***
Кили спал. Поверх покрывала — темно-красного или темно-зеленого, не разобрать — покоились его руки и словно бы даже во сне сжимали лук. Фили приходил каждый день. Мастерская была запущена, Оин поселился в ней, как селятся на чердаках покинутых домов летучие мыши. Комната поменялась с его приходом, и выглядело это так: все осталось по-прежнему, только сделалось суше. Стены, поверхности, Кили. Его кровать стояла в самом уютном забытом углу. Кили спал неподвижно и неизменно. Фили так казалось. Он то и дело приходил, дважды стучал в притолоку. Оин бродил вдоль длинного стола и чем-то звенел, и ворчал себе под нос, а его рожок валялся на столе, оттого он вздрагивал, когда наконец замечал Фили. Кивал, и принимался бурчать еще громче. Фили за его спиной прокрадывался к кровати брата — в самый темный и грустный угол, — тихонько садился и смотрел. Со временем ему начинало казаться, что Кили не проснется. Тогда он укладывал на его рот один из своих кинжалов и ждал. Лезвие всегда запотевало. Оин заваривал свой бесконечный чай. Везде стояли чашки, большие, маленькие и странные, во всех прочих сосудах пересыпалась или переливалась заварка. Чай пах ромашкой и лекарствами. — Когда он проснется? — осторожно спрашивал Фили. Чаще всего Оин его игнорировал, глядя на висевшее над столом, впаянное в стену изображение ворона. Перья его были старые, покрытые патиной, глаза неотрывно следили за Фили. Оин пил чай, задумчиво смотрел на ворона и молчал. Однажды он спросил: — А что ты готов за это отдать? — Все что угодно, — ответил Фили, не задумываясь. — Но у тебя ничего нет, — Оин поглаживал чашку, его жесткие ногти неприятно скребли по глиняному боку. — Ну почему же, — Фили крутил в руках кинжал. Сталь запотела убогим коротеньким пятнышком. — У меня есть брат.***
Для того чтобы очнуться, Кили понадобилось усилие: ему почему-то казалось, что глаза его и так открыты, просто он ничего не видит, потом он захотел выплыть из темноты, и только тогда проснулся. Запустение вокруг него уютно пахло шалфеем, зверобоем и мокрым железом: кажется, за пределами горы лил дождь. Кили сел. Тело было никакое, чужое, неуправляемое, как будто во сне Кили отлежал душу. Несвежая одежда казалась чужеродной коркой. Откуда-то сверху сочился свет, беловатый и сиропный. В мастерской было чисто, хоть и глухо, за порогом Кили ждала пыль. Коридор оказался выстлан ею со всех сторон, Кили сделал шаг, из-под ног его взметнулось полупрозрачное облако. Кили звонко чихнул. На полу четкими цепочками следов были протоптаны дорожки. Кили, достаточно опытный следопыт, принялся их читать. Двалин. Приходил, долго топтался на одном месте — разговаривал. С кем? С Оином? Нет, с Балином — парчовые узконосые туфли, вряд ли кто-нибудь еще решился бы надеть такую непрактичную роскошь. Балин бы тоже не решился, если бы не требования его вновь обретенного статуса. Широкие, уверенные шаги, сердитые следы — Торин. Приходил многократно, заходил, как в осажденный город. Ори приходил с тяжелой ношей: часто останавливался, на полпути уронил книгу — в пыли остался отпечаток. Приходил и Бильбо — пол хранил следы его неуверенных, робких шагов. Приходил Фили. Кили сначала решил, что только единожды, и улыбнулся. А потом понял, что много, очень много раз — просто ступал в свои следы, как раньше, дома, когда они вместе играли в охотников. Кили наступил в отпечаток чужой ноги. Прищурился. Его стопа была у́же. Следы брата словно позвали его, и он пошел. Коридор петлял и вился, поднимался, опускался и разбегался узкими тропками: сквозь камень и над бездной. Шаги Кили шептали или грохотали эхом, пыль лежала на полу ощутимым слоем или оказывалась подчистую выметена, и Кили ненадолго терял след. Тогда он осматривал, трогал стены — те были теплыми