Никаких поющих валентинок

Ник привык все время находиться на низком старте. Всегда. В кровати, в душе, в дороге, во сне. Работа могла прийти к нему во время любого интимного процесса — от чтения утренней газеты до вечерней чистки зубов — и потребовать времени и внимания. И даже, может быть, жизни. Удивительным образом гриммовская часть Ника в эту концепцию непрерывной готовности встала с уверенным щелчком, как обойма в пистолет. Ник и не заметил, как из человека превратился в функцию: полицейского, Гримма. Ему казалось, он готов ко всему. Он пережил превращение Джульетты в ведьму, но почти сломался, когда она от него ушла. — Ник, — Ренард поставил на стол стакан с виски. Из-за слабого освещения взгляд его казался не пронзительным, как обычно, а просто усталым. — Джульетта все сделала правильно. Вы могли бы ее убить. Она — стопроцентно убила бы вас. — Угу, — буркнул Ник и залпом осушил стакан. Он проснулся утром, отчетливо чувствуя, что места для человеческого в нем не осталось. Он готов был стать идеальным — полицейским, Гриммом, кем угодно; быть человеком он не то что бы устал, просто пока не мог. Работы было много, очень много. Еще одним ее олицетворением явился Шон Ренард, как господь, единый в трех лицах: капитана, принца, везена. Ник очень долго не обращал внимания на то, насколько они стали не близки — неразлучны. С Джульеттой, даже в лучшие дни, он проводил вместе максимум четыре часа в день. С капитаном — от десяти до бесконечности. Дела сыпались, как из рога изобилия. Везены не дремали. Адалинда со спутниками засели в главном отеле. Сопротивление продолжало сопротивляться, совет — советовать, три дня из семи Ник ночевал на диване в доме у капитана Ренарда: Джульетта сдала дом. Однажды Ник взялся подвезти капитана после очередного на редкость муторного дела, и они разговорились по дороге. — Ник, — сказал вдруг капитан очень осторожно, — разворачивайтесь, не смотрите вперед. Конечно, Ник посмотрел. Впереди был их с Джульеттой дом и неизвестное семейство, ссорящееся перед дверью. Именно тогда Ник впервые остался ночевать у капитана. В неуютной комнате со стенами цвета лимонной тоски на Ника из окон таращилась пространная портлендская ночь. Ник спал как младенец и грезил о счастье. Он сам не заметил, как они с капитаном стали близки. Ближе, чем с Хэнком. Не обратил внимания на то, что у него в чужом шкафу появилась своя полка, а в ванной освободилось место для бритвы и зубной щетки. Работа пожирала его, сил не было ни на что, капитан раз в неделю разделял с Ником уютную тишину и коньяк удивительного достоинства и выдержки. На очередной совещательный междусобойчик с участием Хэнка, Ву и Монро с Розали капитан приехал с кофе. — Как ты любишь. — Спасибо, — привычно поблагодарил Ник, принимая стаканчик. И вдруг услышал опустившуюся на магазинчик тишину. Он огляделся, поморгав. Посмотрел на Монро с его характерным выражением лица «я тут ни при чем», на поднявшиеся брови Розали, на пялящегося с открытым ртом Ву. На стаканчик с кофе. На капитана. Тот не успел вовремя отвернуться, Ник поймал его тоскливый, болезненный взгляд. Ник аккуратно отставил кофе. Ему необходимо было подумать. Однако на то, чтобы толком поразмышлять ему, как всегда, просто не хватило времени. Его мотало по Портленду из конца в конец, сталкивая с экспертами, сослуживцами, везенами и неприятностями в невообразимых количествах. Его жизнь грозила закончиться где-то здесь, между рядами складов и полицейским управлением. В результате выбор, очищенный от наносных, не близких ему страданий, свелся к простому «да» или «нет». Ник был с Джульеттой очень долго, так долго, что, кажется, дольше с ней, чем без нее. Он забыл, что может быть что-то кроме. Забыл, как объясняться с людьми, которые не знают его наизусть, точно плакат со схемой кошачьего скелета. Ник дотянул до Дня святого Валентина. — Ничего не говори! — воскликнула Розали, — шибари, веревка, виски. Правильно? — Катехизис, десять метров шелкового крепа и карамельное фондю? — спросил Монро. Розали чудовищно покраснела. — Спасибо, — сказал Ник, — я не хотел этого знать. Розали, смущенно хмыкнув, вручила ему плитку бельгийского шоколада, присланного контрабандой кем-то из клана Монро. Ник ехал в дом на холме и ощущал себя почти что голым — он вдруг понял, что приезжает к капитану как к себе домой. — Сэр, — позвал он в темноту распахнутой двери и осекся. Какой «сэр»? — Шон. — Ник, — глухо отозвался откуда-то из гостиной Ренард. В комнате было темно, на полу лежали широкие светлые тени от окон. Ренард сидел в кресле, развернутом в сторону Портленда. Лицо его казалось неподвижным и задумчивым. Нику почудилось, будто тишина стала видимой, как темнота. Призрачный свет покрывал лицо