Митенки

Они не нашли понимания. Вообще, отсутствие понимания стало своеобразным символом, неким подстрочником ко всей их совместной жизни, которая вышла тот еще анекдотец. Митчелл был не просто отрезанный — оторванный ломоть. Если у него и получилось бы где-нибудь прижиться, то разве что в Новой Зеландии, в семейке богов, под боком у самого беспокойного из них. Впервые они встретились в баре, Андерс крутился вокруг сисястой блондинки, Митчелл — за стойкой. В конце вечера окосевший Андерс, уже успевший позабыть о девице, благополучно трахнутой в туалете, предложил заплатить Митчеллу за услугу «трезвый водитель». Митчелл имел наглость отказаться, и Андерс спел ему про долг и помощь достославным гостям. В Митчелле песнь что-то сдвинула, его взгляд из волчьего по ходу дела превратился в вампирский. — Охуеть, — сказал Андерс и пьяно расхохотался. В результате он получил услугу бесплатно и водителя в раздельное пользование на срок, о границах которого никто из них не договаривался. Митчелл остался у него дома, как остаются на столе спички, машинально прихваченные из бара. Он оказался ручным вампиром. Много ел, работал в баре, курил так, что Андерс насквозь провонял дешевым крепким табаком, смотрел телевизор, уложив ноги на столик. Андерс спокойно водил мимо него баб в свою уютную спаленку, иногда даже не по одной. Митчелл отмечал их окрас разнообразными сэндвичами: если брюнетка, сэндвич был со стейком, если блондинка — с курицей, в честь рыжих Митчелл лакомился тунцом. Когда само его существование вдруг выплыло во время неурочного родственного визита, Андерс назвал его «соседом по комнате». Майк понюхал воздух, скрипнул шеей. Такого скандала семья Джонсонов еще не знала. Майк учуял сущность Митчелла. В конце концов, дело дошло до убийства. — Бля! — сказал в наступившей тишине Андерс. Митчелл со вздохом вытащил из груди нож. — Эта футболка, — тихо сказал он, — была мне дорога как память. Длинная кровавая прореха зияла как раз в узорчатой первой букве надписи «Ireland». Эксель оказался в восторге от нового приятеля одного из своих братьев. Андерс же никому не решился признаться, что дело в удобстве. Митчеллу негде было жить — нет, платили ему вполне прилично, однако у него оказалась какая-то фундаментальная проблема с документами и мироощущением. Если судить по итогам, Андерс завел себе кучерявого мужика-домохозяйку. Его все устраивало — сколько Митчелл жрет, сколько спит, как смотрит на его девиц. Самое главное, Джону одним фактом своего существования удалось выбесить Майка до полной потери контроля и порадовать Экселя. Он был в меру аккуратен, почти не имел вещей и смог подружиться с Дон. Этого оказалось достаточно. Андерс привык. Спотыкаться о ноги, уложенные на столик, делить полочку в ванной между собственной пеной для бритья и каким-то футуристического вида гелем для волос, покупать в три раза больше еды. Митчелл не тащил в дом трупы обезглавленных женщин, чтобы складировать их у кровати Андерса в знак своей благодарности — и ладно. Андерс не был бы Браги, если бы не пытался подкалывать Джона на эту тему. — Послушай, — как-то сказал он, уложив ноги рядом с митчелловскими. Сравнение вышло не в его пользу. — Ты же пьешь кровь? Митчелл, не поворачивая головы, неодобрительно фыркнул в бутылку с пивом. — Ну дай посмотреть, — приставал Андерс. — Как ты охотишься? Как снимаешь телок? Вопрос был больной и животрепещущий: Андерс чуял серьезного соперника — еще одна причина держать Джона к себе поближе. — А можешь остановиться, когда кровь пьешь? Вопросы сыпались из Андерса градом. Митчелл посмотрел на него устало, пусто, и тогда-то и трахнул. То есть по-настоящему он трахнул