The Uncle

Казалось, Конни уже не помнила, когда это началось. Вся её жизнь до уплывала, уносилась в дали загадочной реальности, называемой долговременной памятью – впрочем, об этом Констанс Беверли узнает лишь много позже, успешно сдав вступительные экзамены в Гарвард и будучи прилежной студенткой департамента психофизиологии, каждое утро начинающей с глянцево-жёлтой яичницы радушной хозяйки студенческих апартаментов мисс Ви и влезания в широченные снизу, но отчаянно узкие выше колен джинсы модного среди детей цветов фасона «колокол», украшенные детской аппликацией в виде жизнерадостной мультяшной пчёлки. Но в то лето 1964-го Конни было одиннадцать, она знать не знала о премудростях человеческих воспоминаний и просто с бессловесной детской покорностью привыкала к тому, что память о маме и папе, о забавном коротколапом Дуге и даже о нескольких неделях в приюте, которые, казалось бы, были делом совсем недавних дней, становилась день ото дня всё более размытой и трудной для воскрешения в её нетребовательном сознании. Всё это блекло и превращалось в дым, пока Конни часами бродила по комнатам дядиного поместья, разглядывая и иногда с опаской прикасаясь к старинной мебели, латунным статуэткам или так завораживавшим её всегда до блеска начищенным перилам из тёмного дерева, обрамлявшим лестницу в главном холле. От перил было настолько невозможно оторваться, что её не остановило даже то, что в непосредственной близости от их края на верхней площадке располагалась дверь в спальню дяди. Всегда приоткрытая, хотя бы на дюйм – как утверждала Мод, для того, чтобы она всегда могла услышать, если дяде вдруг станет плохо, но, как казалось лично Конни, дела обстояли скорее наоборот: каким-то непостижимым образом она знала, что это дядя желал наблюдать за всем, что творится в доме, и никак иначе. Поэтому, чем выше она поднималась по мраморным ступеням, не отрывая руки от гладкой поверхности перил, тем осторожнее и тише старалась ступать своими туфельками. Дядя никогда не ругал её и не повышал на неё голос, однако почему-то Конни была уверена, что на всякий случай его лучше не злить – так же, как была уверена в том, что ничто в доме не укроется от глаз хозяина, даже будучи спрятано в свинцовый сундук. Дядя, с его бледным лицом и как-то по-мёртвому выцветшими рыжими волосами, в неизменной белой рубашке, был словно одним целым со всем этим домом, его всевидящими светлыми стенами и вполголоса шептавшими друг другу свои пыльные секреты бежевыми портьерами. Коляска дяди эту интуицию Конни обмануть не могла. Дядя был везде. То, что он не мог самостоятельно ходить, ему в этом ничуть не мешало. На самом верху перила красиво скручивались спиралью-улиткой. Конни провела по ней пальцем до самого центра и покинула лестницу, решив прогуляться по коридору второго этажа. Со стен смотрели картины и фотографии. Последних было гораздо меньше, и все они изображали незнакомых ей людей – впрочем, подумалось Конни, ведь и дядю она тоже никогда не видела до того, как в конце третьей недели её пребывания в приюте её привели в маленькую обитую тёмным деревом комнату, где по другую сторону длинного стола сидел тощий рыжий мужчина. Представившись, он улыбнулся, показав мелкие неровные зубы. Когда он захотел поставить локти на стол, стоявшая позади его стула женщина пододвинула его вперёд, и стул оказался коляской. Дядя говорил тихо и сказал, что вместо приюта Конни может жить у него. Конни спросила, нет ли там других детей. Дядя негромко рассмеялся и сказал, что их нет, и что, если ей захочется, Конни может чувствовать себя в его доме самой настоящей хозяйкой, вставать после обеда, смотреть все книжки и даже кормить лошадей. Он оказался настоящим богатеем. Мама была его сестрой, и много раз Конни, глядя на дядю во время совместных завтраков или прогулок и замечая неоспоримое сходство, пыталась понять, почему про дядю ей никогда не рассказывали. Ведь он был из тех людей, что маме нравились – никогда не шутил дурацкие шутки, умел красиво и интересно говорить о самых неожиданных или, наоборот, самых привычных вещах; мог надолго увлечься книгой или просто безмолвно сидеть, устремив взгляд в окно. И редко смотрел телевизор. Право слово, они с мамой легко могли бы быть лучшими друзьями в этом образе жизни, который