История Стивена Роджерса.

Я приехал в Бруклин, когда мне было 6 лет и в этот же год меня отправили в школу. Мне не хотелось, ведь я там никого не знал, да и новых знакомств заводить вовсе не умел. В первый же день в новой школе я начал замечать косые взгляды и короткие смешки в свой адрес. Может они смеялись из-за моего телосложения, ведь я был меньше ростом и тоньше любой из девчонок нашего класса, а может смеялись над заштопанными штанами, других у меня не было. Я расстроился, потому что все-таки надеялся, что меня примут теплее. Но тут ко мне подошёл мальчишка, он был чуть старше меня и выше на целую голову. Был похож на взъерошенного щенка: светлые глаза смотрели смело и вопросительно, вихрастые волосы, каштанового цвета спадали лоб, а улыбка излучала веселье. Я подумал, что он подошёл посмеяться надо мной и было насупился, но мальчик протянул мне руку в дружеском жесте и произнёс : —Не обращай на них внимания и не расстраивайся, это того не стоит. Я пожал его руку и улыбнулся в ответ. Он представился: — Меня зовут Джеймс Барнс, но друзья зовут меня Баки. - И я представился в ответ. С тех пор Баки был рядом всегда... Он был рядом, когда мальчишки впервые отобрали альбом с рисунками, когда я, явно не рассчитав сил, полез на дерево спасать, застрявшего там котёнка, когда мне впервые, хоть и безуспешно, пришлось защищать девчонку от задиристых парней, которые зажали её в углу безлюдной улицы далеко не за тем, чтобы спросить который час или как дойти до городской библиотеки. Баки был рядом, когда я переживал первую паническую атаку, задыхаясь, и одновременно пытаясь вытереть выступившие на глазах слезы. Доктор говорил, что при наступлении панической атаки нужно сконцентрировать своё внимание на чем-то. Я всегда смотрел в глаза Бака, они цепляли и завораживали своей живостью, в них всегда, несмотря на обстоятельства можно было разглядеть укромную озорную смешинку... это, как ни странно, давало надежду. И я смотрел в его невероятные серые глаза, не в силах остановиться и постепенно успокаивался. Если честно, позже это вошло у меня в привычку и я не раз затем, ища надежду или успокоение, заглядывал в его глаза, полные обнадёживающего оптимизма. Я доверял ему. И без колебаний доверил ему свою жизнь. Однажды я в своих ботинках, с газетой вместо стелек, болтавшихся на мне, в принципе , как пальто, рубашка и брюки, бежал из художественной школы зябким октябрьским вечером. Я простудился. Позже, у Джеймса дома я стуча зубами от холода, замерзал на старом, просиженном диванчике с бронхитом, легко добравшимся до моих, предательски ноющих легких. Он тогда рвался позвать маму или миссис Барнс, чтобы они помогли облегчить тот непрекращающийся кашель, от которого жутко саднило горло, но я наотрез отказался, потому что знал как им тяжело сейчас приходится. Баки тогда смотрел на меня как на упрямого мальчишку, не умеющего ценить жизнь, но не стал возражать, потому что уважал и знал, что если он, пусть даже в тайне, позовёт кого-то на помощь, то я догадаюсь и, как всегда, со своей чертовой правильностью, долго буду смотреть на него с обидой, обвиню его в эгоизме. В ту ночь он отходил от моей постели только за тем, чтобы принести мне ещё одеяло, точнее пыльный выцветший плед, изрядно поеденный молью и для того, чтобы заварить ещё ромашкового чая. На следующее утро мне стало хуже : температура поднялась до сорока градусов, озноб усилился, головная боль не давала подняться с дивана даже на несколько сантиметров. И тогда, заглянув в глаза друга я впервые не увидел того, что раньше каждый раз давало надежду, я тогда действительно перепугался и поддался его уговорам. Баки повёз меня в больницу. Моей маме он сказал, что со мной все хорошо и я не появлялся дома только потому, что меня мучает похмелье. Он выдумал довольно правдоподобную историю о том как мы решили отправиться в бар из-за того, что он переживал разрыв с девушкой, и немного перебрали с алкоголем. Мама поверила. А он обещал и правда сводить меня в бар после того, как болезнь отступит. И я старался выздороветь как можно скорей...