Андерса гораздо позже, когда тот, чуя в Джоне колебания, снова безудержно распустил язык. А в тот вечер — разложил Андерса на диванчике и устроил ему показательную дрочку. — Пошел нахуй! — орал потревоженный Андерс, включив Браги на полную катушку. Митчелл смотрел в ответ вампирскими чернющими глазами, Андерс, обливаясь потом, разглядывал клыки. — Тебе же было интересно? — тихо сказал Митчелл и лизнул Андерса в пах. У Андерса от ужаса поджалось все на свете — от мошонки до пальцев ног. Митчелл, слегка помедлив, надкусил его. Потом, в приступе сентиментальности, он старомодно и чопорно проговорился как-то, что в тот момент словно попробовал греховный плод познания. Ну и что, что «плод» по-мужски жутко визжал и пытался отбиваться. — Страшно? — спросил Митчелл, подняв голову, и облизнулся. — Да охуеть как! — рявкнул на него Андерс. В своей вампирской форме Джон не реагировал на голос Браги. Митчелл усмехнулся и завершил дело крышесносным бесстыднейшим минетом. У Андерса потом еще два дня руки фантомно пахли чужим гелем для волос. Ничего по сути не изменилось, но Андерс пришел в смущение. Любой Андерс — похотливый Андерс. Смущение усиливало это его свойство в несколько раз. Он приволок домой целое стадо подпоенных девиц. Намечалось действо сродни небывалым гаремным увеселениям. Девицы, точно стая кошек, заняли в спальне все доступные горизонтальные поверхности. Андерс приготовился командовать своим свеженабранным эротическим войском — две девицы на полу начали понятливо целоваться и без его распоряжений, — и тут пришел Митчелл, принеся с собой запах улицы и капли вечерней мороси на кожаной куртке. Он невозмутимо прошел по девицам, по дороге отдавив что мог и куртуазно извиняясь направо и налево. — Джон, — барски приветствовал его Андерс. — Присоединишься? — Обязательно, — с улыбкой ответил Митчелл. Он даже не удосужился раздеться, просто прижал Андерса к кровати, как был. А был он тактильным безумием: жесткая кожа куртки, грубые джинсы, рельефная пряжка ремня, царапающая Андерсу живот. Того накрыло и уничтожило. Джон дрочил ему и шептал в ухо непристойности насмешливым, злым голосом. Девицы вокруг недоуменно шелестели. Андерс кончил, неистово матюгаясь. Джон вытер руку об одеяло, попутно задев бедро одной из девиц, и вежливо выпроводил несчастных. Андерс, насколько смог, промыл им напоследок мозги, однако шепотки неизбежно поползли, и даже убежденность Дон в абсурдности слухов ничего не могла изменить. Андерс очень скоро остался один на один с Митчеллом, в дни дурного настроения чем-то напоминавшим ему реинкарнацию буриданова осла. — Испортил мою репутацию, — начинал бурчать Андерс, стоило только Джону оказаться в пределах его досягаемости. — Твоей репутации, — однажды наконец ответил ему Митчелл, вскрывая бутылку пива над раковиной, — трепла, бабника… — И отвратительного брата, — с удовольствием добавил Андерс. — Ничто не способно повредить, — закончил Джон. Помолчал и тихо спросил: — Мне съехать? — Да иди ты, бля, знаешь куда? — взвился Андерс. Митчелл понятливо отправился в спальню. Так они и жили, чужие друг другу люди, бог, почти породнившийся с вампиром. Митчелл продолжал работать в баре. Наверное, ему это нравилось, он оказался вполне себе искусным человекокомбайном — мог приготовить и что-то традиционное, и «ой-я-не-знаю-чего-хочу-дайте-мне-это-прямо-сейчас». Джон оказался сторонником простых, несколько устаревших алкогольных сочетаний. У Андерса перехватывало дыхание от легчайшего дуновения чего-то древнего, мудрого и одновременно удивительно хрупкого в Митчелле. Он как-то пришел домой, и за дверью его встретил пряный винный запах и осень в воздухе. На стеклянном