Ренарда тонкой пеленой. Ник медленно подошел и встал, закрыв свет. Шон устало посмотрел на него снизу вверх. Почти обреченно. Он сидел как-то очень неудобно: неловко раздвинув руки, обвив ногой ножку кресла. — Ник, — самым обыкновенным своим тоном сказал Ренард. — Ты же знаешь, что я люблю тебя. Ник с удивлением понял, что знает. Он же видел все это, чувствовал: случайные взгляды, неслучайные прикосновения — четкие, скупые, обыденные, а оттого не вызывающие стеснения. Привычность повседневной, такой важной заботы: купить два стаканчика кофе, отпустить на обеденный перерыв, проследить, чтобы выжил… Ренард все это делал так спокойно, что, кажется, он мог бы поцеловать Ника на виду у всего отдела, и просто из-за его уверенности в том, что все так и должно быть, никто бы даже и бровью бы не повел. Ник сейчас оказался в нелепом положении простачка, попавшегося на эту уверенность. Он все видел и воспринимал как должное. Ренард ему признался. Это было бы смешно, если бы волна понимания не поднялась и не закрутила Ника, разом превратив то, что можно было принять за шутку, в нечто серьезное и требующее внимания. Ник вдруг заметил, что руки Ренарда прикованы к подлокотникам наручниками. Но он все так же стоял и не мог ни на что решиться. — Я шоколад принес, — сказал он, достав плитку из внутреннего кармана куртки. Она размягчилась, от Ника густо и вкусно пахло теперь дорогим шоколадом. — Замечательно Ник, — Ренард настойчиво посмотрел ему в глаза. — Сегодня день всех влюбленных. Так что давай уж начистоту. Ты тоже любишь меня. Так и должно быть. Нику хотелось сказать, что это ему решать. Он открыл рот и закрыл. Отрицать очевидное — только тратить время. Ник положил шоколадку на стол, наклонился и поцеловал Ренарда — так, как он теперь намеревался целовать его всегда. Крепко, мягко, размеренно. Ник услышал, как подлокотники заскрипели, а потом и затрещали. Он отпрянул. — Что это? По лицу капитана прошла судорога. На коже, подкрашенной бледным портлендским заревом, расцвело пятно гнили. Глазница распухла и потемнела. — Это я, — глухо ответил Ренард. На щеках его ходили желваки. Взгляд уцелевшего глаза оказался на редкость горек. — Это я. По подлокотникам зазмеились трещины. Ник понял, зачем нужны были наручники. Его захватил азарт, он улыбнулся. Ренард смотрел на него внимательно, как мог бы смотреть в центр тренировочной мишени. Ник расстегнул на нем рубашку. Поперек груди, прямо под шрамом от пулевого ранения, была завязана лента какого-то темного цвета. Это выглядело глупо. Трогательно. Ник возбудился. Он присел на корточки и очень осторожно, очень медленно лизнул ленту по краю. Шрам на вкус оказался как выбоина. Ник чувствовал, как под кожей сумасшедше бьется пульс. Туалетная вода Ренарда пахла лесом. Мхом. Подлокотники треснули и сломались. Ник никогда не был слабаком. Ренард распластал его по полу, намертво прижав к ковру. Черты его лица плыли, менялись, он тяжело дышал. Печатка на руке больно вжалась Нику в бок. Ренард смотрел Нику прямо в глаза и, кажется, вполне успешно пытался взять себя в руки. Ник вспомнил, что Ренард сейчас перед собой видит, и зажмурился. Тот вдруг прерывисто, удивительно жалобно застонал. Ник крупно вздрогнул, ему стало не по себе, почти страшно. Он называл это предвкушением. Ренард укусил его в шею — достаточно сильно. — Ничего не будет, Ник. Почти ничего, — задыхающийся голос Ренарда был удивительно вкрадчивым. И таким же вкрадчивым, осторожным вышло первое движение руки по члену. Из-за темноты под веками или из-за неожиданности ощущение получилось очень острым. Ника выгнуло. Он застонал, ему стало стыдно. Сладко. Последней его усталой мыслью было: «Ну вот, Беркхардт. Вот тебе и прозрение. Дожил». Додумать: «До позора» он не успел. Мозги сладко выключились. Ренарда было чудовищно много. В определенный момент Ник забыл, что зажмурился. Ему казалось, об него трется ночь, загустевшая темнота, сильная и жаркая, и признается ему в любви голосом Ренарда. Ник потянулся, на ощупь погладил, потянулся поцеловать, впился прямо в голый оскал Ренарда и рефлекторно открыл глаза. Ренард смотрел испуганно, на щеках вокруг трупных пятен цвел нежный румянец. Ник всхлипнул и кончил. Ковер был мягкий. Ренард — теплый. Мыслей — никаких. Ник лениво повернул голову и сначала не понял, что это красное у Ренарда на груди. А потом вспомнил про ленточку, лениво подцепил ее пальцем. Шон посмотрел на него — беззащитно, ласково. У Ника в горле встал ком. — Монро присоветовал? — спросил он, кашлянув. — Ты бы поседел, если бы узнал, что присоветовал Монро, — прошептал, пододвинувшись Ренард, мягко ткнувшись поцелуем Нику в щеку. — Самое главное, — Нику было хорошо и просто, — чтобы никаких поющих валентинок…