закрываешь глаза. Всё хорошо. Всё хорошо. С тобой всё хорошо. — фриск! Ты вздрагиваешь от неожиданного возгласа и оборачиваешься — он здесь, смотрит на тебя в пристыженном ужасе, вместо обычной костяной улыбки нетипичная гримаса, что для него обычно является ближе всего к выражению печали и страха на лице, и он вскинул руку в твою сторону, даже на расстоянии десятка метров, словно собирается схватить тебя с помощью магии, но он испугал тебя, и ты соскальзываешь назад, за край, голубое свечение прямо над тобой, хватающее пустоту. Ты падаешь за край, и твоя последняя мысль о том, что тебе нужно объясниться, а затем твоя душа рассыпается.________________________________________
Ты приходишь в себя с солнцем на коже и музыкой вокруг. В этот раз ты знаешь, где ты, и тебе не нужно ориентироваться, чтобы обернуться и найти Санса. Он снова уронил свою тарелку, но в этот раз он выглядит в ужасе от тебя, а не в гневе. Даже отсюда ты видишь, как его руки трясутся, и люди снова начинают глазеть. Ты делаешь шаг назад, ещё один, а потом ты бежишь. Ты добегаешь до парковки, прежде чем он хватает тебя сзади и прижимает к груди. Скорее всего, он срезал, чтобы опередить тебя — ты болтаешь ногами и вырываешься, но он только сжимает тебя крепче, и ты не останавливаешься, пока не слышишь его всхлипы. — малыш, — говорит он, когда ты успокаиваешься, — какого хрена? Ты чувствуешь, что трясёшься, но ты не можешь обернуться или заговорить, и когда ты открываешь рот, наружу вылетает единственное «Прости». Он обнимает тебя ещё крепче, и костяшки твоих вцепившихся в его футболку пальцев белеют от напряжения; ты продолжаешь повторять извинения, хоть тебе и не хочется. Ты не можешь произнести ничего другого. И не можешь придумать, что ещё сказать. Когда становится ясно, что ты не успокоишься, он берёт тебя на руки, как в детстве, когда тебе хотелось цепляться ко всем, словно какой-нибудь взволнованной коале, и ты утыкаешься лицом в его плечо, дрожишь от невольных извинений и слёз, которые не приходят, а он несёт тебя через знакомый срез, домой. К себе домой. Домой. Как это ни странно, тебе становится лучше на разорванном матрасе, среди нестираных простыней, и ты ненавидишь это, и когда тебя поглощает усталость и ты не можешь больше цепляться за него, ты расслабляешься, прижимаясь к его рёбрам, всё ещё икая нервными вздохами, как ребёнок. — почему? — спрашивает он, но ты не можешь смотреть на него. — Прости, — повторяешь ты. — я позвонил тори чтобы узнать, как ты, когда не получил от тебя ответа, — его голос дрожит, — она сказала, что ты у меня, и я… господи боже, малыш, я знал, и, ну, я не мог найти тебя, где бы ни искал… мы обзвонили всех… а я думал… я думал, что опоздал, а потом… и потом я, я… Он трясётся так же сильно, как и ты тогда. Всё очень плохо. — Прости, — говоришь ты. — что творилось у тебя в голове? — говорит он и притягивает твоё лицо, чтобы взглянуть на него. Твой рот открывается, и тебе кажется, что не прозвучит ни слова, но слова звучат. — Мне казалось, — хрипло говоришь ты, — мне казалось, если я умру, я больше не буду угрозой… я не… смогу больше никогда… перезапустить… я просто… я так сильно всех люблю, и что если я… тут… мне казалось, если я просто остановлюсь, прямо сейчас, тогда у меня никогда не будет возможности, и никому не нужно будет меня бояться, и… Его полный ужаса взгляд останавливает твою речь. — ты и вправду думаешь, что мы не друзья, да? — говорит он так тихо, что ты почти не можешь его расслышать. Ты даже не можешь заставить себя помотать головой и просто снова прижимаешься лицом к его груди. — Я знаю, что ты меня боишься, — говоришь ты, — Поэтому ты разрешаешь мне приходить сюда, хоть и не можешь меня