Undo

Отгремел финал Евровидения — шумно, ярко, сбивающе с ног. Предусмотренные контрактом интервью и совместные фотосессии давно прошли, не было больше и долгих репетиций, танцев на неудобных высоких каблуках и необходимости заученно широко улыбаться, слушая неправильный английский объявляющих результаты голосования. Петра и Монс увиделись вновь через несколько дней после финала — Монс пригласил ее в Sturekatten, выпить кофе перед тем, как каждый из них вновь начнет заниматься своим делом. Петра — шутить на телевидении, приветствуя Швецию улыбкой по утрам. Монс — часами торчать в студии, записывая альбомы и оттачивая звучание — он никогда не мог быть просто доволен собой, Петра быстро успела это понять. Зачастую их совместные репетиции растягивались с утра и до вечера именно из-за того, что Монс не мог смириться с тем, что они могут сделать что-то неидеально. Самой Петре было безразлично, через какое плечо они повернутся в танце, как высоко поднимут руки и как крепко обнимет ее Монс. Возможно, насчет последнего она и лукавила — ей не было все равно. И ей казалось, что секрет упорства Монса и его настойчивости в репетициях тоже может быть где-то рядом. Им совсем не обязательно было то и дело переплетать пальцы, вжиматься друг в друга и так пристально смотреть в глаза, тяжело дышать. Петра прекрасно понимала, как откровенно и недвусмысленно выглядят со стороны их выступления. Все упрощало только то, что любое подобное взаимодействие в шоу-бизнесе можно было списать на шоу и разумный фан-сервис. Только такие оправдания могли бы прокатить с тысячами зрителей, с мужем Петры и девушкой Монса, но вот ее саму они не устраивали. Петра не понимала, почему это происходит с ней. Почему ей так необходимо раз за разом оказываться так близко к Монсу, чувствовать его руки на своих плечах и видеть, как он улыбается только ей, среди всех этих пестрых красок. Они никогда не переходили формальную грань, оставляя всю химию на сцене и не затрагивая эту тему ни в одной из своих многочисленных бесед. Петра показывала ему фотографии дочери и рассказывала, как скучает по ней, а Монс советовался, какой подарок наверняка придется по душе его девушке. Но было что-то отчаянное в тех взглядах, которые они бросали друг на друга перед тем, как разойтись по номерам. И Петра понимала, что могла бы оставить все и пойти за этим человеком, если бы только было у нее чуть больше уверенности в том, что все это не игра на публику. Если бы она знала наверняка, что пятнадцать лет не лягут между ними непреодолимой пропастью. Если бы он только сказал, что для него все это тоже хоть сколько-то важно. Между ней и ее мужем уже давно не шла речь о любви, и Петра бы с легкостью отбросила эту часть своей жизни, если бы могла быть уверена в том, что человек, которого она предпочтет, обеспечит семью ее ребенку. Монс не был похож на семьянина. Да и вообще мало походил на серьезного человека. Он приезжал на репетиции на скейте и скидывал ей по вечерам смешные картинки, мог разгуливать по сцене в домашних тапочках и гоняться за, откровенно говоря, несколько пугающим Петру мистером Лорди с просьбой сделать совместную фотографию. Он был самым настоящим раздолбаем. И именно такой же и была Петра. Она чувствовала, что тогда, много лет назад, совершила ошибку. Рядом с ней должен был быть не человек в серьезном костюме, дипломатом в руках и идеальным британским произношением. Теперь ей хотелось бы стоять рука об руку с человеком, который мог бы сорваться с места и рвануть с ней в Австралию с одним лишь рюкзаком за плечами, только потому что она любит Sia и считает милыми коал. С человеком, который поддерживал ее пошлые шутки и хвалил бы слегка подгоревшие кексы. Монс был таким. Но была ли Петра для него той самой? Какие глупости, конечно же она не могла ей быть. — Безумная была неделька, да? — спросил Монс, придерживая дверь перед Петрой