столике лежала светлая кружевная скатерть, а под ним горела лампа. На скатерти стоял кувшин с чем-то горячим и алкогольным. Митчелл за столиком похож был на древнего демона, пленившего солнце. Его неживое лицо — белая кожа, яркие глаза и губы — согрелось от золотистого цвета. Зачарованный Андерс тогда подумал еще, что само состояние Джона — между смертью и смертью — считай, олицетворяло вечные его колебания. Джон налил полную чашку глинтвейна. Ну и что, что на улице не было холодно. Сидеть по-турецки оказалось неудобно, нельзя было вытянуть ноги, не свалив лампу под столиком. — Знаешь, — сказал Андерс, вылавливая ломтик грейпфрута, — я бы сказал, что для нынешней публики такое удовольствие сложновато — фантастический аромат, но слишком терпкое вино и мало сахара. — Я знаю, — ответил Митчелл, — поэтому сварил только для нас. Главным угощением вечера стала обоюдная устроенная тишина. Со временем они даже спать привыкли вместе, не разбегаясь по разным комнатам после траха, и вместе курить. — Лучше бы я попал к Олафу, — однажды сказал Митчелл, закинув руки за голову. Андерс от хохота подавился сигаретным дымом. — Его жизнь была бы достаточно долгой. Митчелл, не мигая, смотрел куда-то в стену. — Достаточно долгой для чего? — осторожно спросил Андерс, протянув голос сквозь молчание. — Для меня. Иногда Андерсу казалось, что Джон не вампир, а просто ловкач, умудрившийся остановить таймер своей жизни на последней ее секунде. Для вампира он слишком редко пил кровь. Порой Андерсу даже приходилось его уговаривать. Для него это была веселая игра на разрыв. Предположительно, разрыв аорты или терпения. Он с детства обожал подобные развлечения. Раньше главными его жертвами были братья, теперь он сам регулярно напрашивался в жертвы Джону Митчеллу, а потом ходил, трогая следы укусов под ключицей, на внутренней стороне запястья. Или ощущал их в паху при ходьбе. Во всем этом было дофига жажды жизни, ощущения горячего ее тока по телу. Большее удовольствие Андерсу могло доставить лишь истекание слов из его горла. Митчелл никогда не показывал, как он охотится. Андерс не стал стесняться. Он хотел продемонстрировать Митчеллу свою власть, ту, которая не действовала на Джона. Он зачаровал целый бар, воображение у него, на самом-то деле, было скудное. Митчеллу пришлось спешно спасать его из эпицентра разразившейся групповухи. Они трахнулись за углом в подворотне под завывание загулявших котов. Их жизнь вяло текла, спотыкаясь, меж двух молчаний. Рисунок роста привязанности у них оказался нарушен. Они скакнули сразу в привычку, осторожность и какую-то вялую притертость, которая случается у пожилых пар, в определенный момент решивших по каким-то причинам не разрушать изживший себя союз. Джон был молчалив и пустоват, покорежен своей не-жизнью, и чем дальше, тем очевидней это становилось. А Андерс жил как умел — забивал на работу, подкалывал Майка, пил, испытывал Джона на прочность. Тот был по отношению к Андерсу абсолютно адекватен: игнорировал его, если было нужно, умел вовремя дать по мозгам или посмеяться. И трахал, конечно — много, часто и по первому требованию. У Андерса язык бы не повернулся назвать Джона «хорошим». Его разве что иногда хватало отстраненно порадоваться тому, как удачно они совпали неустроенностью с одной стороны и залихватским пофигизмом с другой. И теперь вот вполне ровно сосуществовали вместе. В Андерсе Митчелл запечатлелся на ощупь. Как при воспоминании о лимоне во рту становится кисло, так руки Андерса помнили рельеф жесткой кожаной куртки Джона, влажные завитки кудрей, прикосновение клыков к запястьям, их упругое скольжение вдоль неповрежденной сонной артерии. — Сюда, — шептал