***
Гэндальф мурлыкал странную песенку. Свет факела метался по каменным стенам, тени гладили серый балахон, точно крылья. Гэндальф казался очень длинным, очень тощим. — Помоги, — попросил он, взявшись сухопарыми ладонями за крышку саркофага. Бильбо с натугой толкнул плиту. Гэндальф достал из складок одежды тяжелые кузнечные клещи, пару раз щелкнул ими на пробу. — Что ты делаешь? – хриплый голос Бильбо казался слишком тихим, почти жалким. — Доверяешь ли ты мне, друг мой? – вопросом на вопрос ответил Гэндальф. Глаза у него были привычные, лукавые, добрые, разве что взгляд слишком темный. Он резко дернул клещами, что-то влажно хрустнуло. Когда Гэндальф выпрямился, рот у Торина оказался как-то беспомощно перекошен. — Все будет хорошо? – помявшись, уточнил Бильбо. — Этого, — глухо проговорил Гэндальф, — я обещать не могу. Бильбо проснулся в холодном поту, сжимая в горсти кольцо.***
Нора пришла в себя прежде хозяина. Бильбо выкупил комоды и стулья, вымел мусор и вымыл пол. И так повторял раз за разом, пока Нора не стала прежней. Или почти такой, как была. За окнами менялась погода и цвет листвы. Бильбо читал, в стекла стучали голые ветки, снежные ветки, ветки в проклюнувшихся почках. Когда на подоконник посыпались изжелта-красные листья, Бильбо бросил первый желудь в кружку с водой, и желудь опустился на дно. Он был жив. Бильбо решил его посадить. Он закопал желудь на опушке и ушел в Нору ждать весны. В одну из самых длинных снежных ночей к нему явился Торин. Торин был тощ, как внезапно очнувшийся от зимней спячки медведь. Бильбо испугался и затосковал. — Я просто хотел тебя поблагодарить, храбрый хоббит, — ласково сказал Торин. В его улыбке не хватало одного зуба, из-за чего она казалась неровной, но удивительно живой. Взгляд Торина был такой далекий, словно он смотрел на Бильбо с какой-то звезды. – Что мне для тебя сделать? Бильбо порядком растерялся. В тепле снег на плаще Торина таял, расплываясь на полу мелкими лужицами. — А водопровод так толком и не наладили, — ляпнул Бильбо. Торин хмыкнул в бороду, раздеваясь. На небеленой рубашке спереди расплылось длинное кровавое пятно. Бильбо заваривал чай и слушал приглушенные гномьи ругательства из-за дальней двери. Потом они пили чай и разговаривали, и Бильбо рассказывал о стоячей своей жизни, подчиненной неизменным привычкам. Торин не рассказывал ничего. Бильбо постелил ему в дальней комнате без окон и накрепко запер все двери. Утром Торина в Норе не оказалось. Водопровод исправно работал. Бильбо поджарил себе пару ломтиков хлеба, достал книгу и устроился в кресле, предвкушая весну. Желудь так и не пророс. Бильбо решил не ждать осени и посадил следующий желудь той же весной. Он отметил место палочкой и регулярно ходил его проверять. В конце концов он не выдержал и раскопал желудь, у того уже выросли хорошие, крепкие корни. Бильбо спал как младенец, когда в дверь к нему постучался Кили. — Мистер Боггинс! – Кили разулыбался и лукаво подмигнул. На месте переднего зуба чернел провал, отчего улыбка Кили казалась озорной и детской. Он выглядел точно так, как в самый первый вечер на пороге Норы – щеки его пока не ввалились, взгляд не потух. Они с Бильбо задымили всю гостиную, и хохотали, и горланили песни, причем Бильбо сначала чувствовал себя не в своей тарелке и все думал – смогут их услышать соседи или нет – а потом плюнул на все на это и принялся выводить залихватские трели. В табачном дыму туманно светились огоньки в лампах, из окон пахло цветущей жимолостью. Бильбо уснул в кресле на половине куплета про красавицу Лилию, истинную розу долины. И проснулся в