и улыбаясь так тепло, как улыбался только ей. Она была удивительной женщиной. Непосредственная, энергичная, заражающая всех своим оптимизмом, она так вскружила ему голову, что Монс сначала и сам себе не верил, что готов делать все, чтобы с ее лица не сходила улыбка. Даже гоняться за пугающим мистером Лорди. Монс приносил ей кофе на каждую утреннюю репетицию, когда видел, что Петра готова уснуть прямо на сцене. Он крепко обнимал ее, когда Петра вновь тосковала по дочери, и писал всякую ерунду в ее инстаграм, потому что знал, что Петра закатит глаза и рассмеется, а потом ответит ему, что он дурак, и эта шутка появилась на тамблере еще вчера. Монс впервые чувствовал, что хочет надеть кольцо на палец этой женщины. Он хотел, чтобы Петра принадлежала ему целиком и полностью. Он хотел объездить весь этот мир, который уже не кажется огромным, когда его делишь на двоих. Хотел рассказывать сказки ее дочери и готовить завтраки для троих. И у Петры больше никогда бы не появлялось этого тоскливого выражения в глазах. Она часто говорила, что слишком стара, чтобы заглядываться на молоденьких мальчиков. Петра будто бы шутила, но Монс чувствовал, что та говорит серьезно. И ему хотелось, чтобы она выбросила эти глупости из своей головы. Она была прекрасна. Она была его единственной. Монс хотел, чтобы она поняла это. — И не говори… — Петра устало кивнула. Евровидение было огромным напряжением и для нее самой, и она до сих пор так и не смогла прийти в себя. И крепкий сладкий кофе с творожной выпечкой — это как раз то, что ей сейчас было нужно. Никто кроме Монса не знал того, что она душу могла продать за чизкейки. — Столик у окна? — Если честно, мы не совсем сюда, — Монс взял ее за руку и повел к барной стойке. За ней оказалась лестница, и теперь они зачем-то поднимались наверх. Петра совершенно не понимала происходящее, но не видела смысла задавать вопросы — буквально через несколько мгновений она бы все равно увидела все своими глазами. Хотя Монс видел, что ее съедает любопытство — она кусала губы и то и дело оглядывалась по сторонам, точно пытаясь разглядеть ответ. Ответом оказался вечерний Стокгольм, с его кукольными домиками и разноцветными крышами, причудливо играющее красками в небе заходящее солнце и бутылка красного вина, которую они распили на двоих, сидя на предусмотрительно разложенном на крыше пледе — кажется, Монс серьезно готовился к этому вечеру. Наверное, в своем роде это было преступлением, но Петра никогда не смотрела на Стокгольм так: с высоты, сидя на самом краю крыши, чтобы волосы развевались и ветер бил в лицо, чтобы чужие губы терпко пахли вином и от их близости голова кружилась бы не меньше, чем от алкоголя, чтобы в крепких объятиях было тепло и уютно и чтобы у самого ее уха послышался чуть хриплый от молчания голос: — Ты выйдешь за меня? Монс почувствовал, как Петра вздрогнула в его объятиях. Ему не хотелось думать о том, что, возможно, через пару мгновений ему придется долго извиняться, просить забыть этот момент и предлагать остаться друзьями — а потом разъехаться в разные стороны и пересекаться лишь мельком, на ежегодных музыкальных церемониях. Но иногда Монс все же верил в чудеса. И они случались. — Тебя не смущает то, что на моем пальце уже есть одно кольцо? — Петра усмехнулась, поворачивая голову и пытливо глядя на Монса, уже расплывающегося в счастливой улыбке и предчувствующего свою победу. И уж эта победа была поважнее прошлого Евровидения. — Чем больше колец — тем лучше. Разве вы, девчонки, не любите украшения? — лукаво поинтересовался он, бережно прижимая Петру к себе. — Дурак ты… — Это «да»? Петра кивнула, пряча улыбку, и потянулась к его губам, срывая с них пьянящие крепкие поцелуи. Стокгольм принял их в свои объятия, окутывая вечерней прохладой, отпуская грехи и открывая для них новую дорогу, ранее неизвестную никому. Евровидение все же выстроило свои мосты.