так не нравился папе, который вечно норовил вытащить чету Беверли то на пикник, то на бейсбол – в общем, чем шумнее, тем лучше. Мама никогда не выходила из-за этого из себя, но глаза у неё часто становились грустные. Быть может, это папа не хотел, чтобы Конни попала под влияние сразу двух домоседов, и пытался предоставить ей выбор между маминым задумчивым затворничеством и отцовской любовью ко всем видам времяпрепровождения, где можно и нужно шуметь, бегать и размахивать руками? Нет, глупости. Как будто Конни ни с кем, кроме родителей, не общалась и могла, когда вырастет, стать исключительно копией одного или же другого. Как ни крути, история с дядей была странной, а спросить об этом у него самого Конни всё не решалась. Но так ли это, в конце концов, важно? Зато теперь у неё есть большой дом, самые лучшие платья, целая библиотека занятных старых и новых книжек и даже конюшня, куда можно ходить, когда ей только вздумается - разумеется, сперва позвав с собой Мод. Однажды Конни решила быстренько сбегать в стойло одна, чтобы скормить оставшуюся после завтрака морковку Созвездию, доброму жеребцу в яблоках, и поначалу даже думала, что никто не заметил её недолгой отлучки, но потом поняла – и дядя, и Мод всё знают. Просто по тому, как каждый из них посмотрел на неё один-единственный раз прежде, чем снова вернуться к своим делам - Мод гладила необъятные шторы, даже с утюгом и в переднике умудряясь выглядеть невероятно стройной и неприступной, а дядя читал газету. Ругать и наказывать её никто не стал, но охота баловаться и что-то делать втайне от них прошла как-то сама собой. Конни остановилась. Коридор упирался в тупик, заканчиваясь дверью в бильярдную, которой никто никогда не пользовался, а интерьер и содержимое полок ничего интересного собой не представляли. Когда Конни облазила в первые дни своего пребывания у дяди весь дом, в бильярдной она тоже была, причём не нашла там ни шаров, ни кия. Впрочем, рассудила она, всё это могло быть спрятано под покрывавший громоздкий стол брезент. Поскольку шаров - ни цветных, на которые она втайне надеялась, ни однотонных – в бильярдной не нашлось, комната утратила для Конни всякий интерес. Вот и на этот раз заходить туда совершенно не хотелось. Конни два раза повернулась вокруг себя и побрела обратно к лестнице, раздумывая по пути о том, не спуститься ли на кухню и не проверить ли запасы печенья. По пути она на минуту задержалась, припав лицом к приоткрытой двери дядиной спальни и даже открыв её чуть шире. Дядя спал на широкой кровати, почти сливаясь в своей бледности с множеством окружавших его старомодных подушек с оборками. В доме было так тихо, что можно было расслышать его дыхание. На груди у дяди лежала корешком кверху какая-то раскрытая на середине книга. Ступая очень аккуратно, Конни, пятясь, отошла от двери и поспешно направилась к кухне, смутно надеясь поскорее перебить ароматом печенья слабый больничный запах из дядиной комнаты. Спустя две недели ей начало казаться, что этого запаха невозможно избежать нигде в доме. *** Конни приехала в дядин дом в конце июля, в самое жаркое время лета. Теперь подступал октябрь, и она попыталась разузнать у дяди, нужно ли будет нанимать машину, чтобы её отвозили в ту школу, куда она ходила до того, как всё это случилось с мамой и папой (и коротколапым Дугом), или же её теперь переведут в другое место. Мод вызвалась навести справки, но дядя остановил её взмахом руки. - Позвони лучше Хэлу, - сказал он. После чего объяснил Конни, что его хороший друг позанимается с ней школьными предметами, пока не будут улажены «разные вопросы с бумагами». Школа в ближайшем городе, конечно, есть, но разве ей самой не было бы интересно какое-то время позаниматься, не выезжая из дома, к тому же без обязательных подъёмов рано утром? Конни пробормотала, что она, пожалуй, не против. При этом дядя то и дело бросал нетерпеливые взгляды в коридор, где виднелась спина затянутой в ярко-жёлтое и до невозможности узкое платье Мод, говорившей по телефону у главного входа. Слов из гостиной было не разобрать. В следующую среду Конни познакомили с Хэлом. - Добрый день, Констанс, - стоявший в дверях невысокий усатый мужчина с добрыми глазами и весьма объёмным животом протянул Конни одну из двух пухлых рук – ту, что была свободной