У моря нет берегов

Иногда Ламанику снится, что он тонет в море. Толща тонна за тонной давит на грудь, ломает кости и зализывает их острые сколы ледяным языком. Море простирается вглубь во времени. Море дерёт горло прогорклой солью. На шее у Ламаника — камень, и такой же камень в обломках рёбер. Под водой его кожа кажется бледной, полупрозрачной; под ней — сеть кровеносной системы. Сеть рвётся: клочьями, карминовым дымом, — и тает в холодной толще. Синь моря обесцвечивает глаза и расцветает на дне алыми росчерками актиний. Она же заливается в лёгкие и тянет, тянет, сколько ни рвись наверх, сколько ни бейся, ни пытайся выплыть и спастись. Ламаник думает, что однажды не сумеет проснуться. Что уйдёт ко дну и увязнет там на столетия до минуты. Что хищные рыбины обглодают его кости и выедят глаза. И что изредка он будет засыпать и видеть во сне незнакомый город: знойное августовское солнце и дом, утопающий в тени хвойного леса. Ламаник просыпается в своей постели и не ложится вплоть до следующей ночи. Ламанику пятнадцать. Моря он не видел ни разу. Из калифорнийских трущоб вынес не побережье: серые улочки, школу да ободранный дом с отсыревшими стенами и облупившейся штукатуркой. Воспоминания о дрожащих руках матери, закручивающей жгут на локтевом сгибе, тесно льнущем к нему теле сестры по ночам: их всех время от времени мучают кошмары, и все они неизменно тают с рассветом, — и поросшее сорной травой надгробие на отцовской могиле. Ламанику пятнадцать, он вырвался из трущоб и застрял в Гравити Фолз: в круговерти от дома до разукрашенной синим сцены. Лазурный шёлк платьев сестры напоминает ему водную гладь. Белые волосы Уилла — морскую пену. В одну из ночей после очередного кошмара он встаёт с постели и уходит на кухню, где сидит с кружкой дрянного кофе в ладонях почти час кряду, не включая свет, пока в дверях не показывается знакомый силуэт. Уилл выливает содержимое его кружки и варит кофе по новой. И ещё долго сидит рядом, у Ламаника за спиной, упёршись лбом об его угловатое плечо, пока тот, сорвавшись, не спрашивает: — Ты когда-нибудь видел море? У нас, на Земле? Уилл кивает. — Разумеется. Великое множество раз. А потом разворачивает Глифула к себе и, вычерчивая пальцами скулы к вискам, по очереди целует в закрытые глаза. Ламанику шестнадцать, и ему снится, будто запертая с ним комната неотвратимо заполняется водой. Холодная и солёная до горечи, она прибывает слишком быстро; затапливает всю мебель, заливает кровать, и вскоре Ламаник уже не достаёт ногами до пола. До потолка дышать получается. После же скрадываются последние сантиметры пространства, и не остаётся ничего, кроме водяной толщи, боли в горле и лёгких, и дикого, ни на что не похожего страха. Ламаник просыпается за мгновение до. С криком вскидывается на кровати и тут же попадает в кольцо крепких рук. Его бьёт крупная дрожь, но Уилл подавляет её, держит надёжно и сильно. Захочешь — не вырвешься. Ламаник и не хочет, но бьётся в его руках на остатках приступа паники, задыхается и слышит голос демона словно издалека. — Тише, — говорит тот. Шепчет на ухо, гладит дрожащие плечи, продолжает удерживать на плаву. — Это сон, всего лишь сон, всё будет хорошо. У Сайфера разбита губа, на скуле расцветает кровоподтёк, а два сломанных пальца, заживлённые только недавно и не до конца, определённо причиняют боль — когда Ламаник на ощупь находит его руку и судорожно, цепляясь, сжимает в своей, Уилл крупно вздрагивает. И всё равно не произносит ни слова против. Оно и к лучшему. Ламаник больше не приходит к морю — но теперь море приходит к нему само. Глифулу семнадцать, и по ночам двери в его спальню всегда открыты. Ему восемнадцать — и он говорит Уиллу перенести вещи в его комнату. Просторной кровати достаточно на двоих. А к утру, когда солнце