Митчелл, — я не укушу тебя никогда. Андерс сглатывал пересохшим ртом и ничего не мог ответить. — Иначе ты истечешь кровью и умрешь, — ровно продолжал Джон, наглаживая бесстыдно подставляющегося Андерса. Еще одним воспоминанием были митенки. Андерс терпеть не мог их колючее неприятное прикосновение. Ему было непонятно, зачем они — Митчелл не мерз, не потел, он вообще был никакущий и мертвец. Их первый секс оказался почти посвящением ледниковому периоду. Митчелл был весь холодный — холодные пальцы, холодный член, обжигающий взгляд. Андерс не умел затыкаться и все бормотал, и шипел, и матерился. Митчелл был гребаный замороженный фаллоимитатор, внезапно принявший человеческий облик. И понимание секса у него было соответствующее, как у хорошего механика, оставшегося наедине с двигателем, нуждающимся в починке. Джон не делал ни одного лишнего движения — трогал Андерса ровно там и ровно так, как было нужно. Слово «дразнить» в его лексиконе, очевидно, и не ночевало. В конце концов Андерс, надетый на ловкие джоновы пальцы, в отчаянии почувствовал себя пальчиковой куклой со спицей немигающего взгляда, воткнувшегося ему в ямку под горлом. Ему было отчаянно хорошо, даже лучше, чем кончить, на него накатывали невозможно яркие томные волны, внутри все сжималось, он не выдержал и просто зажмурился. Джон проник в него одновременно и членом, и языком. Движение его рта было завораживающе холодным и медленным. Андерса скрутило медленной судорогой удовольствия. Он не мог стонать, не мог говорить, его голос, его божественная власть, колебался сладким стоном в горле, как яркая искра песни у русалочки в диснеевском мультике. Джон медленно и веско трахал его, нежно целуя прохладными сухими губами. Андерсу казалось, что он превратился в медленно затягивающийся узел. Когда Джон наконец тихо застонал, Андерса окончательно завязало в тугой шелковый оргазм. Митчелл тогда сухо поцеловал его в ключицы, и первым, что он взял в руки, были сигареты и проклятые вязаные рукава. Андерс со временем привык и к ним тоже, разве что в редкие минуты раздражения думая, как было бы хорошо, если б они потерялись. А потом митенки порвались, и Митчелл расстроился, насколько вообще был на это способен. Иногда, когда он думал, что Андерс его не видит, Митчелл держал их на коленях и гладил. — Ну хочешь, — как-то предложил Андерс, увидев, как воровато Джон прячет шерстяные тряпочки, — я найду и заговорю лучшую местную вязальщицу или как там они называются? — Да ну, прекрати, — ответил Джон, доставая митенки из-под диванной подушки. — Гляди, тут уже ничего не поделать. Варежки, если их можно было так назвать, оказались ужасно истончившимися и истрепанными. Нитки вытерлись и полысели. Джон прикасался к митенкам как к живому существу, так осторожно и нежно, как не трогал Андерса в посторгазменной истоме. — Вещи, — задумчиво сказал он, — так недолговечны… Как люди. Андерс не знал, что ответить ему на это. Он купил мотоциклетные краги. Джону они ужасно шли. При одной мысли о грубом прикосновении перчаток Андерса пробивала дрожь предвкушения. Митчелл использовал подарок как одноразовую эротическую игрушку — поводил толпу мурашек у Андерса под кожей, довел его до оргазма, и аккуратно забыл краги на полочке в гостиной. Андерс заказал ему вязаные митенки из дорогущего кашемира с узором из ирландских кос. А потом купил еще одни — из шерсти ламы. — Уже не смешно, — сказал Джон, спустя несколько дней разглядывая кокетливые нитяные перчатки. Андерсу если и было смешно, то разве что чуть-чуть. Он не мог даже себе объяснить, почему эти проклятые митенки стали именно для него своеобразным камнем преткновения. Наверное, все дело