Dance around the issues

1. Порядок нуждается в системе. Система неэффективна без контроля. Контроль требует расчета. Право голоса, разделение власти и свободная инициатива — атрибуты хаоса. Поэтому в команде Кроуфорда не обсуждаются приказы, инициатива наказуема, а власть единолична. Монархия — зубоскалит Шульдих. Корона не жмет? Он не претендует на лидерство, вовсе нет. Ему оно не то чтобы не очень интересно, его, скорее, сама мысль об ответственности вгоняет в тоску. Шульдих актер, не драматург. Единственное, что его волнует — ведущие роли. Наги запоминает. Делает выводы. О чем-то думает, оставляя мысли при себе и демонстрируя примерное повиновение. Наги — это темная вода, под которой не просматривается дно. Фарфарелло управляем ровно настолько, насколько может быть управляем побывавший под гидравлическим прессом механизм. Что-то коротит, где-то замыкает, но если знать, какие провода соединить, толк есть. В расчетах Кроуфорда всегда есть поправки на ошибку. Идеально сбалансированные системы существуют только в теории, практика же требует бесконечных отладок. Поэтому мало что способно по-настоящему поставить его в тупик. Поэтому почти ничто не способно его удивить. Заслуги Дара в этом примерно столько же, сколько слепого везения в шахматной партии. Просто Кроуфорд ни на секунду не позволяет себе забыть, что Фарфарелло — сумасшедший, Шульдих — садист, а Наги — уже давно не ребенок. 1.1 Шульдих любит сладкое. Он вполне способен одновременно жевать кусок мяса и плитку шоколада. Он не брезгует дешевыми леденцами — в яркой фольге, на полых пластиковых палочках — от которых разит химическим ароматизатором и по пол дня держится на языке краситель. Он сыпет сахар в креветочную лапшу. В зеленый чай. Как-то раз он из принципа обсыпал сахаром пиццу. Естественно, ее никто не ел. Но сам факт. Еще Шульдих любит ломать. Дорогие вещи, кости, сопротивление, надежду. В этом он мастер. Больше всего он любит ломать людей. Поэтому он без проблем ладит с переломанным давным давно Фарфарелло и соблюдает нейтралитет со способным свернуть ему шею Наги. С Кроуфордом они слишком давно знакомы, чтобы Шульдих всерьез задавался целью найти там хоть какую-то слабину. Больше всего Шульдих любит свой Дар. Дар позволяет ему делать с людьми все то, что когда-то сделали с ним. Дар позволяет ему этим наслаждаться. Не можешь выбраться из Ада — обживись в нем. Вот увидишь, тебе там еще и понравится. Шульдих знает допустимые пределы игры на нервах Кроуфорда, откуда корни растут у симпатии Фарфарелло, и понятия не имеет, за что с некоторых пор его невзлюбил Наги. И не то чтобы щиты Наги были так уж непроницаемы — не для Шульдиха, во всяком случае — но зачем же кидаться на штормовой вал? Когда можно просто дождаться штиля. 1.2 На самом деле, Наги не стремится быть похожим на Кроуфорда, не пытается подражать ему, не считает себя чем-то ему обязанным. Кроуфорду был нужен его Дар, Наги была необходима точка опоры среди обломков его развалившегося мира. Даже если в шесть лет все представлялось в несколько ином свете, сути это не меняло — они заключили сделку. И в Розенкройц его даже не ломали. Нет, это совсем не означает, что он никогда не видел, как это происходит с другими. Именно в Розенкройц Наги пришел к выводу, что физические повреждения, в основном, предпочтительнее взлома сознания. Но только после встречи с Шульдихом он понял до конца — насколько предпочтительнее. Наги тщательно следит за эмоциями — они провоцируют потерю контроля над Даром. Наги тщательно следит за соблюдением границ своего личного пространства — нарушение этих границ провоцирует эмоции. Наги возводит дисциплину в ранг своей личной религии и старательно избегает внешних раздражителей. В их списке — телепат на первом месте. Наги искоса наблюдает за подвижным лицом Шульдиха — когда он говорит, когда перекатывает во рту леденец, когда убивает, когда облизывает шоколад с пальцев — и рассудком понимая, что нет в нем ничего красивого, видит гармонию. Это гармония оскаленной звериной пасти, гармония паутины трещин вокруг входного отверстия пули, гармония свивающейся в кольца змеи. Вспоминая сказки о ёкай, Наги невольно усмехается и отводит взгляд. Вся грязь человеческой души, все страхи подсознания. Не о телепатах ли эти сказки? Наги совсем немного жаль Фарфарелло. Так жалеют еще молодую и сильную, но безнадежно недрессируемую собаку, зная, что однажды ее пристрелят. Наги сознательно и взвешенно уважает Кроуфорда. Это уважение никаким образом не мешает ему прикидывать варианты и свои шансы обойтись вовсе без Кроуфорда. Шансы невелики. 