убаюканный дыханием

      Нет никаких больше сил смотреть на то, как тепло в любимых карих глазах постепенно гаснет, сменяется усталостью, тоской, безысходностью, доводящей одним своим видом до тошноты. Он не может смотреть, как под глазами у Старка залегают темные круги, а улыбка, хоть и искренняя, становится совсем вымученной, такой острой и нервной, что о нее можно порезаться, но больше нельзя греться в ее лучах. В его лучах. Ужаснее всего в этой ситуации было понимать, что все это из-за него, из-за Джеймса, потому что ему не помогает терапия, на которую он согласился, не помогает чертово спокойствие, которым одаривает его Тони ежедневно, потому что кошмары все еще снятся, а призраки прошлого не хотят отпускать, цепляясь за него своими холодными скользкими пальцами. Судорожно выдохнув, Барнс обхватывает колени одной рукой, потому что от протеза отказался, потому что в моменты очередных приступов он готов разнести здесь все, а так урона будет в разы меньше, даже несмотря на то, что он может спокойно драться и одной правой рукой. Иногда он уходит в гостиную и сидит перед мерцающим экраном телевизора всю ночь, не позволяя себе уснуть, чтобы дать Тони шанс выспаться хотя бы немного, не слушая его крики.       — Ба-ки, — разделяя имя на слоги, зовет родной голос, и Джеймс, вздрогнув, поворачивается, видя Тони в дверном проеме, его Тони, держащего в руке чашку, кажется, с чаем, и большую прозрачную вазу с... о черт, сливы. Он всегда приносил ему что-то, что Барнс любит, пытаясь, наверное, поднять настроение. Джеймс проводит рукой по лицу, пытаясь спрятать стыд в голубых глазах.       — Ты в порядке? — хрипло спрашивает Старк, подходя к нему и садясь на край дивана, отставляя сливы и все же чай в сторону. — Что не так?       Джеймс лишь пристыженно обнимает, одной рукой, не так сильно, как хотелось бы, потому что боится причинить боль, боится сломать окончательно, разрушить то, что осталось от этого мужчины рядом с ним. От прекрасного человека, которому он испортил жизнь: убил родителей, — и Джеймс не менял своего мнения, даже после того, как они миллионы раз говорили об этом, после того, как Старк миллион раз говорил, что не зол, что простил и виноватым не считает, — он поссорил его со Стивом, и отношения их до сих пор весьма напряженные, и это чувствуется, как бы оба ни пытались это скрыть, и, главное, он вторгся в его жизнь сейчас, когда там все, вроде бы, только начало налаживаться. Занял собой все пространство, не давая Тони продыху, заставляя посвятить всего себя ему.       — Я здесь, — говорит очевидные, но такие необходимые вещи Старк, который тут же обнимает в ответ, утыкаясь носом в спутанные волосы, целует куда-то в уши-скулы-щеки-шею, кажется, везде, до чего может дотянуться, шепчет какой-то глупый успокаивающий бред на ухо, говорит, что не оставит, что бояться больше нечего.       В Гидре он не имел права на вопросы, на проявление каких-либо чувств, на свое мнение — его либо били, либо просто обнуляли. Здесь же, со Старком, все иначе, и у Баки всегда есть право выбора, более того, его не просто принимают, скептически сжимая зубы — к нему прислушиваются. Тони, как считал сам Джеймс, был необыкновенным человеком, потому что он узнал его, потому что его подпустили ближе, чем остальных, и за маской цинизма и эгоизма скрывалось до чертиков огромное и доброе сердце. Сердце, а не чертова железяка, как считали многие.       — Тони, — тихо шепчет Джеймс, не отлипая от изобретателя, — Прости меня. Что я до сих пор не нашел в себе сил оставить тебя в покое. Что я не даю тебе вздохнуть полной грудью и быть счастливым. Прости...       Повисает тяжелое молчание, а Джеймс проглатывает рвущийся из горла плач, такой пристыженный, такой... жалкий. Такой, которого никогда бы не позволил себе ни настоящий, прежний Джеймс Барнс, ни, тем более, Зимний Солдат. Он запутался где-то между ними, окончательно потеряв себя, и был для него спасательным кругом лишь Старк, такой ласковый и заботливый, чуткий, понимающий, такой, будто Джеймс был принцессой, живущей теперь в башне со своим принцем. Это было до аморального смешным, тошным, потому что никогда ранее Барнс не позволял себе быть таким.       — Ты что такое говоришь? — голос полоснул лезвием вдоль вен, такой уставший, полный боли голос, и Джеймс заскулил, не выдержав, тут же плотно сжав зубы, как должен, как его учили. — Джим! Посмотри на меня! — и его отстраняют, убирая темные волосы от лица, чтобы заглянуть в лицо.       