от чемоданчика в клетку. – Генри Фэрфилд, профессор. Для вас, и только для вас, мои друзья, - Хэл. В следующие полтора часа он и Конни с перерывом на чай из изящных бело-фиолетовых фарфоровых чашек вспоминали, что такое дроби и почему Том Сойер не докрасил забор, где находится Панама и как следует себя вести в случаях землетрясения, а также провели небольшую, но самую настоящую дискуссию о том, можно ли полностью заменить уроки физкультуры курсом обучения верховой езде. Под конец Конни даже совсем позабыла о своих печалях от того, что ей ещё какое-то время не придётся познакомиться со школьниками ближайшего к дому дяди города – таким замечательным и добродушным учителем оказался Хэл. Казалось, на каждый случай у него имелась занятная история или поучительный пример того, как та или иная наука может пригодиться в жизни, а не только в школьной тетрадке. Закончив свой, как выразился Хэл, «образовательный пикник», они собрали чайный сервиз и клетчатый плед, на котором расположились для своей беседы в тени росшего неподалёку от конюшни дуба, и поспешили в дом. Хэл учтиво, словно настоящей маленькой леди, оказал Конни помощь с тем, чтобы разуться, после чего извинился и удалился вместе с дядей в библиотеку. Поскольку коляску дяди мог везти и сам Хэл, Мод занялась мойкой сервиза и чисткой пледа, который после пребывания на природе был весь в травинках и листьях. Расспрашивать Конни об уроке она не стала, - Мод вообще была крайне неразговорчивой, а по её лицу никогда нельзя было понять наверняка, что она думает, потому что её глаза часто прятались за солнцезащитными очками невообразимой формы – и это в доме-то! – поэтому на кухне Конни быстро заскучала и, даже не до конца отдавая себе отчёт в том, куда её тянет, побрела обратно ко входу в библиотеку. Не то чтобы она намеревалась подслушивать. Ей просто хотелось ещё раз увидеть потешный клетчатый чемоданчик Хэла, услышать из-за двери приглушённый голос этого забавного толстяка и шелестящий голос дяди – словом, убедиться, что в доме есть ещё кто-то, кроме неё, сгущающихся вечерних теней и безмолвной Мод, временами напоминавшей в своей непогрешимой аккуратности зловещего манекена, прячущего ключ, которым его заводят, где-нибудь в глубине крупного банта на задней стороне платья. Не её вина, что дверь осталась открытой – возможно, Хэлу хватало хлопот с коляской, и он просто забыл затворить её за собой. И не её вина, что дядя не нашёл более уединённого места, чтобы вести с Хэлом такие разговоры. Слова были сказаны, - почти нашёптаны тихим голосом дяди и приглушённым говором Хэла, - и слова были ничем иным, как звуковыми волнами, и эти звуковые волны коснулись ушей Конни, и она услышала. - Тильда и Джеймс… До сих пор не могу поверить, - вполголоса сокрушался Хэл. Донёсся звук, похожий на пыхтение гиппопотама, только очень уставшего – Хэл вздохнул. «Мама», - чуть не вырвалось у Конни в полный голос. Она испуганно зажала рот рукой. - Нэйт, ты уверен, что это они? – после небольшой паузы вновь зазвучал голос Хэла. – Я знаю, это нелегко принять нам всем, но это мог быть действительно просто несчастный случай… - Это были они. Я бы не говорил того, в чём не уверен. Снова тишина. - Тогда почему они не нашли девочку? - Не знаю, Хэл. Не знаю. Быть может, их интересовала только Тильда, а Джеймс оказался не в то время и не в том месте. И потом, не забывай, они могут не знать, что дети тоже… Пауза – должно быть, дядя затянулся сигаретой. Сквозняк из приоткрытой двери пах табаком. - Я следил за ней в приюте. Выждал почти месяц. Ничего. Но всё равно лучше быть осторожными, поэтому я и позвонил тебе. Нечего ей делать в школе. Никогда не знаешь, когда они получат в свои руки кого-нибудь из детей и обнаружат, что на нашем поколении всё не заканчивается. - Это верно. Шорох колёс по паркету – дядя сам разворачивает коляску? Шагов Хэла Конни не слышала. Но ей и не нужно было слышать. Чувствуя, как в горле нарастает давление, грозящее вот-вот вырваться всхлипом, она отшатнулась от приоткрытой двери и побежала вперёд, в тёмный неосвещённый коридор, чтобы забиться в первую попавшуюся нишу с портьерой, свернуться на полу в маленький вздрагивающий комочек и рыдать, наполовину от страха, наполовину от тоски по беспощадно ускользающим лицам родителей – рыдать, пока по доносящимся вздохам её не отыщет Мод и не отведёт в постель. За завтраком ей было трудно поднять глаза на дядю. А тот смотрел на неё, как ни в чём ни бывало. Смотрел так, что становилось ясно, что он знал. Оба смотрели на неё и знали. Интересно, знали ли они и о том, что больше всего на свете ей хотелось кричать и изо всех сил лупить их кулаками за то, что они столько знают и при этом молчат, молчат, молчат… *** Хэл приезжал каждый день, кроме уикэндов. Когда погода была тёплой и солнечной, они продолжали устраивать «образовательные пикники», перебираясь от одного тенистого дерева на участке к другому, а в холодные дни, которых с приближением зимы становилось всё больше, занятия переносились в гостиную или на столик у большого окна на втором этаже, и тогда к ним порой в качестве слушателя присоединялся и дядя Конни. Изредка они с Хэлом переглядывались и бросали на неё быстрые испытующие взгляды, но она делала вид, что этого не замечала. Постепенно и тот, и другой успокаивались и словно бы забывали о том, что прямо в эти моменты между ними тремя в воздухе прямо-таки сгущались тучи невысказанных вопросов, но Конни никогда ни о чём таком не спрашивала. Что-то внутри неё, что-то измученное и наполовину выплаканное вместе с океанами слёз, пролитых в подушку по ночам, просто бездействовало, не желая снова лезть грубыми пальцами вопросов в старые раны. Все делали вид, будто ничего особенного не происходит. Можно было подумать, будто Конни просто приехала к дяде на каникулы, чтобы через недельку-другую отправиться домой, где мама, папа и коротколапый Дуг её радостно встретят, закружат в приветственных объятиях и усадят за стол, в котором уже будет чувствоваться дух маячившего на горизонте Рождества. Этот образ Конни вполне устраивал. Она ревностно хранила его у самого сердца и почти поверила в него сама, а дядя, Мод и Хэл предпочитали ей в этом не мешать. «Время лечит», - всегда говорят взрослые. И пытаются этой мудростью, обретённой там, на высотах своего возраста, лечить проблемы маленьких людей, хотя им подчас нужно совсем не это. Но нет мамы и папы, этих единственных взрослых, которые были действительно готовы усиленно искать мосты между Эверестом своего тридцатилетия и маленьким утёсом малышки Конни; нет даже коротколапого Дуга, который, как существо вне возраста, взрослый и маленький сразу, понимал и тех, и других, и приносил душам всех страждущих и загрустивших долгожданный покой своим тёплым боком и шершавым языком. Есть только пустота между Конни и братом её матери, загнанным неведомым недугом в коляску; насчёт же того, человек ли вообще Мод, по-прежнему не было никакой уверенности, поэтому помощи от неё ждать не приходилось. А добродушный Хэл был, как ни крути, всего лишь учителем, призванным заменять отчего-то нуждающейся в таких мерах защиты Конни общеобразовательную школу. А иногда этого всё же совершенно недостаточно. Совершенно, трагически недостаточно. Поэтому Конни просто продолжала выполнять домашние задания для уроков Хэла, и пить чай с дядей, и мыть посуду с Мод, и подолгу расчёсывать гриву Созвездия и двух других лошадей в конюшне, будто и не было того разговора в библиотеке. Будто она до сих пор верила, что она самый обычный ребёнок, чьи родители и собака просто по злой прихоти судьбы угодили в дорожное происшествие, закончившееся для них фатально. Будто она всё ещё сможет жить обычной жизнью. И даже после того случая, когда её укусил бродячий пёс, которого она пыталась прикормить у конюшни, и дядя, подозвав её к себе и попросив посмотреть минуту в окно на красивого дятла, взял укушенную руку в свои длинные ладони и что-то с ней сделал такое, от чего место укуса под его рукой нагрелось и всё тело Конни будто на секунду прошил электрический ток, а потом, когда она краем глаза посмотрела вниз, то увидела, что рана исчезла, будто её и не было, а в глазах и на кончиках пальцев дяди затухают отблески синеватого свечения, которое, несомненно, ещё десять секунд назад было ослепительным, и, кажется, его отсветы Конни видела отражёнными в оконном стекле рядом с хвостом пресловутого дятла, - даже после этого Конни упрямо продолжила вести себя так, будто всё было аб-со-лют-но под полным контролем и решительно ничего необычного в её, Констанс