стирает остатки ночных кошмаров, всегда можно сделать вид, будто ничего этого не было. Будто не переплетал пальцы, не прятал лицо в изгибе плеча, не срывал горло криком и не позволял покрывать не поцелуями даже — лихорадочно быстрыми и лёгкими касаниями губ скулы, лоб со звёздным пятном, впалые щёки и виски, крылья носа, опущенные веки и запястья до сгиба локтя, и ладони, и не по возрасту острую худобу плеч. Днём легко притворяться, будто всё по-прежнему. Прятаться под слоем льда, под хрупкой бронёй напускного сволочизма. Огрызаться в ответ на намёки Мейбл, которая, очевидно, думает, что видит его насквозь, щетиниться иглами на ненавязчивую и тёплую заботу Уилла, у которой, невзирая на внешнюю мягкость, стальной каркас внутри. Его забота терпит и принимает, не требуя ничего взамен. От неё Ламаник чувствует себя обязанным вдвое больше. И это бесит его слишком сильно, чтобы заставить себя понять и принять в ответ хотя бы отчасти. Больше никакого насилия, никаких побоев. Причинять боль нерезультативно; они с Мейбл выросли из тяги к насильственным методам воздействия, но, хотя Глифулу почти не стыдно, проще от этого не становится. Ламанику девятнадцать, и ему снится скалистый ветреный скат побережья. Поросший сухим ковылём и полевыми цветами чуть поодаль, он омывается холодными языками моря, что накатывают волной, вылизывают камни и бьются о них быстро тающей пеной. Ламанику снится, как сильные надёжные руки привычно обнимают его со спины. Он чувствует выдох у виска, зовущий его по имени, и вокруг его запястий с силой смыкаются жёсткие, точно стальные, пальцы. Уилл разворачивает его к себе лицом и склоняется, чтобы сухо и коротко поцеловать в лоб. А потом отталкивает — прочь от себя. Вниз с невысокого обрыва прямо на острые скалы. Он просыпается без крика, без ужаса и панических спазмов в горле. Какое-то время лежит, игнорируя пристальный взгляд со второй половины кровати, и бездумно рассматривает выбеленный потолок. В ночной тени тот кажется сизым, серым с синими полутонами; Ламаник молчит очень долго. А потом решается. И, повернувшись к Сайферу, прячет глаза за ресницами и молча тянется к завязкам у того на штанах. Ламанику двадцать, и шоу близнецов в городе уже не пользуется былой популярностью. Мерч сбывается с трудом, и, хотя накопленных сбережений при разделении на двоих должно хватить ещё лет на десять безбедной жизни, пора всерьёз задумываться о будущем. И делать свой выбор. Мейбл делает первый шаг — забрав себе все права на их сценический образ и наработанное имя, быстро обрастает нужными связями и уже планирует свой первый одиночный тур по Америке. — Я бы хотела, чтобы ты поехал со мной, — признаётся она в один из последних вечеров вдвоём. И протягивает руку, чтобы с непривычной, несвойственной ей нежностью погладить брата по волосам. — Только тебе это совсем не нужно. Ламаник молча притягивает её за плечи. Мейбл, безусловно, права; проблема лишь в том, что то, что ему действительно нужно, он так и не сумел отыскать. — Уилла можешь оставить себе, — сестра вдруг издаёт тихий, совсем немного нервный смешок. — Мне такое чудо даром не сдалось. Одно дело — наше захолустье, а если наколдует чего сверх меры под прицелом десятков камер... представляешь, какие будут последствия? Ламанику двадцать один; в последний день лета они с Мейбл ставят подписи на всех необходимых счетах и документах по выставлению дома на продажу. У обоих достаточно средств на долгие годы вперёд, но пожитки Ламаника, которые он забирает с собой, умещаются в два чемодана, что он без колебаний запирает в багажнике. Мейбл уезжает первой. Ламаник же остаётся в доме ещё на одну ночь. Он не ложится спать — сидит в своей комнате, не включая свет, и всё пытается понять, что и как ему делать дальше. Будущее