double helix

Some of them want to use you, some of them want to get used by you, поет радио где-то снаружи; жарко, раскаленный черный воздух пахнет мазутом и электричеством неразродившихся грозовых облаков; ты выглядываешь наружу, распахиваешь окно шире — бесполезно — тянешься за предложенной сигаретой, говоришь, что летом особенно сильно не хочется жить, и я отвечаю, что это все оттого, что ты суицидальный уебок, ты просто восхитительный суицидальный уебок, и ты такие вещи умеешь, что лучше бы никому о таких вещах и не знать, и я не исключаю, что если бы я видел и знал то же, что видишь и знаешь ты, я б тоже хотел подохнуть; со мной ты, вроде как, не хочешь подохнуть — по крайней мере, я на это надеюсь; Раздеваешься сам, отбросив недокуренную сигарету в темноту за подоконником: желтушные старые синяки повыше запястья, свежие бледно-фиалковые синяки на беззащитно-белом загривке; хотел бы я знать, как удается тебе быть настолько слепым и бестолковым, чтобы не осознавать того, как ты прекрасен, ты же единственный источник света в этой комнате, в этих раскаленных стенах, в этом гнилом насквозь мотеле, во всей этой проклятой вселенной, которая уже третью неделю существует только ради тебя, ради никогда не сбоящей механики твоих локтей и коленей и судорожно подрагивающей под моими пальцами нижней челюсти, когда я держу тебя за голову, чтобы поцеловать; инквизиторская беспощадная нежность, всепоглощающая, жуткая, я хочу сожрать тебя заживо, я хочу тебя в вечную принадлежность себе — тебя и всю твою деструктивность, твою уязвимость, твои мелкие острые зубы, твой расфокусированный взгляд, когда видишь то, чего я не вижу — как сейчас, стоишь на коленях среди смятых грязных простыней, смотришь в стену. я кладу ладонь тебе на поясницу, нажимаю, и ты послушно опираешься на предплечья; я говорю — у тебя красивая спина, Рувик, ты в курсе? ты молчишь, молчишь и пока я облизываю все твои шрамы; проржавевшая панцирная сетка и без того окончательно разъебанной кровати надрывается скрипом, когда я задвигаюсь в тебя, и тогда ты не молчишь больше, ты всхлипываешь хрипло чужим голосом, низко и глухо рычишь; моя дорогая часовая бомба, рычишь и рефлекторно подаёшься всем телом вперёд, пытаясь соскользнуть, высвободиться, но перед тобой стена, и я вожу рукой по твоим рёбрам, по рельефу шрамов, по плечам, и ты снова стонешь, протяжно и томно, ты же так хорошо умеешь терпеть боль, ты каждый раз терпишь, ты хрипишь моё имя, а потом, замерев, бьешь меня в первый раз — первый обычно не больно, просто мягкое, но настойчивое вторжение в сознание; я не пытаюсь закрыться, я ведь и не смог бы, я впускаю тебя с радостью, я ведь ради подобного с тобой и светлые, пожелтевшие от старости обои темнеют, идут пятнами, волокнистой гнилью, с потолка капает бензин; я беру тебя здесь, сейчас, в этом паршивом мотеле, а ты меня — во всех прочих, кроме физического, смыслах; я кладу руки тебе на горло, и ты припадаешь щекой к поганой истертой простыне, вскрываешь остатки моей защиты, и в мозг врезаются нежные зазубренные лепестки, монстры лижут пот с моих плеч, крысы отчаянно скребутся в грудной клетке, и мы горим с тобой вместе и РУВИК ПОЖАЛУЙСТА ПЕРЕСТАНЬ НЕ НУЖНО КАК ЖЕ здесь жарко обои почернели спинка кровати раскалилась огненные злые языки лижут наше похабное ложе МЫ НЕ ДОЛЖНЫ НЕТ и это больше не комната в дешёвом мотеле почему мы здесь РУВИК ПОЧЕМУ ЗДЕСЬ ВСЕ В ОГНЕ зачем, Рувик, спрашиваю я, а ты только хрипишь и выгибаешься; ненавижу тебя, ненавижу; зачем всё так, зачем ты так, объясни; я, наверное, не контролирую больше ни тебя, ни себя, ни свои пальцы на твоем горле, и я не могу ни остыть, ни кончить, я, наверное, вообще ничего уже не могу, и как я могу знать, притворяешься ли ты сейчас, когда закатываешь глаза и хрипишь, и когда твоё горло содрогается короткими сухими спазмами под моими онемевшими пальцами; я не хочу, чтобы ты жил, нет ничего хуже тебя, нет ничего хуже нас обоих; ты отпускаешь меня, как всегда неожиданно; в комнате все ещё пахнёт гарью, и я смотрю на твою белую-белую спину и разжимаю пальцы — на твоём белом-белом горле снова останутся синяки; спасибо тебе, говорю я, чуть более хрипло, чем собирался, и ты киваешь, высвобождаясь, сползаешь с кровати и идёшь к окну обнаженный, белый, стальной и тонкий; за окном давно уже ливень стеной, отражения и блики, выплеснутые на лоснящийся чернильной водой асфальт, ртутно-серебряные, янтарные, оранжевые и кровавые, текучее переменчивое совершенство, так похожее на твое собственное; спасибо, Рувик, повторяю я.