К сожалению, сходить выпить мы выбрались ещё очень не скоро. После моего выздоровления мы с мамой как будто поменялись местами. Она слегла и несколько недель я ухаживал за ней с надеждой на то, что все образуется и станет как раньше. Ведь раньше было так хорошо... Работая медсестрой в туберкулезном отделении, она заразилась, и доктор, пришедший к нам на дом однажды вечером, посмотрел мне в глаза с видом настолько серьезным и безнадёжным, что о дальнейших его словах можно было догадаться. Ей оставалось совсем недолго. Я не давал маме падать духом, не отходил от неё , покупал и приносил лекарства на оставшиеся сбережения. Потом начал подтягиваться Баки и мне стало легче. Он приходил после работы уставший и осунувшийся, но старательно не показывал виду, надевая привычную всем маску с шальной улыбкой на губах, но глаза его тут же выдавали. На все вопросы о личной жизни он отвечал: — Отлично, друг! - и коротко смеялся, а я тут же читал в его взгляде некую безысходность. Что-то произошло. Но тогда от постоянных стрессов и вечной занятости я списал это на то, что он волнуется о маме, ведь все знали миссис Роджерс сильной оптимистичной и улыбчивой женщиной, располагавшей к себе одной только приветливой улыбкой. Джеймс заставлял меня есть и часто выгонял на улицу пройтись и развеяться. В свои выходные он и вовсе приходил на все сутки, вечно норовил вручить мне деньги, как-то помочь и на все мои уговоры пойти отдохнуть не поддавался. Мы сидели обнявшись и на душе становилось спокойнее. * * * Мама умерла через три с половиной недели после визита того врача. Время для меня начало течь иначе. Я коротко, но вежливо отговаривался от знакомых, решивших высказать мне в лицо о том, как им жалко, что Сара Роджерс мертва. Я не мог возвращаться в нашу квартиру. Не теперь, когда все в ней напоминает о смерти. Я избегал Баки, потому что больше не мог выносить его взгляды полные жалости, а он недоумевал почему. Иногда мне казалось, что это вовсе не жалость, что-то глубже, интимнее, можно было бы предположить, что это некая нежность, своеобразная любовь, наверное, мне бы хотелось так думать, но я быстро отбросил эту мысль, потому что знал как Барнс любит девушек. Он любил их миловидные улыбчивые лица, стройные гибкие фигуры, звонкие голоса, яркие губы и элегантные вечерние наряды. "Он же не какой-нибудь извращенец?" - думал я, ловя на себе все чаще голодные, жадные, просящие взгляды, полные похоти, отчаянно игнорируя при этом собственное возбуждение. Мамина смерть сломила меня и я обозлился на всех и вся. Я буквально поселился на пару дней в одном из местных пабов и то и дело лез в драку, как будто смачные удары в лицо, обжигающие пронзительной болью, могли как-то вразумить меня. Такого со мной ещё никогда не случалось, потом, к счастью, меня нашёл Баки, но я не думаю, что он не знал где меня искать, казалось, будто он просто дал мне время, потому что понимал насколько я был разбит. Увидев, правда, синяки по всему телу и разбитую губу, он долго читал мне мораль и рвался залечивать раны...забавно прикусывая свою нижнюю губу и морща лоб. Потом бережно дуя на ссадину на подбородке он смотрел на мои губы, а я смотрел на него, и в следующую после этого секунду мы целовались долго горячо и мокро... "Хорошо, что это произошло всего лишь у меня в воображении, иначе бы я опозорился перед лучшим другом, выставив себя сумасшедшим извращенцем." - думал я тогда. От этого мои щёки всполыхнули алым, и Баки смущенно быстро перевел свой взгляд на бутылочку йода, которую держал в руках. Весь оставшийся вечер я видел как он был смущён, но я также мог наблюдать и неловкую эрекцию, хорошо заметную через легкую ткань его брюк. Я пообещал себе, что теперь, чтобы не смущать друга буду думать о подобных вещах, только наедине с самим собой. Эти его взгляды со временем стали откликаться во мне чем-то большим, чем просто возбуждением, и он снился мне такой невероятный, такой нужный, такой...