многовариантно и оттого, напротив, скудно и наполнено скукой. Из того, что необходимо сделать к утру, Ламаник твёрдо выделяет всего одну, самую важную, вещь. Спустя столько лет практики магия поддаётся уже без малейших усилий. Глифул думает, что, возможно, спустя пару лет сможет колдовать и без помощи кристалла. Загадывать, впрочем, рано. Ламанику требуется от силы минуты три, чтобы расплести сеть заклинаний, связывающих демона, блокирующих всю его силу и отчасти даже подчиняющих волю. Ошейник, плотно застёгнутый на горле, Ламаник снимает сам. И сжигает, без сожаления глядя, как чернеет и скукоживается на полу чёрная кожаная полоса. Ему кажется, что, отказываясь от Уилла, он совершает самую большую ошибку в своей недолгой жизни. И вместе с тем — самый необходимый из всех возможных поступков. Просто он, наверное, должен хотя бы раз попытаться сделать всё правильно. — Ты свободен, — Глифул неловко пожимает плечами и почему-то не может заставить себя посмотреть Уиллу в глаза. От одной только мысли об этом внутри всё сжимается, перекручивается, сводит горло болезненным судорожным спазмом. — Можешь идти, куда хочешь. И делать, что хочешь. Мне всё равно. Ему не всё равно, совсем нет. Но Ламаник не знает даже, куда уедет с рассветом; у него нет ни карты, ни мало-мальски толковых планов. У него нет ничего, кроме Уильяма Сайфера, и отпуская его, он понимает, что сам окончательно топит себя в ледяной Марианской впадине. Уилл смотрит на него очень серьёзно и так же серьёзно кивает. А потом молча — сухо чеканя шаг — выходит из комнаты. На рассвете, полупрозрачном и звонком, не по-летнему студёном и льющемся бледным золотом сквозь мохнатые еловые ветви, Ламаник меняет рубашку с броской лазурной жилеткой на простую черную футболку с кожаной курткой, идеально выглаженные брюки — на джинсы. И, заперев входную дверь, оставляет ключ в условленном месте у порога. Машина загружена с вечера; он садится за руль и уже заводит двигатель, как вдруг хлопает дверца с другой стороны, и Уилл невыносимо тепло и приветливо улыбается ему с пассажирского сиденья. — Я подумал, вам понадобится штурман, — говорит он. — Дороги на западном побережье довольно путаны, а отыскать выходы к самым живописным и безлюдным пляжам бывает непросто. Кроме того, вы не взяли с собой ни одной карты. Ламаник задыхается, не в силах уложить происходящее в голове. — Сайфер, я не... — Нам всем нужно избавляться от наших кошмаров. Это — идеальный момент, не находите? Ламаник не находит. Он не понимает уже совсем ничего; счастье — иррациональное, слишком острое, слишком яркое, затмевает собой все остальные мысли. Уилл рядом. В такой же, как у него, обыкновенной одежде, непривычной после безупречных, с иголочки, костюмов для Шатра Телепатии. Беспечно смотрит на проносящуюся за окном зелень лесов и, напоминая о своём присутствии, чуть сжимает пальцы на худом колене Глифула. Свой вопрос Ламаник решается задать позже: когда Гравити Фолз остаётся далеко позади, а глыба льда за рёбрами оттаивает, уступая место чему-то куда более яркому и живому. — Ты сказал — «наши кошмары». Наши. Значит, они были и у тебя? — Море пугало не вас одного, мистер Глифул. — Уилл осекается, замолкает на пару секунд. Его пальцы на колене Ламаника сжимаются сильнее, но в улыбке, с которой он смотрит тому в глаза, нет ни тени жёсткости или холода. — Разница между нами в том, что я боялся не утонуть. Я боялся лишь, что однажды это море волнами прибьёт меня к берегу. Взгляд Уилла завораживает, цепляет, и Ламаник с трудом заставляет себя переключить внимание на дорогу. — А теперь не боишься? — Незачем. — Уилл, как ни в чём не бывало, пожимает плечами; улыбка с его губ пропадает, хотя остаётся в глазах ласковой тёплой синью. — Моё море всегда со мной. И у него больше нет берегов.