и до страшного неровными, такими, словно из-под каменной пленки то там, то тут готовилось вылупиться чудовище — и уже можно было пощупать его бок или колено. Кили чудовища боялись, их тела уплывали у него из-под пальцев, он шел за ними, стараясь поймать направление их движения. За очередным поворотом снова были свет, пыль и следы. Кили казалось, он шел целую вечность. Воздух стал легче, пыль остро запахла медью, Кили стало проще в собственном теле, но и больней — он словно проглотил ледышку, слишком большую, и она застряла у него в солнечном сплетении и теперь мешала дышать. Кили было интересно, что искал брат в коридорах, почему уходил от него так долго, зачем гладил чудовищ в стенах. Кили повернул, перешагнув границу между пылью и ее отсутствием, и вышел в пиршественный зал — большой и гулкий, с рядами протертых столов и удивительной тишиной, округлой и полной, какая обычно приходит после особенно сильного шума. У дальнего стола стояли, прислоненные к стене, парные топоры. — Явился-таки, — сказал Двалин Кили прямо в ухо, подкравшись совсем неслышно: тишина скрывала его. — На, поешь. Взял для Балина, но тот опять загулял где-то со своими делами. У Кили в руках оказалась тарелка с невкусной даже на первый взгляд кашей. — Иди, — Двалин мотнул головой и откусил от горбушки. Во главе соседнего стола сидел Фили. Невидимое солнце лило свет откуда-то сверху, волосы Фили блестели, заплетенные в филигранные косы. Лицо казалось ненастоящим. «Что мне сказать ему?» — думал Кили, не чувствуя, как идет. Его несло к брату словно какой-то волной. Фили поднял усталые глаза и скупо улыбнулся. — У тебя ус в каше испачкался, — Кили протянул руку, чтобы показать. Фили облизнул косичку, затянув ее в рот. — А где эглет? Слева бусины не оказалось. Усталость в улыбке Фили обратилась в нежность. Он протянул ладонь — какую-то слишком широкую, Кили словно бы заново вспомнил, что они уже взрослые — и потянул Кили за косицу, которой раньше не было в его волосах. На конце покачивался железный эглет. — Я заплел тебе, пока ты спал, — сказал Фили, — как здорово, что ты наконец проснулся. И погладил Фили по голове большой теплой рукою. Льдинка в груди у Кили обожгла его напоследок холодом и растаяла.***
Стены раздались внезапно: до этого Кили тесно несло мимо их гладких волн в горизонтальных полосах от ушедшей воды. Потолок в зале оказался высокий, оплетенный ветвями с густым облаком листвы. Окна выглядели как естественные зазоры между туго обнявшимися древесными стволами. Только пол оказался привычный — мраморный и гладкий, в серо-белых квадратах с прожилками. Все в комнате отражалось в них перевернутым, лишенным цвета и звука. Волосы Тауриэль казались слишком темными, почти черными. Кили поднял глаза, и в него хлынул вдруг свет, шелест листвы, красота Тауриэль: ее ярких волос, полупрозрачного лица, безмятежного взгляда. Она улыбнулась Кили, но чего-то ее улыбке не хватило — то ли тепла, то ли узнавания. — Вот и я, — сказал Кили очевидное, протягивая руку. — Я пришел. Тауриэль ласково прильнула щекой к его ладони. Даже сидя, ей пришлось для этого наклониться. Волосы рассыпались по плечам, обнажив беззащитные похудевшие лопатки. — Ты умер, — прошептала Тауриэль. — Я так плакала, — голос ее отвердел, лицо стало холодным. Ей на губы уселась бабочка, Тауриэль бесследно слизнула ее, словно тень, пальцы двинулись заученным, ненастоящим движением, игла проткнула ткань: Тауриэль вышивала пепельных шелковых мотыльков на белом фоне. — О, как я плакала, — с наслаждением повторила она. Кили любовался и тосковал, потому что не знал ее, да и не мог толком узнать за то короткое время, которое у них было. — Где твой лук? — Кили уселся на корточки и заглянул ей в лицо снизу. — Где твои стрелы? — Замолчи, — Тауриэль