Жил-был рыбак...

Жил-был рыбак. И был он молод и широк в плечах. Каждый день он уходил в море на промысел. Он хорошо знал повадки моря и не боялся. Он вёл себя с морем так, будто и вправду имел на него право. И море отвечало взаимностью. Оно его кормило. И, наверное, где-то в глубине души (только полный дурак будет отрицать, что у моря есть душа), любило. Как-то очень по-своему, и всё же... Всё же море любило рыбака, хотя он и ловил его рыбу. Рыбак покидал дом с рассветом. От вечного солнца он был смуглым, с выгоревшими волосами. И пронзительным взглядом, будто вместо глаз были зеленовато-жёлтые опалы, как само море на рассвете. И сильные от постоянной гребли жилистые руки. Что сказать, он был красив (быть может, потому море и заслуживает оправдания за свою неуместную любовь). И он был смел. Потому что безропотно доверял себя звёздам, которые единственные свято и верно вели его домой, если он уходил рыбачить на всю ночь. И ещё он был смел потому, что знал о смерти чуть больше, чем все остальные люди. Смерть клокотала под его ногами, на расстоянии шаткого дна лодки, и рыбак хорошо успел изучить её. И всё шло своим чередом: день сменял день, солнце вечерами тонуло в море и воскресало на утро; рыба исправно ловилась, и рыбак возвращался домой. Ничто не предвещало беды. Беда ведь какая: её всегда видно сразу. Беда пахнет близкой грозой, готовой опрокинуть утлую рыбачью лодку; беда пахнет чумой; беда пахнет тревогой и тишиной. Но в тот день ничто не предвещало беды. Море шуршало у сонной суши, под ногами хрустел мокрый песок. Пахло благодатным теплом. Не бедой. В то утро рыбак возвращался домой и встретил на берегу незнакомую девушку. И была она белой-белой, будто совсем не знала здешнего жгучего солнца. И волосы у неё были длинные и спутаны на утреннем ветру, золотые с пронзительно-рыжим, будто выплавленные из самой зари и сосновой смолы. И вся она была чуть-чуть зарёй, чуть-чуть водой. И белая кожа была прохладна и чуть просачивалась сквозь песчинки, как просачивается вода. Маленькие нежные ножки почти что не оставляли следов на песке. Она шла по кромке прибоя и улыбалась. И молчала. Рыбак мог только догадываться, кто она. Спаслась ли после кораблекрушения, или сбежала от кого? Но она совсем не выглядела замученной, не выглядела и напуганной. Улыбалась, и глаза её искрились, как вода на раннем солнце. Рыбак подошёл к ней, да так и замер. Ему многое хотелось бы узнать: кто она и какого рода, откуда взялась на побережье ранним утром? И как её, хотя бы, зовут? Но слова замерли на приоткрытых губах, так и не произнесённые. Здесь и сейчас, у кромки прибоя, это не имело никакого значения. И рыбак спросил только одно, что действительно его волновало и было больше, чем условностью и любопытством: -Выйдешь ли ты за меня замуж? Незнакомая девушка обернулась и звонко рассмеялась. За её спиной стремительно обесцвечивалось рассветное небо, и синее море окрашивалось в янтарь и пурпур; по воде шла дорожка от края взошедшего солнца, упираясь в песчаный берег. В растрёпанные её волосы вплеталось рдяное солнце, играло тёплыми бликами на белом-белом расслабленном лице и в смеющихся глазах. -Конечно, выйду. Почему бы и нет? –и подала рыбаку узкую белую руку. ...