кресле. Наедине с остывшей трубкой, горечью во рту и запахом победившего лета. Корни у ростка раскопали мыши, Бильбо так и не увидел ни единого листочка. Он не стал дожидаться осени. Просто не смог. Дрожащими руками посадил он третий желудь – крепкий и янтарный. И долгие летние дни не ходил к нему, не трогал, даже избегал смотреть в направлении опушки. На излете лета к нему явился Фили. Зашел без стука, осторожно поставил мечи в старую подставку для трости, оставшуюся еще от батюшки Бильбо. Одними глазами спросил у Бильбо разрешения. Бильбо не удержался, дернул Фили за ус. — Надо же, какие фамильярности, мистер взломщик, — Фили слегка пришепетывал из-за дырки от зуба. Бильбо дал ему еды. Дал питья. Дал табаку и показал, где лежит его золото. Фили это ни капли не заинтересовало. Он долго стоял у камина и рассматривал семейные портреты, безделушки, шкатулку. — В этой шкатулке, — Бильбо со свистом прикурил трубку, — я привез желуди, чтобы вырастить хотя бы один дуб. Пока мне что-то не везет. — Сожги ее, — сказал Фили. Огонь подсвечивал его лицо с одной стороны, на Бильбо смотрела тень с яркими синими глазами. — Хорошо, — растерявшись, пообещал Бильбо. С Фили они молчали. Бильбо сидел и ждал, ждал. Фитили ламп потрескивали, взгляд у Фили становился все более сонным, он начал клевать носом, а потом и вовсе повесил голову на грудь и заснул. Бильбо караулил его до самого утра. Часы пробили десять. Бильбо выдохнул и зажмурился. Когда он открыл глаза, в кресле никого не было. Дубовый росток на опушке пожух и съежился. Осень навалилась стремительно, распушила свинцовые тучи, высекла сладкий воздух мелким противным дождем. На дне шкатулки остались поврежденные желуди, бесполезный сор. Бильбо до скрипа сжимал ее побелевшими пальцами. Он вытряхнул в последнюю ямку все, что было в шкатулке: веточки, осколки шишек, разломанные и поцарапанные желуди, камушки и чешуйки. А потом сжег, как и обещал Фили. Со временем на опушке встал дуб с корой стального цвета, с перекрученным стволом и длинными изогнутыми ветвями. В стеклянной его тени царила ожидающая, напряженная тишина. Бильбо приходил, приносил дубу воду и читал книги, прислонившись спиной к неровному стволу. Они вместе смотрели на день, Бильбо и дуб. На пятнадцатый год на ветвях созрели желуди. В самый горький, черный осенний вечер к Бильбо пришел дракон. — Ты плохо поливал меня, полурослик, — у дракона и прежде был человеческий голос. Теперь же у него были человеческие руки, ноги, тело, только взгляд оставался неподвижным, драконьим. — Смауг, — выдохнул Бильбо. И открыл было рот, чтобы обратиться к нему как прежде, чтобы льстить, юлить и не говорить правды. — Верни мне крылья, — прошипел Смауг, подхватил Бильбо и встряхнул. Несмотря на человечьи руки, когти на них были по-настоящему страшные. – Верни мне золото! Отдай то, что отнял! Смауг осекся. Человеческое лицо оказалось проще читать – рыжий взгляд шарил по лицу Бильбо, выражение глаз казалось недоуменным. — Что ты делаешь? – тихо спросил Смауг, бережно опуская Бильбо на пол, и следом опустился сам, пригнулся к полу, глядя на Бильбо снизу вверх. Странный человек, вообразивший себя ящерицей. Бильбо потрогал лицо. Он улыбался. — Я тебе ничего не должен, — тихо сказал он. Смауг почесал за ухом и задумчиво посмотрел на него. Бильбо уже не мог воспринимать его как дракона. Смауг, не вставая, взял Бильбо подмышки и подтащил его к креслу. — Ты чего? – спросил огорошенный Бильбо. — Сделай так еще раз, — попросил Смауг. – Как сейчас. И растянул пальцами уголки рта. — Или что? – серьезно спросил Бильбо, хотя ему и хотелось смеяться. — Я