Тони любит его, он знает, но так же знает и то, что не полюбил бы, если бы Джеймс просто не дал повода. Он смотрит теперь в глаза напротив, в них снова искрится что-то, только искры больше не золотистые, а черные, такие, что становится страшно. Тони не говорит, потому что знает, что мало что значат слова, Тони просто целует, целует мягко, обнимая за шею, гладя по спине, пытаясь всеми жестами и действиями вселить в него уверенность. Он гладит по волосам, а Джеймс чувствует, как у того дрожат пальцы, и вновь он захлебывается в стыде. Но Тони, кажется, другого мнения, потому что он переходит поцелуями к шее, сообщая между ними, какой он, Джеймс, нужный, любимый, важный, неповторимый, замечательный, говорит, что без него он, Тони, сойдет с ума, просто исчезнет, чтобы он не смел говорить такого больше, потому что стал для него всем миром, сделал то, чего никому не удавалось — влюбил в себя, подчинил, сделал счастливым. Баки стонет, кусая губы, закрывает глаза и откидывает назад голову, открывая шею для поцелуев. Он сжимает пальцами руки широкие плечи, что-то шепча, задыхаясь, и позволяет толкнуть себя назад, уложив, в буквальном смысле, на лопатки, позволяет снимать одежду и целовать себя, умирает и рождается заново, слыша, что говорит ему Старк.       — Баки, — шепчет он, — Ты прекрасен. Ты так нужен мне... И не смей, ты слышишь? Не смей думать, что это не так, — Тони оставляет горячие поцелуи повсюду, задерживается на чувствительном до ласк животе, сжимая пальцами бусины сосков, заставляя Солдата стонать громче, сжимая пальцами уже кожаную обивку, лишь бы не оставлять более синяков и ссадин на любимом теле. Барнс рядом с ним чувствует себя совершенно слабым, потому что никакая сила не поможет, если ты готов все, что угодно сделать ради этого человека, который целует, лижет, шепчет что-то, от чего по телу бегут мурашки.       — Хочешь? — спрашивает Тони, как и всегда, когда снимает с Джеймса штаны вместе с боксерами, прижимаясь губами к самому низу живота, а пальцами осторожно массирует тугое колечко мышц. Баки лишь беспокойно кивает.       Старк потрясающий, каждое его движение полно желанием, сексуальностью, смешанными с невероятной, неиспытываемой Джеймсом ранее нежностью. Тот задыхается, когда Старк, тщательно вылизав свои пальцы на виду у Барнса, — обычно он позволяет делать это ему, потому что Баки тянется к чужим рукам губами, почему-то обожая целовать их, слегка закусывать костяшки, вылизывать длинные пальцы, — вводит в него сразу два. Он замирает, позволяя Барнсу привыкнуть, ласково поглаживая живот, но тот дергает бедрами вперед, сам насаживаясь на пальцы.       — Давай, Тони, давай же, — шепчет он, а Старку не нужно повторять. Он растягивает его, водя внутри по тугим стенкам, второй рукой роясь в ящике, раскидав все, в итоге, все же достав смазку. Кажется, она была у Старка всюду, потому что тот наотрез отказывался входить без нее, черт возьми, не хотел причинять ему боль. Даже такую. Даже приятную боль.       Убрав пальцы, Тони удобнее устраивается меж широко разведенных ног, опуская руки Джеймсу на бедра, входит сначала одной головкой, судорожно выдыхая, когда Джим сжимается вокруг него, и подается вперед, одновременно входя и припадая к пухлым губам своими. Барнс целует, открывая навстречу рот, и принимает его, полностью расслабившись; Тони всегда делал все так, как надо.       Комната постепенно заполняется стонами, движения становятся более резкими, быстрыми, поцелуи — громкими и влажными, когда Старк отстраняется, упираясь своим лбом в его, слизывая с губ Барнса ниточку слюны, что тянулась между их губами. Джеймс смотрит, не закрывает более ни на секунду глаз, толкается бедрами навстречу, обнимая Старка за шею, смотрит в глаза, которые вновь загораются золотом, и выстанывает его имя, чувствуя, что близок к долгожданной разрядке. Изобретатель судорожно выдыхает, делая пару последних, особенно резких толчков, и кончает в Джеймса, а тот — следом за ним.       — Я люблю тебя! Я люблю тебя, Тони, — выкрикивает он, когда оргазм захлестывает с головой, и тяжело выдыхает, подрагивая всем телом.       Тони медленно выходит из него, опускаясь и слизывая с подрагивающего живота капли спермы, облизываясь, словно кот, и вновь подтягиваясь к Барнсу на руках, целуя в губы. Тот жадно ловит поцелуй, лизнув Тони в губы.       — И я люблю тебя, — тихо отвечает Тони, ложась рядом. — И у тебя нет причин сомневаться в этом.       И Баки знает. Знает и искренне верит в то, что прошлое, наконец, отпустит его, дав место настоящему, и он обнимает Старка, зная, что сегодня будет засыпать в теплых объятиях, зная, что сегодня не будет кошмаров, зная, что на утро любимые губы будут целовать его лицо. Он расплывается в улыбке, впервые за долгие месяцы, и он прижимается сильнее к поджарому телу, прижимаясь губами к шее Старка, с пульсирующей под кожей жилкой.       Он впервые засыпает спокойно, убаюканный размеренным дыханием. Он впервые за долгое время знает, что все будет хорошо.