любимый, но потом я просыпался и понимал, что моим сокровенным мечтам никогда не сбыться, по крайней мере не в этом мире, и я садился рисовать. Я мог делать наброски его выразительных черт лица, ключиц, шеи, рук, всего, чего позволяла память, целую ночь. Я зарисовывал сны: наши поцелуи, его обнаженную безупречную фигуру, невозможные серые глаза, всегда дарящие тепло и надежду. На следующий день Баки будто хотел насмотреться на меня вдоволь, все норовил приобнять или прильнуть, не уставал нахваливать, позвал на танцы..и это так жутко бесило, ведь я думал, что он это из жалости... А Вечером он дал мне ключ от своей квартиры и сказал, что я могу жить у него. Я воспринял это как некую подачку с его стороны жалкому хлюпику Стиву, как будто я не мог справиться сам. Я накричал на него, обвинил в том, что он видит во мне мужчину, не имеющего никаких достоинств. Глупец. Я кричал, что мне не нужны его подачки, кричал, что не хочу общаться с человеком, умеющим смотреть в ответ лишь с жалостью. Я убежал, он пытался меня окликнуть, а я, пробежав несколько десятков метров, привалился к ближайшей вертикальной поверхности заставляя организм противостоять нарастающему приступу страха. Я представлял себе его: высокого, складного, сильного, красивого; его глаза: большие, серые, и кажется я тогда окончательно утонул в этих глазах, всегда скрывающих озорную искорку. Восстановив дыхание, я поплёлся домой, но усталости почему-то не чувствовал, есть не хотелось, да и нечего, а рисунками были обложены все горизонтальные поверхности у меня в квартире. Идти туда не хотелось. * * * Я сидел на кухне и стены её как будто давили на меня, а щемящее, сдавливающее чувство вины не желало оставлять в покое. Образы разозлённого, обиженного, не понимающего такого отношения с моей стороны, друга вертелись в голове и смешивались с выдуманными образами, плодами моих фантазий. Может быть у меня тогда просто от всего накипело, а может я больше не мог сдерживать себя, может повлияла вновь нарастающая и наполняющая легкие жгучая боль: я выбежал из квартиры и быстро зашагал в сторону дома Баки. * * * Переминаясь с ноги на ногу на пороге его квартиры я думал, что надо объясниться и извиниться, а потом рассказать о своих чувствах и желаниях и надеяться, что друг простит, ведь они...друзья? А ещё я очень боялся, что надоел ему и сейчас тоже отвлекаю, потому что Бак вполне мог быть с девушкой. Дверь резко распахнулась и на порог выбежал взлохмаченный и немного помятый Баки, когда наши глаза встретились, казалось бы, было только одно слово, способное объяснить наши отношения - любовь. Внезапно всепоглощающая дыра в груди, образовавшаяся с уходом матери, заполнилась чем-то тёплым, пьянящим, и от этого я, буквально, за доли секунд сократил те несколько шагов, разделявших нас, обнял и зарылся лицом в его плечо. Тогда я наконец понял, что всю свою жизнь люблю человека, стоящего передо мной, Баки, вероятно подумал о том же и потянулся было за поцелуем, но я все-таки решил объясниться, перед...что бы там дальше не последовало бы, ведь я тогда не имел ни малейшего понятия о том каково это, целовать человека в губы, каково полностью отдаться физически. После заунывнейшего,но трогательного, по мнению Баки монолога, длиною в 20 минут я-таки поднял глаза и встретил его взгляд, такой же как, наверное, как и мой сейчас: взгляд человека в пустыне, перед которым вертят кувшином с прохладной водой, но не дают ею напиться. — Что же ты так долго молчал, Стиви? - прошептал он, обжигая тёплым дыханием щёки. В следующее мгновение Джеймс накрыл своими горячими губами мои, на несколько секунд мы застыли в легком, нежном поцелуе, затем началась целая буря эмоций и ощущений. Баки углубил поцелуй, притягивая к себе за затылок, проталкивая язык, оглаживая им кончик моего, задевая нижнюю губу. Меня вело, и я не мог им надышаться, я вдыхал родной запах, жался сильнее, словно хотел слиться с ним воедино. Он взял меня на руки, словно кота какого, подхватывая под бёдра и уткнулся носом в шею так, что я невольно коротко простонал что-то невнятное. Я несмело потянулся к пуговицам его рубашки, но он перехватил мою руку. — Ты точно уверен, Стив? — Да, Бак, я