терпеть. Я знаю, кого ты видишь, когда просыпаешься, а я здесь, и я знаю, что ты ненавидишь это, — ты заикаешься, — Я знаю что ты просто хочешь делать что мне нравится потому что ты знаешь что будет если ты перестанешь, а я… я не могу так жить, я не могу быть этим, я не хочу быть злом, которого ты боишься, я не могу, не могу, не могу. — прости, — наконец, произносит он. Ты сильнее вцепляешься в ткань. — у меня много чего получается плохо, малыш. быть учёным, братом или другом, или ответственным взрослым, или… — он на секунду замолкает. — много чего, кроме, наверное, создания грёбанного бардака. — Ты так много ругаешься только когда злишься, — бормочешь ты, не думая, и он отзывается внезапным хихиканьем. — да. не на тебя. Ты ничего не говоришь, но по крайней мере ты не чувствуешь себя так плохо, как раньше. — Это же правда? Что ты меня боишься. Он обдумывает твой вопрос какое-то время. Тебе это нравится — ты хочешь честный ответ, не пустое доброжелательное утешение. — да, — говорит он, наконец, — но я скорее переживу ещё сотню-другую жизней, чем снова увижу, как ты это делаешь. пожалуйста, больше так не делай. — Не буду. — я не хотел, чтобы тебе казалось, что я забочусь о тебе только по необходимости, или типа того. ты семья, малыш, правда. думаешь, только ты меня пугаешь? я видел андайн разрубающей тебя на рыбные палочки. я видел асгора, ставшего богом… чёрт, я видел временные отрезки, в которых тебе не удавалось выбраться из руин, и я знал, что это такое, знал, что именно произошло, я не дурак, я… — он помедлил, и нахмурился, выставил вперёд свои костяные руки. — я всё время боюсь, что однажды, когда я проснусь, ты не сможешь увернуться, и я получу дружеское напоминание о том, какого цвета человеческая кровь. я не хочу этого. я боюсь этого. Ты не знаешь, что на это ответить, поэтому ничего не говоришь, только вздыхаешь в его футболку и чувствуешь, как твоё дыхание проходит сквозь его рёбра. — Я больше не буду так делать, — говоришь ты, когда тишина становится невыносимой. — спасибо. — И что теперь? — спрашиваешь ты. — Просто вернёмся к тому, что было? Ночные кошмары и попытки убить друг друга во сне? — наверное, тебе лучше попробовать снова спать у тори. ну, мелкие шажки вперёд и всё такое, без фанатизма и не сразу, но, наверное, это должно быть целью. избавиться от взаимозависимой разрушительной хрени, которая с нами творится, — говорит он, махая рукой, и ты киваешь. — у тебя есть мой номер. просто звони мне, когда Чара тебя разбудит. Ты киваешь, в этот раз более уверенно, потому что звучит неплохо. Цель, к которой можно стремиться — это неплохо. — а я попытаюсь быть с тобой полегче во время перезапусков, ладно? это… это не так страшно, как по мне кажется. я хочу, чтобы мы сами преодолевали всякое дерьмо, но смерть это… другая история. эпитафия. пофиг. Ты смеёшься над его неловкой попыткой пошутить, хотя в шутке почти нет смысла и она совсем не смешная, и понимаешь, что больше не плачешь. Твои глаза сухие. — мы друзья, малыш. мы семья. конец истории. с перезапусками или без, я рад, что знаю тебя. я был рад знать тебя ещё до того, как выяснилось, что ты аномалия, понятно? Ты со вздохом, устало киваешь, но чувствуешь себя лучше. — раз уж заговорили, если хочешь, можешь загрузить прошлый файл, и мы можем ещё раз повеселиться на вечеринке, как в первый раз, а? На секунду ты задумываешься, а вдруг это тест, который ты можешь не пройти, но ты делаешь глубокий вдох и киваешь в последний раз. — Отсчёт от десяти, ладно? Ты поднимаешь взгляд, и в этот раз его улыбка настоящая, и ты снова вдыхаешь и вызываешь меню у себя в голове. Он медленно считает, и когда он доходит до единицы, ты закрываешь глаза и загружаешь игру.