было в том, что он не знал, кто такой Джон, откуда он, сколько ему лет, что он делал до того, как встать за стойку бара. Джон словно бы родился из туманного пьяного вечера — улыбчивый молодой человек с недобрыми глазами. Иногда Андерс смотрел на него, и его пробивало ужасной мыслью, что Джон возник за пять минут до их встречи и исчезнет так же стремительно и непонятно, когда наступит день, приметы которого Андерсу неизвестны. Поэтому Андерс искал перчатки. Его уже встречали как своего в самых дорогих галантерейных магазинах, его почтовый ящик лопался от каталогов, присылаемых на дом. Джон почти не обращал внимания на Андерсово безумие, молчал, курил в утреннее белое небо и выглядел так, словно только и ждет какого-нибудь знака, чтобы истаять дымом прямо у Андерса на диване. Если Джон и предпочитал не замечать трудное течение митенковой обсессии Андерса, то паузу в ней он отследил достаточно четко. Это было похоже на то, как будто отец семейства внезапно оставил привычку читать по утрам газету. В случае с Андерсом это было похоже на то, как будто он перестал интересоваться сексом. Ужасный признак. Джон вышел на охоту. Итогом засады стал Андерс, застуканный над вязанием. Он так ушел в работу, что Митчелл минут пять торчал над ним столбом, не в состоянии поверить глазам. Андерс Джонсон, бог, проклятый Браги, всем телом ушел в вязание митенок, каждую петлю заговаривая страшным безудержным матом. — Вот какого хрена? — спросил он, поднимая на Джона прозрачные злющие глаза. Голос у него был такой хриплый, словно он без устали ругался последние лет пять. Спицы в его руках выглядели угрожающе и неуместно. — Жизнь, бля, не подготовила меня к такому, — движения Андерса были приблизительно так же удачливы и изящны, как попытки циркового медведя завязать шнурки когтями. Джон взял себе из холодильника пива и со вкусом устроился в кресле, готовясь наблюдать. Андерс вязал всем телом, медленно и неуклюже, затрачивая в среднем от трех до пяти матюгов на каждую петлю. Джон ждал, когда же он бросит, его легкомысленный Андерс. Он успел сделать сэндвичи и чай, выхлебать вторую бутылку пива, а Андерс все пыхтел над спицами. Джон поглядел на готовое вязание, прикинул скорость Андерса, совершил нехитрые подсчеты. — Брось это, — сказал он, помолчав. — Да ну, — Андерс выглядел как человек над неподъемной задачей, которую ему почти удалось разгрызть. — Ты же знаешь, что вязание раньше было почетной мужской забавой? Эти ваши лэрды… или пэры? Вязали, в общем. Справлюсь. Андерс не смотрел на Митчелла, только себе на руки. — Скажешь хоть кому-нибудь, хоть заикнешься… — Убьешь меня спицей? — Митчелл, улыбаясь, перетек с кресла к ноге Андерса, положил щеку на колено, взял Андерса за руку со свободной спицей, повел у себя за ухом. Спица оставила в блестящих волосах четкий след. — Ты расслабься, — неловко сказал ему Андерс, не рискуя выпускать из рук вязание. — Это же Новая Зеландия, страна антиподов. Здесь все другое. — Становится другим, — тихо сказал Митчелл. Впервые улыбался не только его рот, но и глаза. — Ну да, — Андерс задумчиво почесал спицей подбородок. — Знаешь, — сказал Митчелл, потираясь щекой о колено Андерса — тот вздрогнул: щетина кололась даже сквозь джинсы, — я не буду тебя кусать навсегда. — Что, и не передумаешь? — Андерс насмешливо хмыкнул. Митчелл невозможно наслаждался отсутствием в нем страха. — Я постараюсь, — большего Джон не мог обещать. Он только надеялся, что в стране антиподов даже его сомнения превратятся в собственную противоположность. Жизнь его опять стала долгой, его новоявленная скандинавская норна, сущностью Браги, душой Андерс, плела неловкую нить его новой судьбы.