Беверли, жизни не происходило и происходить не могло. Дядя и Мод могли сколько угодно многозначительно приподнимать брови и как бы невзначай спрашивать, не хочет ли она расспросить их о чём-нибудь ещё. «Вы безнадёжно опоздали», - могла бы ответить им Конни. Она больше не желала знать. Однако её желания не спрашивали. Так же, как и в тот пятничный вечер, когда вместо мамы с папой из школы её забрала женщина в полицейской форме – никого совершенно не интересовало, желает ли Конни, чтобы что-то происходило. Вещи просто начали происходить, и происходили, и происходили, и происходили, совершенно не считаясь с её волей. В комнате дяди зазвонил телефон. Было около двух часов пополудни, и в это время дядя нередко ложился отдохнуть. Конни знала, что сегодня Мод наводит порядок в подвале, поэтому вряд ли могла услышать звонок, а вот дядю он мог разбудить. Да и вообще, представить только: каково человеку лежать в кровати, неспособному самостоятельно встать и ответить на этот чёртов телефон, который (Конни видела его не раз) стоит на злополучной тумбочке, столь неудобно расположенной слишком далеко от кровати; человек хочет спать; человеку, возможно, нездоровится; а телефон, этот адски хитро сконструированный кусок пластика с кричащим джинном внутри, всё звонит и звонит… Конни поднялась с кресла, в котором читала книгу; книга осталась брошенной как попало, сминая страницы; Конни со всех ног побежала вверх по лестнице, чтобы заставить джинна умолкнуть… Конни замерла на ступеньках. Как раз там, откуда была видна открытая дверь в спальню. Дядя стоял. В чёрном брючном костюме, которого Конни раньше никогда на нём не видела, решительно поднеся руку с чёрной лакированной трубкой к уху, а из трубки, словно пуповина, тянулся вьющийся провод к чреву самого телефона, тоже глянцево-чёрного с сияющим белым диском, стоявшего на высокой тумбе из тёмного дерева – единственном тёмном предмете в дядиной спальне. Глаза дяди встретились с глазами Конни – немигающий взгляд светло-голубых радужек, один зрачок всегда чуть больше другого. В трубке кто-то продолжал неразборчиво ворчать. - Констанс, - негромко сказал дядя, - спускайся к себе в комнату. *** Казалось, Конни уже не помнила, как это закончилось. До какого-то момента память вполне прилежно фиксировала образы: вот она отступает назад, загипнотизированная этим беспощадным взглядом, и идёт к себе в комнату; вот заходит Мод с чемоданом, куда быстро, как всегда аккуратными и эффективными движениями, складывает её вещи; вот они выходят из дома – Конни с чемоданом, дядя – всё в том же костюме, но уже на коляске, и всё же его ноги стоят на ней не так, совсем не так, как у инвалидов – Конни поймёт это много позже; на подъездной дорожке их ждёт большая чёрная машина, из которой выходит водитель, чьё лицо уже неотвратимо смазано забыванием, но ощущение сильных рук, небрежно заталкивающих её на заднее сиденье, словно мешок с картошкой, помнится очень живо; дяде, напротив, очень аккуратно помогают перебраться с коляски на место рядом с водителем; вот на заднее сиденье рядом с Конни складно забирается Мод, а в голове Конни неуместно вертится вопрос, кто же будет ухаживать за лошадьми; вот дом становится всё меньше в зеркалах заднего вида, а дядя и Мод вновь, в несчётный раз переглядываются – и вдруг Конни улавливает обрывок мысли, словно пронесшейся между ними скоростным экспрессом: «…ей ещё рано»… И сразу после этого, не считая зачем-то запомнившегося профиля водителя на фоне светло-серого неба за окном автомобиля – провал. И сразу после провала – квартира в Филадельфии, штат Пенсильвания, и на безупречно заправленной кровати белеет конверт, внутри которого Конни обнаружит солидную пачку денег и фотографию её матери, обожжённую в одном уголке. Это будет осень 1970-го года, и Конни решит изучать психофизиологию – на словах потому, что ей это интересно, на деле – чтобы понять, как могло случиться, что из её оказавшейся не такой уж надёжной черепной коробки начисто пропали пять лет её жизни, но остались неповреждёнными знания по высшей математике и органической химии и навык подводить глаза так, чтобы стрелки смотрелись сногсшибательно. Понять – и, возможно, вспомнить. Прикоснуться ещё хоть к одному чёрному телефону Конни ещё долго не сможет себя заставить.