Дурной и Светлый

«Люди делятся на сильных и слабых». Так учили Накамото, когда он был в возрасте того мальчишки, встреченного в коридоре. «Будь сильным», — говорили ему, а он слушал. Потом стремился. Стремился стать сильным, стремился научиться, стремился понять хоть что-нибудь кроме истины, сказанной матерью когда-то давно. Через некоторое время он забыл, но жизнь не хотела просто так отпускать его от этого. Хисако… Она перестала жить, но осталась существовать здесь, в этой стране, в этом городе… В этой больнице. Много лет Накамото ждал ее возвращения, надеялся, просиживал в ее палате целые сутки, терпеливо ожидая… Мальчика из соседней палаты он стал замечать нескоро. — Я Дзюн, — сказал паренек в их первую встречу, когда Накамото вышел после очередной бессонной ночи. Тогда он раскаивался в том, что не может повлиять на Хисако, что он абсолютно бессилен, и сжимал кулаки в безмолвной ярости, застилавшей взор. Сев на скамейку, Рэйдзи мельком глянул на мальчишку. Тот казался до отвращения дурным и таким удивительно светлым; глаза у него горели так ярко, хотя выглядел парнишка слабым, неестественно бледным. — Она же проснется? — спросил он тогда. А Накамото не нашел ответа. Не нашел тогда, вряд ли может найти и сейчас. Он промолчал и отвел взгляд, словно ему было стыдно. Наверное, ему и было стыдно. За собственное молчание, за взгляд мальчика, лезущий в душу — куда-то глубоко, где таятся самые сокровенные чувства. «Она же проснется?» Когда-то Накамото очнулся ото сна, услышав в дреме эту фразу. И больше не засыпал в ту ночь.

***

Они встречались еще несколько раз. Обычно в коридоре, где каждый из них чувствовал себя сильнее. Чувствовал безопасность от своих слабостей. Мальчик почти не рассказывал о себе, но с каждой встречей, с каждым разговором Накамото узнавал о нем все больше. Один паренек тут же становился настоящей личностью, и постоянно его образ обрастал новыми подробностями. Однажды Накамото узнал, что Дзюн любит читать. — Держи, — он протянул мальчику книгу. Большие глаза тогда загорелись ярче. Приняв подарок, парнишка неловко, но благодарно улыбнулся. — Спасибо, — слегка дрожащим голосом поблагодарил он и вздохнул минутой позже. Оба они не знали, что еще можно сказать. Заурядное «не за что» казалось Накамото отчего-то глупым и неуместным. — Тебе легко? — поинтересовался он у опускавшего глаза Дзюна. Тот непонимающе нахмурился. — Милый мальчик, тебе легко? — повторил Накамото. Он чувствовал, что зря задал этот вопрос, что уместнее было бы кинуть то чертово «не за что», но почему-то не мог произнести это даже шепотом. Паренек молчал, губы у него подрагивали и иногда раскрывались в попытках что-то сказать, но парнишка каждый раз осекался. — Нет, — наконец признал он, разглядывая подарок. Тонкие, маленькие пальцы с трепетом сжимали твердый переплет. — Нет, совсем нет. Мой брат… Он делает все, чтобы я был здоров, но… — Дзюн снова замолк. Шмыгнув носом, он поднялся на ноги, видимо, собираясь уходить. — Но нам сложно. Всем. Продолжая ласково держать книжку, он посмотрел на Накамото глазами-озерами и ушел. Кажется, по щеке у него прокатилась слеза. «Он же ребенок», — полоснул себя Рэйдзи, прикрыв глаза и оперевшись о стену. « Еще совсем маленький, неокрепший человечек. И такая тяжесть отражается на его лице». — Нам всем сложно, — эхом отозвался Накамото. — Нам всем.

***

Какой-то непослушный малый тайком принес в больницу котенка — кроху, едва открывшего глаза. Шерстка у него была нежная, темная, но не покрывала все тельце — живот еще был голый, и это почему-то трогало сердце каждого, кто столпился вокруг медсестры в надежде хоть глазком маленького нарушителя порядка. Помимо детей, гомонящих и широко улыбающихся, рядом стояли и взрослые с такими же улыбками. Пожалуй, весь этаж собрался на представление, и только Накамото сидел у палаты Хисако, не изменяя когда-то появившейся традиции. Раздался щелчок двери, и рядом как всегда оказался мальчишка. — Ты видел Сэту? — улыбнулся он, кивнув на котенка, рядом с которым по-прежнему толпились люди. — Нет. — На самом деле Рэйдзи видел, хоть и совсем мельком. Энтузаизм на лице Дзюна поугас. Улыбка немного потускнела, но все еще сияла на худом лице. — Он очень милый, — делился мальчик впечатлениями, — Я, — он запнулся. — Я бы хотел котенка… Накамото выдавил улыбку. Ему правда не было дела до желаний парнишки, но он не мог честно сказать об этом. — У тебя обязательно будет котенок, — ответил он несразу. Ему не понравилась эта фраза — она походила на обещание. А Рэйдзи не любил обещать, особенно детям — сначала он видел их горящие глаза, а потом вынужденно смотрел, как потухают в них искорки — больших, невинных, всегда удивительно красивых. Это было нелегко. Но Дзюн развеял мысль об этом: — Обязательно. — Зрачки у него сильно расширились, хотя в коридоре было светло. Накамото передернул плечами. — Когда Сэта вырастет, ему найдут кошечку, — продолжал фантазировать мальчик, подсаживаясь ближе. — У них будут котята, и одного из них я подарю тебе. Рэйдзи хотел что-то сказать, но сомкнул губы и поднял брови. — Мне? — переспросил он удивленно. — Тебе, — кивнул Дзюн. — Ты же… Примешь мой подарок? Накамото снова полоснул себя, сжав зубы. Совершенно не желая этого, он сумел стать пареньку ближе, чем кто-либо в этом месте. И снова не знал, что говорить. «Да» означало бы скрепление и без того прочных уз, но «нет» обожгло бы лицо ребенка горькими слезами, перерастающими в тяжелый ком. Ни первого, ни второго нельзя было допустить. Они расстались на этом моменте: неудоумавающий Дзюн и спешно удаляющийся Рэйдзи. И, наверное, не встретились бы еще раз, к счастью или к сожалению.

***

Последний раз они разговаривали о том же, с чего начали впервые, — Хисако. И в тот момент было столько же боли, как бы ни старался Накамото скрыть ее за холодностью. — Вот что я скажу тебе, — вздохнул он, когда Дзюн спросил о Хисако, — люди делятся на сильных и слабых. — Он не знал, зачем это рассказывал, но был уверен, что не зря. Он снова смотрел в глаза мальчику, но внезапно увидел в них что-то особенное, чего раньше не замечал. Накамото говорил еще многое, пожалуй, даже слишком много для одного разговора с мальчиком. Но считал, что сделает лучше. Проще жить, зная, кем и как следует быть. Он помогал. Потому что видел в глазах-озерах себя — такого же юного когда-то. И поэтому хотелось сделать ему больно. Но он не мог. Желал сказать все, что накопилось за время общения, ведь Дзюн все-таки такой дурной, хоть и светлый, маленький и очень добрый. — Если ты не против, — кашлянул Накамото, — навещай иногда мою сестру. — Он не думал, что сможет решиться на такое. И сомневался, сказал это он или тот доверчивый мальчик, который так сильно смахивает на Дзюна. Может, лучше и не знать ответа. По крайней мере, Накамото не хочет.