хочу... А ты нет? — Конечно же хочу, ты не представляешь как долго... Но тебя всего трясёт, ты боишься? — С тобой - нет. Я помню горячие прикосновения сильных, надёжных и властных рук по всему телу, помню удовольствие, нарастающее и растекающееся во мне волнами, тягучее словно смоль. Помню дыхание тяжелое, рваное, медленно переходящее в стоны. Язык, вытворявший такие вещи, от которых хотелось взвыть, губы мягкие и податливые, дарящие так много ласки. Джеймса надо мной, во мне, так близко... До безумия. Но его все равно мало... Хочется больше и больше. Я помню утром, тёплые лучики солнца, падающие на его лицо. Они спадали на длинные ресницы и скулы, очерчивали ямочку на подбородке, и освещали алые губы, давая насмотреться им вдоволь. Я был умиротворён, чувствовал себя самым счастливым на свете. Казалось, ничто нас теперь не разлучит. — Стиви, я так люблю тебя. — И я, Бак. Волосы спадали ему на лоб и он забавно морщил нос, пытаясь сквозь сон сдуть маленькое перышко, гармонично устроившееся у него на виске. Оно тогда выбилось из подушки после нашей бурной ночи. После первой ночи... И последней. Баки ушёл...он ушел на войну, и рядом его больше не было. Я завидовал крепким парням, способным постоять за себя, которые добровольцами шли на фронт, ведь защищать Родину, ограждать невинных людей от насилия всегда было моей мечтой. Теперь же, когда там был и Бак, это стало моей целью. Я буквально спал и видел как наравне со всеми иду защищать отчизну. К моему счастью, в тот же вечер как Барнс рассказал, что он призван, я встретил доктора Эрскина, который позже сделал меня Капитаном Америкой, символом нашей страны и героем, тем кем я являюсь сейчас. Я был так счастлив, узнав, что имея сильное тело у меня наконец будет возможность найти 107-ой пехотный. Найти своего Баки, ведь я так тосковал. Но и этого мне сделать не дали. * * * — Дайте список погибших 107-ого. — Не надо мне приказывать, сынок... - дальше его слова слились потоком шума бурлящей крови в каждой клеточке моего тела. Я навалился на стол двумя руками, сжимая его края до глухого треска. Теперь моё тело было здоровым и очень сильным. — Мне нужно одно имя, сержант Джеймс Барнс. Пожалуйста. - повысил голос я. — ...похоже это имя упоминалось. Мне жаль. Пегги пыталась успокоить, отговаривала рисковать ради Барнса. Неужели она не понимала, что ужас, приходящий после слов командира о возможности смерти Баки не усмирить? — Я пойду в Австрию пешком, если понадобится. — Ты слышал полковника, твой друг скорее всего мертв. — Он не мертв! Он... Он мне больше чем друг, Пегги. - я надеялся, что она поймёт. * * * Я спас его и всех остальных из плена Гидры. Мы выбрались вместе. Баки замученный и осунувшийся, но живой шёл рядом со мной плечом к плечу. Снова рядом. Наконец я нашёл его, наконец могу снова обнять. И сердце щемило от безудержного чувства внутри, жгучего и светлого. Хотелось оберегать и защищать его, прямо как когда-то он оберегал меня. А глаза у него словно стеклянные, пустые. И все мы очень уставшие, просто выжатые и измученные, поэтому единственное, на что меня хватило, это ухватиться за его руку, снова вдыхать родной запах, неустанно любоваться. А потом я потерял его навсегда. Я сам видел как он падал в пропасть. Тянул руку, ждал моей помощи и сорвался вниз. Для меня он был мертв. Баки Барнса больше не существовало. Из груди будто вырвали сердце. Так больно... Только не это, только не он. Баки... Я не готов был снова потерять его. Только поэтому позже, на огромной скорости влетая в льды Атлантики, я не пытался спастись. Я знал, что дома меня больше никто не ждёт, знал, что больше никогда не увижу родных, всегда весёлых глаз. Я не хотел жить без него. Я не покончил с собой, нет, я спасал людей, отводя удар от Нью-Йорка, но мог бы выбраться и сам, просто не стал. Холод сковывает тело, боль разливается внутри, заполняя все на своём пути и с ней приходит ужас. Ледяная вода проникает в легкие. Медленно умирая на дне Северного-Ледовитого океана, я жалею лишь об одном... Зря я не бросился тогда за Баки в пропасть.