1.3 Фарфарелло говорит: — Прости им, Господи. Когда вырезает на мертвых лицах маски раскаяния. Говорит: — Ибо не ведают, что творят. Он спрашивает: — Ты ведь не откажешь в царствии своем душам, принявшим насильственную смерть? И лукаво улыбается наблюдающему за действом Шульдиху. Он знает — немец оценит шутку. Шульдих криво усмехается. Конечно, он оценил. Выпотрошенные Фарфарелло «души» были далеки от безгрешности. Конкуренты, посредники, стукачи — какая, в сущности, разница? Фарфарелло любит загадывать Богу задачки позаковыристее. 2. — Когда все закончится, что ты будешь делать? Задавая вопрос, Шульдих ждет на него ответ. И можно быть уверенным — он не уймется, пока его не получит. Кроуфорд не смотрит в сторону Шульдиха. Кроуфорд занят. Сосредоточено и быстро он режет лук — тонкими, почти прозрачными полукольцами, нескольких секунд на разогретой сковороде хватит, чтобы из них ушла горечь. Кроуфорд готовит не так уж часто, исключительно в соответствующем настроении и всего несколько блюд. — Научу тебя хорошим манерам. — Кроуфорд, да ты оптимист. Шульдих скептически хмыкает и демонстративно облизывает пальцы. Ими он только что ел. Из маленькой, круглой жестяной баночки, открывающейся специальным консервным ключом на крышечке. На баночке написано «Rio Mare» и «Tonno allʼOlio di Oliva», еще две упаковки из восьми таких баночек есть в холодильнике, и это очень хороший тунец, не чета местным консервам. Нежное розовое мясо в оливковом масле, чуть солоноватое, но больше сладкое. В ответе Кроуфорда Шульдих слышит — я найду, чем нам заняться. В ответе Кроуфорда Наги слышит — это никогда не закончится. Фарфарелло не слушает, о чем они говорят. Его внутренний монолог важнее. Кроуфорд бросает Шульдиху полотенце до того, как тот попытается вытереть влажные пальцы о джинсы. Он не шутил насчет манер. 2.1 — Она тебе нравилась. Наги не спрашивает. Он констатирует факт — не то с осуждением, не то с раздражением. Не очень — мог бы ответить Шульдих. И что с того? — хочет он спросить. Ребенок, это не твоего ума дела — думает он. Сильвии было очень больно — уязвленное самолюбие и попранные амбиции. С Сильвией было очень познавательно — она умела и принимать, и причинять боль. На примере Сильвии он выучил, на что рассчитывать с Кроуфордом не стоит. Шульдих совсем немного сентиментален. Он бы не отказал себе в удовольствии еще разок с ней развлечься. Но если бы ее не пристрелил Кроуфорд, он бы лично сделал то же самое чуть позже. Ревность, здравый смысл, эффектная точка — разницы, по большему счету, никакой. Шульдих пожимает плечам. Где-то за линией горизонта, может быть, как раз там, где оплывающее багрянцем солнце топится в толще воды, догорает остов катера. — Не важно. Кроуфорд — босс. Наги кивает. Так, словно это все объясняет. Так, словно действительно понимает. Тело все еще немного ломит после удара Сильвии, на кончиках пальцев все еще свежо ощущение голубиных перьев, в памяти все еще слишком ярка картинка — почти детское удивление в глазах Сильвии и неподвижное, словно маска, лицо Кроуфорда. Она и правда не верила, что Кроуфорд выстрелит. Ну, не дура? Шульдих всей кожей чувствует тяжелый взгляд Наги. Шульдих уже практически открывает рот, чтобы спросить — что происходит, Наги? Что происходит с тобой? Что ты хочешь — от меня? Вот только Шульдих не уверен, что действительно хочет это знать. И что Наги сам знает, чего хочет. Наги шестнадцать. Мозги мозгами, но гормональные загоны никто не отменял. 2.2 Они снова работают с Эсцет, Критикер снова враг, вот только Фарфарелло больше с ними нет. Фарфарелло спекся — считает Шульдих. Фарфарелло не умрет, даже если его убить — как-то обмолвился Кроуфорд. Фарфарелло оказался самым везучим из них — думает Наги. Или самым умным. Так или иначе, теперь их трое. И это отвратительно. Когда в команде был Фарфарелло, он играл роль этакого эталона безумия. Обратите внимание, это — сумасшедший, а это — просто увлекшийся телепат. Или: а это — просто раздраженный психокинетик. Или: это — просчитавшийся провидец. А теперь можете начинать подсчет человеческих жертв. Хотите знать, в чем разница? Да, ни в чем, собственно. Крыша у всех едет по одной и той же схеме. Просто у Фарфарелло к съехавшей крыше прилагалась смирительная рубашка. 