тебя съем, — пригрозил Смауг. — Рискни. Смауг, явно огорошенный предложением, на пробу укусил Бильбо за палец. Бильбо ловко цапнул его за язык. Смауг зарычал, кресло затрещало. Драконьи глаза были на редкость красивые. Бильбо внутренне ожесточился. Одиночество доконало его. — Пошли, — сказал он, вставая из кресла. Так вышло, что ноги его встали на колени Смауга. Тот смотрел все так же снизу вверх, нос его жестко заострился, глаза казались то равнодушными, то насмешливыми. Бильбо почудилось: человек понимает гораздо больше, чем стремится показать. К Бильбо иногда заходили люди. В одной из комнат у него стояла человеческая кровать. — Что ты собираешься делать? – с любопытством спросил Смауг. В некотором смысле Бильбо собирался делать все как раньше: льстить, юлить и не говорить правды. — То, что ты хотел, — улыбнулся ему Бильбо и поцеловал. У Смауга был по-человечески большой, неудобный рот, но учился он быстро. А еще оказался любопытен и жаден. Когда он более-менее понял или почувствовал, что происходит, он разложил Бильбо звездой на кровати и принялся голодно целовать – в рот, в виски – облизал ключицы и изнанку локтей, а потом имел наглость спросить, что происходит. Бильбо мог бы сказать ему, что жив, что совсем не стар, что привычки – дело хорошее, но все же ему бывает одиноко и совсем не обязательно серым осенним вечером или зимним праздничным днем. Бильбо мог бы сказать, что Торин, Фили и Кили были ему важны, что он хотел попрощаться и отпустить их. Еще Бильбо мог бы добавить, что ненависти к Смаугу в нем не то что бы не осталось, но и не было никогда, что человеком он почти жалок, что человеком он трогателен. Бильбо смотрел на него и что-то зрело в нем, что-то усталое и зыбкое – он и сам не знал, что происходит. Смауг прищурился, ищуще, раздраженно, и выгнул спину. Руки у него были какие-то очень длинные, когти какие-то чересчур острые, а зубы так и вовсе пугающие. Бильбо погладил его по щеке. Опыта у него было слишком мало, а у Смауга и того не было. Бильбо почувствовал себя дураком. Он ласкал Смауга как умел – трогал и гладил – ровная человеческая кожа пошла крупными мурашками, кошачий зрачок удивленно расширился. Губы и мочки ушей у Смауга покраснели. Бильбо приходилось тянуть его на себя – слишком он оказался большим – или складывать. Бильбо вылизывал Смаугу шею, когда тот впервые прерывисто застонал и так удивился и перепугался, что едва не загремел с кровати. Теперь уже Бильбо, усмехнувшись, распластал его на покрывале и уселся сверху. Ему тоже хотелось пускай такой, ненастоящей, но все же сладкой власти. Человеческая кожа была гладкой, даже чересчур, и пахла как присоленный речной камень. Бильбо прикусил Смаугу сосок и едва не получил по уху. — Больно? Смауг закрыл рукой лицо, вспыхнувшее так жарко, что алый, казалось, просвечивал даже сквозь пальцы. Бильбо сдвинулся чуть ниже и замер, почувствовав возбужденный член. Смауг посмотрел на него, раздвинув пальцы. Глаза у него были большие и перепуганные. «О, Эру, что я делаю?» — с ужасом и внезапным восторгом подумал Бильбо, аккуратно сползая с бедер Смауга, только чтобы усесться рядом и облизать член. Тот был горячий и солоноватый. Ничего, в общем, интересного для Бильбо, до того преимущественно занимавшегося рукоблудством. Смауг задрожал и всхлипнул. Бедро у Бильбо под ладонью напряглось. Он посмотрел наверх и тяжело сглотнул: Смауг лежал расслабленный, возбужденный, с умоляющим, беспомощным лицом. Бильбо мало что мог: разве что облизывать головку члена и неловко дрочить немеющей рукой. Собственное возбуждение притухло, сменившись