Синоптики обещали

Сегодня я снова почти умер. Сидел посреди гостиной в кресле, приставив к виску револьвер и думал о холоде его ствола, пока по ящику крутили что-то про средство для похудания, готовый завтрак, очередной говносериал. Нужное подчеркнуть. Я сидел в кресле, к виску приставлен револьвер. Тот самый, из которого семь лет назад застрелился отец. Яблоко от яблони… Револьвер, кстати, модели «Виктория». Тридцать восьмой калибр как-никак. Это мой утренний ритуал: встал, почистил зубы, принял ванну — можно и покончить с собой. Только на курок так нажать и не удалось. Спустить затвор, вышибить мозги. Называйте как хотите, факт остается фактом. Просто не получается и все. Всегда находится какой-то повод остановиться. Скажем, забыл выключить утюг. А когда пошел и выключил — настроение уже пропало. Или, скажем, пора на работу. Лиз говорит, что это трусость. Но, по-моему, это довольно глупо: я не смерти боюсь. Жизнь пугает меня много больше. Смешно. Я женат на рутине: работа, дом, два часа на сон, снова работа, дом… Повторение повторения повторения. Погода перестала существовать. Например, я почти точно помню, что вчера было лето, светило солнце. По ящику крутили что-то про аномальное потепление. А сегодня уже зима, снег. В перерывах между рекламой чипсов и средства от диареи крутят про то, что зима выдалась аномально снежная. Дни исчезают, стираются, сливаются в одно целое. Работа, дом, попытка покончить с собой. Повторить. Погода на вечер — аномально ничтожные попытки на жизнь. У меня сегодня, оказывается, день рождения. А я и не вспомнил, пока меня не поздравил начальник, предложив «пойти домой, отдохнуть, все дела». Сказал об этом Лиз и она предложила заказать по этому поводу пиццу на дом. — Просто тебе нужно отвлечься, — говорит она, — Найти себе хобби. Какое же? — Ну, попробуй писать картины. Пробовал. У меня весь чердак завален полотнами с полями, фруктами, голыми девушками. — Напиши книгу.  Пытался. — Вышивать крестиком?  Тоже. Лиз тяжело вздыхает, протягивая мне бутылку с водкой. — Единственное, что осталось предложить. Помню, когда мне было шестнадцать, я спросил у отца в чем смысл жизни. Он пожал плечами и сказал: — Годам к двадцати поймешь сам. В двадцать я задал ему тот же самый вопрос, и он ответил: — Наверное, смысл жизни в том, чтобы просто жить. Годам к тридцати точно поймешь. А еще через несколько лет он покончил с собой. Что самое смешное, сегодня мне исполнилось тридцать, а я так ничего и не понял. Делаю глоток из бутылки, еще один. Закусываю пиццей. Повторить. Планы на жизнь — аномальное опьянение. Лиз водит лезвием бритвы по запястью, капая кровью на мой недоеденный кусок пиццы. Мы здесь играем в одну и ту же игру: кто быстрее сдохнет, кто решится. — Слушай, у тебя запасных лезвий нет? Мое совсем затупилось. Она не отрывает взгляда от своей руки, кажется, рисуя что-то на запястье. Смерть — тоже искусство. Подхожу к окну, одёргивая шторы. Балконная дверь уже давно сломалась и не закрывается до конца, так что порывы холодного воздуха забираются под рубашку, заставляя непроизвольно поёживаться. Делаю глоток из бутылки. Закусываю пиццей. Повторить. — Ого, солнце уже зашло? — Лиз наконец оторвалась от своего увлекательнейшего занятия и теперь вместе со мной смотрит на темное небо. — Давно уже, — говорю. Что самое смешное, речь вовсе не об уличном освещении. На плечо ложится рука, и в том месте на рубашке теперь расплылось кровавое пятно. Не оборачиваясь, протягиваю Лиз бутылку, из которой она тотчас делает несколько глубоких глотков. — Слушай… может, пора прекратить все это? Её голос на удивление тих. Почти шепот. Я наконец оборачиваюсь к ней, бросая вопросительный взгляд. Что именно? — Ну, все это, — она размахивает изрезанной рукой у меня перед глазами. Капельки крови разлетаются во все стороны, пачкая занавески, ковер, рубашку. — Можно начать новую жизнь и все такое. Голос дрожит, а взгляд неуверенно мечется по всей комнате. Что угодно, лишь бы не смотреть мне в глаза. Ты слишком пьяна. Я пытаюсь уйти, сесть на диван, но Лиз хватает меня за рукав, не давая сделать и шагу. — Нет, послушай, я серьезно. Не всё же в жизни так плохо: мир, люди… Она тянет меня за руку, практически прижимаясь ко мне всем телом. Теперь она смотрит прямо мне в глаза. Мы стоим так близко, что я чувствую запах её духов, смешанный с потом. Она смотрит на меня. Она смотрит в меня. Пытается найти то, чего во мне уже давно нет. — Есть же ведь люди, ради которых стоит жить… — Например? Вместо ответа Лиз обвивает руками мою шею и целует меня. Рубашка уже безвозвратно испорчена, это точно. Я отрываюсь лишь на секунду от её губ, чтобы сказать: — Я не верю в человечество. И Лиз смеется, утягивая меня за собой на диван. На этот раз сквозь поцелуй чувствуется привкус слез. Её или моих — не имеет значения. Впервые за столько лет я чувствую, что моё сердце снова бьется. Моя рубашка летит прочь, её блузка летит прочь, все мои мысли следуют в том же направлении. И лишь громкий стук двух сердец заглушает учащенное дыхание. Моё. Её. Наше. Кажется, я наконец понял в чем смысл жизни. Только, чур, никому. Нам просто нужно, чтобы нас любили. Всё, что нам нужно — почитатели. Мы живем с этой мыслью: люби меня люби меня люби меня как можно сильнее. Даже если вам кто-то говорит, что это не так — не верьте ему. Только тс-с-с. Вы обещали. Холодный ветер с балкона почти обжигает, остававляет ожоги на теле и в душе. Но это не имеет значения. На моём календаре: 46 никогдабря. Хотите маленький секретный рецепт моего утра? Возьмите большой стакан, заполните его до половины крепким кофе. Остальное залить водкой. Пить залпом. Повторить. Настроение на сегодня — аномальная апатия. Ожидаются осадки из человеческой лжи. Синоптики советуют оставаться дома и пить виски. Осколки от разбитого стакана впиваются мне в ступни, но это уже не имеет значения. Сделать шаг. Ещё шаг. Глотнуть из стакана с «кофе». Повторить. Люди по своей природе созданы лишь для двух вещей: лгать и умирать. И, как показывает опыт, эти вещи более чем взаимосвязаны. Вчера Лиз покончила с собой. Так просто: перерезала себе вены в ванной и кровью нарисовала на стене розу. Смерть — тоже искусство. Теперь я единственный, кто продолжает играть в догонялки со смертью. Мой отец проиграл. Лиз проиграла. Здесь нельзя рассчитывать на ничью. Ствол «тридцать восьмого» холодит мне висок. Это — мой ритуал. Это — моя исповедь. Может, сегодня я нажму на курок, вышибу мозги, покончу с собой. Может, нет. Я не знаю. Я правда ничего теперь не знаю.