И с тех пор они жили в хижине рыбака на берегу моря. Он уходил на целый день ловить рыбу, а его жена стряпала еду и чинила сети. Она была так же молчалива и так же прекрасна, как в день их первой встречи. Только кончики белых пальцев чуть потемнели и погрубели, да босые ноги больше не просачивались сквозь песок. Но волосы её, теперь собранные в тугой узел, были такие же смоляно-рыжие и блестящие, и глаза такие же сверкающие и любящие, как сама тёплая вода. И белая кожа всегда такая же прохладная и солоноватая, как морские волны. Она разводила огонь из обломков высушенных бревен, которые выносило море и которые собирал и колол муж. Она приносила сосновые иголки береговых сосен на растопку. Она ставила над огнём котелок с нехитрой похлёбкой и нанизывала рыбу на грубую бечеву и вывешивала на солнце вялится. Конопатила щели лачуги мхом, когда это было необходимо, и штопала для мужа одежду. Огрубевшую, пропитанную морской солью и потом. Как любая прилежная жена рыбака. А ещё она очень мало говорила и никогда не жаловалась. Ни на что. Рыбак не мог припомнить, чтобы ей когда-нибудь нездоровилось (даже в затяжные дожди), или было холодно, или она оставалась бы голодна (даже когда запасов оставалось совсем мало). Она никогда, никогда об этом не говорила. Она была молчалива и вечно всем довольна. И никогда ничего не просила. По крайней мере, не просила больше, чем муж мог бы ей дать. Но рыбак не сомневался: случись с ней что, он обошёл бы полсвета, дабы отыскать спасения. Он заботился о ней, как мог: укрывал её теплее и отдавал последний кусок, только бы не замерзала и не голодала. Рыбак верил, что такая любовь была послана ему небесами. Иначе и быть не могло. Небесами, или же самим морем, но не землёй. Его возлюбленная была слишком прекрасна для земной девушки. Обязательно была послана, и именно ему. В награду, в подарок (неведомо только, за что, но в этом ли суть?) Она была его наречённой Возлюбленной. Он любил её. Любил всем сердцем; любил её заливистый смех и вкрадчивый голос, любил её молчание и ровное сонное дыхание; любил блестящие в свете огня волосы и полные блеска и света глаза. Она была его и была любима им, так и было задумано. Но иногда рыбак с ужасом задумывался: что было бы, если бы в то утро её встретил не он, а кто-то другой? И была бы она чья-то, а не его? Что, если они действительно встретились случайно? Просто счастливый случай, а никакая не судьба. Вернись он в то утро домой чуть раньше, и они бы никогда не знали друг друга. Определённо, она нашла бы себе другой дом, а он так и остался бы один. Кто-нибудь забрал бы её себе, ведь Она была так прекрасна, что не любить её было не возможно. Чтобы не любить её, нужно бы родиться слепым. Нужно бы родится с каменной кожей, чтобы не чувствовать её прикосновений и не любить их. Нужно было родится глухим. Нужно было вообще не родится, чтобы не любить её. Не любить её было невозможно. Рыбак был уверен: любой, встретивший её в то утро на берегу, полюбил бы её и навек потерял и сердце и голову. Абсолютно любой. И всё-таки он считал, что он любит её самой крепкой и самой светлой любовью. Больше всех на земле. Никто и никогда бы не смог позаботится о ней лучше, никто и никогда бы не был привязан к ней сильнее. В конце концов, она появилась именно у его жилища на его берегу. Она именно его жена, и вовеки не будет принадлежать кому-нибудь другому. И в самую непогоду, если она заставала его на промысле, когда море свирепело и смерть была ближе, чем обычно, чернильными волнами перехлёстывая через борта; и в ясные ночи, когда возвращался затемно, рыбак помнил о своей любимой молчаливой девушке. Теперь ему было зачем возвращаться домой. Он с благодарностью принимал её заботу и сам берёг себя, чтобы никогда не оставить её одну. И она его тоже любила. И почти всегда молчала; молчала, когда удача изменяла рыбаку и долго не было улова, и он возвращался домой измотанным и угрюмым; и когда рыбы было вдосталь, только успевай чистить и потрошить; и когда был шторм, что по нескольку дней не выйти в море - она вечно была спокойна и терпелива, что бы ни случилось. Она любила его и не изводила лишними вопросами. А потом у них родилась дочь. Маленькая солнечная девочка, во всём похожая на мать. Она тоже была молчалива и никогда не солила еду. Тоже бледная и