смущением. Все-таки «не одиночество» он имел в виду несколько другое. Смаугу было все равно. В определенный момент он просто прижал к себе Бильбо и принялся, урча, целовать его, куда придется, вертеть, щекотать и гладить, хоть все это было не так уж просто. Золотые глаза нежно, восхищенно жмурились. Бильбо захлестнула волна кипящего жара. Он пытался то ли отбиваться, то ли помочь, постанывал, рвано дышал, а потом рассмеялся. Смауг внезапно стал тяжелый, такой тяжелый, как будто превратился вдруг в ожившую золотую статую, которая в этот самый момент начинала неспешно плавиться изнутри. Бильбо перестал смеяться, боязливо скосил глаза. Смауг поцеловал его в пупок и смотрел, не отводя взгляда и не давая сделать это Бильбо, все то время, пока медленно втягивал в покрасневший рот возбужденный член, а потом так же медленно облизывал, и двигал головой. У Бильбо на лбу выступил пот, а на глазах слезы. Он вцепился Смаугу в волосы и запутался в них пальцами. В груди саднило, на задворках памяти бродили воспоминания о том, каким обжигающим может быть золото. Смауг, будто увидев что-то в его лице, довольно прищурился и заурчал. Бильбо ахнул, жаркая судорога пробила его насквозь. Он увидел вдруг, что Смауг яростно себе дрочит, куда быстрей и жестче, чем облизывает Бильбо, и кончил: долгая волна оргазма скрутила его с головы до пят. Несколько почти бесконечных минут Бильбо, совершенно не понимая, что же он такое видит, смотрел на то, как Смауг, довольно щурясь, варварски облизывает испачканную ладонь и пальцы, а потом уснул. Он проснулся отдохнувшим и свежим. Свободным. И тихо лежал, представляя, как вот он встанет, сходит умоется, нальет себе чаю… На кровати, поворотясь к нему спиной, сладко спал человек и совершенно не собирался никуда пропадать.***
Самым неожиданным из гостей Бильбо оказался Радагаст, навестивший его как-то в июне. На удивление, он пришел без своей живности, пешком, нещадно потея в дурацкой шапке. Бильбо угостил его табаком, они курили в прохладной гостиной, сквозь открытые окна любуясь панорамой Шира. — Вот чай, — буркнул Смауг, недовольный тем, что снова задел головой люстру. Радагаст было кивнул, потом присмотрелся и уронил трубку на половичок. Смауг торжественно поправил простыню, устраиваясь в кресле. Бильбо купил ему нормальной человеческой одежды, даже нужного размера, но она Смаугу не понравилась. Простыня оказалась единственным компромиссом, более или менее устроившим обе стороны. Смауг носил ее с поистине королевским достоинством. — Хм, — не брезгливый Радагаст поднял трубку, отряхнул ее и задумчиво затянулся. — Многие думают, — сказал он вроде бы невпопад, — что Эру спел этот мир. Так и есть. Но это только часть правды. Спетый мир был безукоризненным и безжизненным. И тогда Эру сделал то, что отличает богов от пустоты, а живое от мертвого: он засмеялся. Смауг пил чай и делал вид, что это все его не касается. Радагаст дернул за край простыни. Смауг зашипел, залезая с ногами в большое, сделанное на заказ кресло. — Если не хочешь быть человеком, можешь и не быть, — как бы между прочим заметил Радагаст. Бильбо осторожно поставил чашку на блюдце, чувствуя, как сползает с лица улыбка. Смауг посмотрел на него вроде бы вскользь, но очень внимательно. — Ничего, — сказал он, помолчав, — меня устраивает. В тишине мирно тикали часы, прохладная тень казалась еще уютнее из-за безжалостно-жаркого ленивого дня за окнами. Солнце нагрело пол, древесина ярко запахла воском. — Так как-то свободнее, — Смауг задумчиво сощурился, устроив подбородок поверх длиннопалых ладоней. Бильбо улыбался и считал чаинки на дне чашки.