2.3 По утрам Шульдих похож на очнувшегося после заморозков удава. Заторможенные движения, стеклянный взгляд, сосредоточенный поиск источников тепла и еды. Ему холодно. Он напяливает на себя шерстяной свитер крупной вязки, с растянутым воротом и обвисающими почти до колен рукавами — в любое время года. Ворот постоянно соскальзывает с одного плеча, а рукава приходится подворачивать. Ему лень говорить. Он закидывает предупреждение в голову, словно камень сквозь оконное стекло, наплевав на запреты и щиты — он будет изощренно и беспощадно мстить за попытку занять облюбованное им место у окна. На этом месте удобнее всего дремать, пригревшись в пятне солнечного света. По утрам Кроуфорд устраивает «летучку». Если бы не это, Шульдих спал бы до обеда, а Наги опаздывал в колледж. Кроуфорд говорит, — несомненно важные и нужные вещи, — попутно закалывая спутанные волосы Шульдиха дежурной спицей в неаккуратный, но надежный узел, заправляя кофеварку и смешивая себе что-то в блендере. Кроуфорд просыпается засветло. Или не ложится вовсе. Похоже, после тридцати у него развилась бессонница и трогательная слабость к волосам Шульдиха. По утрам Наги чувствует почти агрессию. Мысленно окружает себя коконом золотого света, представляет свою злость струящейся по венам чернотой и сжигает ее золотым светом. Обычно это помогает. По крайней мере, потом он вполне способен представлять, как наматывает волосы Шульдиха на кулак и бьет это преступно безмятежное, без единой морщинки, узкое лицо о край подоконника — в кровь, в мясо, до осколков кости и зубов — представлять, ощущая лишь сытое, мрачное удовлетворение. В какой-то момент это больше не срабатывает. В какой-то момент все, о чем может думать Наги, глядя по утрам на заторможенного Шульдиха — будут ли его припухшие со сна губы такими же мягкими, как выглядят, и будет ли его сонное тело податливым и покорным, если нагнуть его прямо над кухонным столом и… Наги представляет, как сам закалывает Шульдиху волосы длинной костяной спицей, и сердце пропускает удар или два, во рту становится сухо, а ладони потеют. И желание остановить Шульдиху сердце борется с желанием обнять его колени. Наги почти хочет, чтобы Шульдих уловил любую из этих мыслей. Или даже — все эти мысли сразу. Наги уже почти довел до кульминации самый оптимальный вариант. Тот самый, который механизм Дара Кроуфорда не распознает, как вмешательство, тот самый, в котором телепатическая связка не даст тревожного сигнала. Он учился у мастеров. Он не делает ошибок. 3. Кроуфорду идет новый стиль. Другая форма оправы очков, другая стрижка, совсем другой фасон одежды. Кроуфорд выглядит очень уместно в зале совещаний, из которого уже убрали два других кресла. История его карьерного роста сильно отредактирована. Механизм управления организацией основательно подправлен. Обозначенные им цели имеют очень мало общего с довоенной идеологией Эсцет. Кроуфорда не особо интересуют демоны. Его не тревожат лавры Темного Властелина. Ему достаточно роли серого кардинала, управляющего многоуровневой машинкой мировой политики. Впрочем, добиться от Шульдиха соблюдения элементарных правил приличия ему так и не удалось. Кроуфорд же не Господь Бог, в самом-то деле. 3.1 Шульдих игриво говорит Кроуфорду — «мой фюрер». В его исполнении это почему-то звучит комплиментом. Шульдих отчаянно скучает и беззастенчиво развлекается за счет вчерашних союзников. Стравливает и травит. Морочит и провоцирует. И не собирается сбавлять обороты. Кроуфорда такое положение дел больше не устраивает. — Они предали стариков, предадут и нас. Расслабься, Кроуфорд. Я оказываю тебе услугу. — Это медвежья услуга. Хватит. — О, как. Теперь я тебе мешаю? — Не передергивай. — Что мы здесь делаем, а? Как нас угораздило вляпаться во все это дерьмо? Почему мы не развалили весь этот балаган, как собирались, и не свалили в закат? — Я напомню, если ты забыл. Чтобы не провести недолгий остаток своих дней в заведомо бесплодной охоте на желающих разворошить эту славную могилку. Потому что единственный способ одолеть Гидру — это не рубить новые головы, а наступить на горло старым. — А нам с Наги, стало быть, ты отвел роли намордников. Очень мило. То, что Шульдих понимает разумность доводов, еще не означает, что он с ними согласится. То, что Наги видит, как партия близится к завершению, еще не означает, что пришло время вскрывать все карты. Но когда Кроуфорд отвлекается на телефонный звонок, а Шульдих, пнув напоследок дверь, выскакивает из кабинета, Наги отворачивается к панорамному окну и едва заметно улыбается. За окном заснеженные склоны и гуашево плотная синева небес. Низкий зрачок высокогорного солнца узок и раскален добела. Он мысленно смакует это «нам с Наги», бескомпромиссно разделившее троих — на двоих и одного. 