Спасение дарующий

Лука каждый день спрашивает у Бога, что такое безумие и как ему уберечь свою душу. Порой Лука не уверен, что сможет воспротивиться всем нападкам жестоко мира и не поддаться на искушающие провокации Дьявола. Лука молится каждое утро и каждый вечер, перед каждым приёмом пищи и перед каждым скоротечным перекусом. Он молится за спасение всех лукавых и благодарит Всевышнего за отведение недугов от него... Зарождение своего помешательства он благополучно прошляпил, а, осознав, предпочёл игнорировать каждый его укус, насколько бы больно ни было. Он согрешил. Он поддался искушению. Страсть, желание и... Вожделение, Господи, за что! Лука кается в своих нечестивых мыслях, молит о прощении. Он молится о том, чтобы никогда не познать безумство сгорающего под властью Дьявола разума. Лука трепещет своей измученной страхом душой... Его опорой в неравной схватке с душевными бесами стала музыка. Она отвлекала от непрошенных и пугающих мыслей. Она - как оплот спокойствия, дарующий безопасность от всепоглощающего греха. А его инструмент - надёжная стена, за которую он прячется каждый раз всё усерднее и держится всё крепче, чувствуя, что вот-вот сорвётся в пропасть. Он верит: в музыке нет пороков, она не предаст. Каждый раз, оставшись наедине, Лука спрашивает себя, зачем поддался на очередную авантюру, этого безрассудного Степана. Дружба - единственный довод. И, пожалуй, веский, - для человека без душевных стенаний. Каждый раз Лука осознаёт, что слаб душой перед ним. Он не в силах противостоять маленькому урагану, что живёт в душе Степана. Каждый раз он заражает энтузиазмом, точно чумой. Этот энтузиазм приятный на ощупь и острый на вкус, хочется впитывать больше и больше. Но после всех этих восторгов и веселий остаётся горький оттенок враждебности к себе - снова позволил лишнее: взглядом, движением, мыслью. Почему ты так слаб?! Лука готов вынуть свою душу и вознести её на алтарь Господний в плату за непокорность, надеясь на милосердие со всей своей неостывшей юношеской дерзостью. Он каждый раз заклинает себя отказаться в следующий раз. И в каждый следующий раз глаза Степана горят ярче, а улыбка - искушающе. И Лука соглашается, так и не вспомнив своих обетов. За всей этой борьбой с самим собой, он вдруг осознаёт, что Бог к его душе не случайно молчалив. Он с ужасом понимает - Бог отвернулся от него. Потому что он раз за разом проваливал посланное ему испытание. Степан - его Змей, и Лука отдал себя в его власть. Даже бездействуя - мыслями он предал своего Господа, и Он его оставил. Лука смирился, и не стал обвинять... Некого было обвинять, это его личный провал. Самый страшный и самый жизнеподавляющий. Наверное, так и выглядит безумие. Он много раз спрашивал и проглядел все посланные ему ответы. За это ему придётся узреть его воочию... Лука с детства боялся провиниться только перед Всевышним и думал, что если провинится, то тотчас отправится в самое жаркое пекло Преисподней. Но он всё ещё ходил по земле. Поэтому, оставшись один на один с бесами, что караулили его в каждом углу каждой комнаты, Лука не перестал молиться и каяться. Отчаянно, до слёз, до хрипа, до болей в коленях. И всё, что осталось ему - музыка. Утешение и отдушина. Она берегла его от необдуманных и непоправимых деяний. Возможно, вынужденно или из жалости, но берегла. Лука не знал - музыка способна уличить во лжи наравне с Всевышним. *** Степан не умел врать себе и завидовал тем, кто с лёгкостью обманывались какими-то иллюзиями. Зато умел договариваться с собой. Убедительно объяснял: тебе это не нужно, ты сможешь спокойно прожить без этого или обойдёшься, и как-то незаметно для себя отказывался от сомнительных желаний. Он прознал о своём помешательстве тотчас, как оно ясно образовалось в его душе, и страстно пожелал окунуться в него. На любой довод душа рвалась наружу с громогласным: "Ты должен!". Тогда подожди. Дай мне время. И он ждал, со скрежетом, но ждал того самого подходящего для страстных признаний момента, который никак не желал подворачиваться. Это вам не симфонию слабать, поди, пойми, что у этого Луки в голове творится, с его-то младенческими глазами. А вдруг он ему врежет, что не самое страшное, а ведь может и рассудок потерять. Поэтому он держал себя в относительном контроле и не подавал вида, что каждый раз готов взорваться охапкой перетянутых струн. Каждый раз, когда смотрел за его игрой - открыто или украдкой, со всем вниманием или из необходимости, - и считал вздохи. Такие невинно громкие и скрипучие, потому что сквозь зубы. Наверняка неосознанно или же по причине какого-либо дискомфорта. Степан не спрашивал, он просто слушал. Никогда не спрашивал. Не по своей воле, просто так негласно было заведено. Лука был открыт, насколько желал, говорил, что чувствует, когда это уместно. Стеснять его излишним любопытством не хотелось. Неизвестно, как это может отразиться. Воспримет за бестактность - и все их отношения пойдут прахом. Лука производил впечатление до крайности благовоспитанного скромника, а у таких часто куча заскоков. Степан с удивлением осознавал, что часто сомневается, будто не