рыженькая, топталась маленькими босыми ножками по песку, и смеялась. Счастливые родители любовались ею и не могли нарадоваться. Шло время. Счастливое время, и ничто не предвещало беды. Воздухе не пах бедой. Даже перед грозами. И в тот день тоже. Однажды, когда их дочке было пять лет, мать отправила её на берег, где отец чинил лодку - чтобы девочка отнесла ему обед. Рыбак с дочкой уселись у самой кромки бескрайней воды. Море было пепельно-сизое и сверкающее, что слепило глаза, и где-то далеко-далеко смыкалось с небом. Рыбак не спеша доедал приготовленную женой несолёную кашу, а девочка уселась прямо на песок, поджав босые маленькие ножки. А море мягко шуршало, необъятное и сонное-сонное. Только ближе к горизонту виднелась гряда грозовых облаков, да маленькое пятнышко - корабль. Большой, с полными ветра белоснежными парусами, он был отсюда не больше реснички. Заметив корабль, девочка заметно оживилась. И, недолго думая, вырыла в мокром песке ямку, которая тут же наполнилась водой, и бросила в воду щепку. А потом, осторожно тронув щепку пальцем, утопила её. Рыбак вздрогнул, как от удара, потому что в тот же момент корабль на горизонте стал угрожающе кренится и начал тонуть. -Что ты делаешь? –у ужасе спросил он. Девочка подняла на него глаза. Ясно-голубые, по-детски светло лучистые, чуть прищуренные от солнца. -Так мама всегда делает. Она меня научила, -и голос её был спокоен и звонок, как и всегда. Без доли страха или ненависти. Рыбак вскочил, выплюнув остатки несолёной крупы. -Да она же ведьма! Да это же...-и от ярости и ужаса не знал, что больше сказать, только сжимал и разжимал кулаки и беззвучно открывал рот, как рыба, когда он вытаскивал её из воды. Вот оно что! Всё оказалось куда как проще. Вот почему у него не возникло никаких вопросов, когда они впервые встретились на берегу. Околдовала, конечно! Да и потом... Разве мог быть человек всегда таким спокойным? И таким терпеливым. -Ведьмы! Проклятые ведьмы! И сюда вы добрались, -он поднял было руку, чтобы перекрестить дочь, но это уже не имело никакого смысла. Девочка стала быстро таять, делаясь морской водой, которой по своей сути и была. Делалась прозрачнее и оседала в песок. Только глаза были такими же светлыми и чуть-чуть напуганными, полные непонимания и утреннего неба. И до последнего своего вздоха она так и не поняла, что случилось. Рыбак опрометью бросился домой. Но, распахнув дверь хижины, понял что она пуста: только на полу осталась лужица морской воды, да новая рыболовная сеть, сплетенная руками жены. А самой её нигде не было. В тот же день рыбак собрался и ушёл из дома прочь. Он направился на восток от хижины, к скалам, росшим из самой воды. В туман их было совсем не видно. На вершине одной из скал, нависшей над самым морем, рыбак построил новую хижину и крыл её соломой. С тех пор туманными ночами он разводил костёр на вершине скалы, трескучий жаркий костёр, который было видать с самого горизонта, и стерёг его до рассвета, пока не прогорали последние угли. Его новая хижина была полна ветра до самых краёв – навеки одинокий праведный рыбак не конопатил щели. Он больше не боялся холода и сам чинил сети. И рыбы ловил лишь столько, чтобы не умереть с голоду. Но, день за днём, мимо скалистых берегов шли корабли. И у подножия скал, венчанных воющим огнём костра, клокотали волны. И рыбак обретал покой. Покой за всех рыбаков, гребцов, и торговцев, кто невредимым вернётся домой, миновав скалы. Покой за всех беспокойных, праведных и влюблённых. Ну и за тех, кто хотел таковым казаться. За них он тоже обретал покой. За них и вместе с ними. И всё же, ему хотелось верить, что где-то по ту сторону моря, из разбитой вёслами воды выходит девушка и танцует, не оставляя следов на песке. В конце концов, он вполне этого заслуживал.