3.2 — Сделай это. Для меня. Я покажу — как. Наги думает о том, что знает Шульдиха почти всю сознательную жизнь. Почти столько же, сколько и Кроуфорда. Наги думает о том, что совсем не знает Шульдиха. Зато, кажется, понимает теперь, почему у них с Кроуфордом так и не срослось. Наги было одиннадцать, когда он первый раз осознанно и целенаправленно убил человека. Его жизнь писалась с чистого листа, никому и в голову не пришло вписать туда хоть слово о морали. Пожалуй, это можно считать преимуществом. Шульдих показывает, как все должно выглядеть. Наги повторяет — без ножа или стилета, это ювелирная работа, но даже Фарфарелло не сделал бы лучше. — Не дай ему сдохнуть. Еще рано. Шульдих тянет из едва живой жертвы боль, как паук — полупереваренные соки. Он не любит пачкать руки. Он не любит кровавых пятен. Ему не нравится запах — стынущей крови, мочи и дерьма. Он — брезгливая, жестокая сука, которая уже наигралась и хочет расслабиться, где-нибудь в чистом месте с хлопковыми простынями и горячей водой. Сука, которую еще никогда не трахали, как неожиданно выясняется. Наги понятия не имеет, откуда оно берется — душная нежность, вязкое тепло, ослепляющая готовность преклоняться. И как рядом с этим уживается обжигающее желание смять, подчинить, взять — одной лишь силой. Шульдих осторожно движется в его сознании — едва различимый холодок по внутренней стороне черепа. Образы яркие, словно цветная фольга от его любимых конфет: рыжие волосы, зажатые в кулак, острые колени, сминающие простынь, гребнем извернувшейся ящерицы гибкий позвоночник. Шульдих разворачивает каждый — жадный ребенок, перебирающий свои стеклянные сокровища. Наги рывками движется внутри его тела — жар тесного нутра и скользкая от испарины, напряженная поясница под рукой. Белая кожа гладка под пальцами, словно шлифованная кость. И, да — взмокшие рыжие волосы действительно зажаты в кулаке. Шульдих размыкает мягкие губы под требовательным натиском поцелуя, и на вкус его рот — химическая вишневая сладость и медь. Шульдих говорит: — Ну же. Покажи мне. Что ты прячешь. Твоя очередь. По слову на каждый выдох, опаляющий прижатые к его рту губы. По выдоху на каждый толчок, болезненной слабостью вяжущий его тело. Шульдих повторяет прямо у Наги в мозгу: — Покажи. Мне. — Пока его язык ведет широкую полосу от подбородка к щеке. Там соль и редкая щетина, и Шульдих почти с удивлением, только сейчас осознает до конца — Наги уже двадцать два. Когда это успело произойти? И Наги говорит: — Смотри внимательно. Предупреждает: — Повторять не буду. И Наги восстанавливает картину целиком, шаг за шагом, извлекая части мозаики из ярких оберток мысленного хлама, звено за звеном складывает растянутую на шесть лет цепочку действий. Вот так. Просто. И все карты вскрыты. Не утруждайтесь подсчетом очков. Партия была расписана еще до первой раздачи. 3.3 — Ты мог просто предложить. Намекнуть хотя бы. Черт, Наги, я был уверен, что ты не пытаешься меня убить только потому, что Кроуфорд запретил. — Ты мог залезть мне в голову и посмотреть. Если бы захотел. — Точно. Если бы захотел. Ха-ха. Смешно. — Если ты был уверен, что Кроуфорд запретил тебя убивать. — Наги. Ты — мстительный сучонок. Как и любой из нас. Даже хуже. Ты — молчаливый, умный, мстительный сучонок. Ты бы что-нибудь придумал. В этом я тоже уверен. Шульдих мешает оскорбление с комплиментом в той пропорции, в которой больше чувствуешь себя польщенным, чем оплеванным. Он может и наоборот. Но сейчас не тот случай. Так вовремя накрывшие лаборатории Розенкройц Критикер. Так вовремя подвернувшаяся на пути Шварц ведьма. Так вовремя пересмотревший планы в отношении Эсцет Кроуфорд. Ничего сверхъестественного. Всего лишь немного слитой информации, своевременно сказанных слов, несколько услуг личного характера. — Я обречен на помешанных на интригах, расчетливых ублюдков, — смеется Шульдих. Но у него снова главная роль. И его, в принципе, все устраивает.