знает его вовсе. Будто они незнакомцы какие. Степан никак не находил объяснение тому, что Лука всё скоротечнее отдаётся каждой их идее, и угасает, порой, не успев закончить. Он часто и много думает, хмурясь при этом, порой забывается и бормочет. А в иной раз, выкроив свободное время, пропадает из виду. Степан хотел узнать причину этих беспокойств, но спрашивал лишь безликое "Как дела?" в начале дня и получал самое искреннее и воодушевлённое "Всё прекрасно. А ты как?". И ничего лишнего - не говорил и не показывал. Степан готов был поверить, что перед ним самый жизнерадостный и беззаботный человек во Вселенной, претерпевающий все тягости жизни с широкой улыбкой. И поверил бы, если не слышал, с каким покаянием тот шепчет "Отче наш" и с таким лицом, будто Дьявол держит его за ноги вниз головой. Они никогда не говорили о подобном, и Степан не знал, насколько Лука набожен. И ему было откровенно всё равно. Лучше или хуже в его глазах тот стать не мог. Каким он его знал, таким он и был, таким он ему и нравился, и только Лука мог это исправить, но никак не его набожность. И эта непонятная прореха в его жизнерадостности настораживала. Если он молится с таким лицом, значит, его душе неспокойно. Степан едва сдерживался, чтобы не вцепиться в него, как сыщик на допросе и вырвать всю правду, потому что не знал, как помочь в том, что его гложет. И каждый раз говорил себе: Не усугубляй, дай ему время. Лучше показать всеми способами, что ему можно доверять и обращаться с любой проблемой, за любым советом. Степан был готов на это. Он делился всеми своими идеями, даже самыми сомнительными и абсурдными, нисколько не смущался критикования и был готов к обсуждениям и исправлениям. Это здорово отвлекало даже его самого. И увлекало их обоих. Лука хмурился, только если появлялись подковырки в партитуре, но не делал страшное лицо, шепча очередной молебен. И сколь бы долго мало-мальски положительные периоды не длились, им приходил конец, и Лука снова выглядел удручённым, а Степан гадал, что не так. *** Лука решился на исповедь ради успокоения. Его или осудят, или простят, или скажут, что делать. В тот день они закончили позднее, чем хотелось, но сразу домой он не мог. Там уже невыносимо было находиться. И как назло - он был без машины. Степан уверенно предложил его подвезти. Как-то испуганно Лука признался: - Мне вообще-то не домой. - Садись, - настойчиво и с улыбкой повторил Степан. И Лука сел. Выехав с парковки, Степан уточнил, куда ехать, и не удивился, когда услышал: "В церковь". Они ехали молча, Лука хмурился, Степан старался лишний раз на него не глазеть. Он остановился поодаль от въезда на территорию храма и остался подождать некоторое время - на всякий случай. В боковое зеркало Степан видел, как обмякли плечи Луки в разочаровании. Медленно скользнув рукой по массивной двери, он вернулся в машину. - Она закрыта. "На неопределённый срок" - гласила надпись от руки. Он не был удивлён. - Поехали в другую? - Нет, не стоит. Подбрось меня до дома, пожалуйста. Степан почти спросил, повернувшись к нему и задержав дыхание... И отвернулся обратно. Ему нужно уединение с Богом, благословение и хрен знает, что ещё. То, чего Степан ему дать не может, как бы сильно не желал помочь. - Хорошо, - сказал всё-таки он, чтобы убедить себя, будто это лишило ситуацию неловкости. Когда они подъехали к дому Луки, Степан заглушил мотор, откинулся на сидение и повернулся в его сторону, чтобы увидеть лишь затылок, потому что Лука смотрел в окно на фасад своего дома. И пока на улице стремительно смеркалось, они просто сидели в машине. Почти прикорнув на собственном плече, Степан мысленно взбодрился, взглянул под другим углом и понял: Лука молится, с закрытыми глазами. "Хватит!" - провозгласил голос, и Степан сдался. Грубо нарушив акт богословия настойчивым прикосновением к плечу, он спросил со всем расположением своей души: - У тебя всё нормально? Ты же знаешь, что я всегда?.. С несколько недоумевающим видом сперва Лука отстегнул ремень безопасности и затем только взглянул на него. Он улыбнулся, когда ответил: - Кажется, я немного сошёл со своего пути и просто должен на него вернуться. И до того, как Степан сказал что-то ещё, он вышел из машины и перед закрытием дверцы попрощался. Лука действительно выглядел несколько растерянно. Но он не был потерян, Степан знал. Бессонная ночь в этих раздумьях сказалась помятой одеждой и безропотной спячкой в позе "буква зю", но до того он успел огласить свою "супер грандиозную" идею. С важным видом великого полководца-завоевателя Степан провозгласил: - 2CELLOS on 1 cello! - и, не приняв замешательства, граничащее со скепсисом, воодушевлённо уточнил: - В четыре руки на одной виолончели! Лука не хотел соглашаться с безукоризненной гениальностью идеи, но каждый довод в отказ Степан пресекал в зародыше. Единственное, о чём думал Лука - он лишится своей безопасной преграды и что тогда делать? Единственное, о чём думал Степан, пока стекал в сон на неожиданно удобном стуле - он сам устроит этот "идеальный - и такой неуловимый - момент для страстных признаний", а там - будь, что будет.