яростно перекусила нитку, — оставь меня, ты умер, мне больно, я почти смирилась. — Оставь ее, — посоветовал Трандуил. Тень от его короны покрыла склоненную голову Тауриэль. Брезгливо помедлив, он все же решился положить ладонь Кили на плечо. Пальцы его жгли сквозь ткань, как замороженное железо. Длинные ногти опалово светились. — Но я же — вот, — с недоумением сказал Кили и встал, подчиняясь вкрадчивому движению руки, направляющей его. — Как видишь, она предпочитает тебе правду, — Трандуил равнодушно пожал плечами. — Такова жизнь. Тауриэль вышивала длинными отчаянными стежками. — Как сон, так ведь? — продолжил Трандуил. — А сон — как смерть. — Тогда я хочу проснуться, — Кили нахмурился. Корона на Трандуиле не цвела, остались только жесткие темные обводы, скелеты шипов, и сам Трандуил, хоть и держался с достоинством, выглядел тоскливым, как весенняя ободранная кошка. На слова Кили он странно повел подбородком, словно воротник одеяния душил его. — Что для этого нужно? — Как топятся люди? — нетерпеливо спросила вдруг Тауриэль. Кили соврал бы, если бы сказал, что не знает, как они это делают. — Набивают куртки камнями, — ответил он, машинально запустив руку в карман. На ладони у него оказался камень с рунами. Тот самый. Тауриэль зажмурилась, как будто ей стало больно. Трандуил с любопытством наклонился, почти касаясь носом камня. — Этого слишком много, — сказал он, помедлив. — Похоже, мне нужно отдать вам что-нибудь взамен. «Отпусти Тауриэль», — зло подумал Кили. Трандуил посмотрел на него с таким задором и печалью, как будто услышал его мысли. Пальцы его были все такие же узкие и холодные, когда он насильно разомкнул кулак Кили и что-то вложил ему в руку. Что-то маленькое. Что-то железное. — Я не держу ее, — Трандуил говорил подчеркнуто холодно, лицо его застыло, рот почти не двигался. — Если бы она хотела — ушла бы. В прошлый раз никакие запреты ее не удержали. Она не хочет, — закончил Трандуил с явным удовольствием. Зрачки в его глазах слепо сияли. Тауриэль продолжала вышивать, лицо ее безжалостно светилось, по волосам сбегали медные всполохи. Она не смотрела на Кили, и Кили перестал смотреть на нее, раскрыл ладонь и увидел на ней эглет Фили. Трандуил сделал шаг назад и превратился в бесшумную тень с влажно поблескивающими неживыми глазами.***
Разрушенными оказались только парадные залы и сокровищница. Пространство долгой вертикальной шахты щерилось острыми осколками. Казалось, в Гору запустили не дракона, но штормовую волну, которая бесилась и клокотала внутри десятилетиями, а потом схлынула, оставив после себя разруху, следы, которые может произвести сила слепая и неразумная, захватывающая в своей мощи. Прежний безупречный порядок, геометрически правильный, совершенный, превратился во что-то другое — искореженное и интересное. Когда Торин впервые увидел то, чем стал тронный зал, первым движением его души было восхищение. Вторым — подспудное желание довершить начатое драконом, похожее на холодное притяжение бездны, зовущей сделать шаг. Потом к нему пришло безумие. Торин выздоравливал достаточно долго. Было много дел, рана очень нудно болела, он не мог спать. Дыра в его груди как будто обладала какими-то любопытными свойствами, изменившими не только его тело, но и пространство времени вокруг. Минуты исчезали куда-то, проваливаясь как камушки в невидимое на первый взгляд углубление на дне реки, и день проносился очень быстро и незаметно. Торин моргал, глядя на утреннее солнце с внешней стены, а в следующее мгновение вечерний ветер уже дышал ему в лицо. Ночи сделались бесконечными. Гора дробилась изнутри на множество маленьких каменных миров. Заработали кузни, Оин обжился в мастерской, и Кили спал в ней, неподвижно и мирно, и время совсем не трогало его, Ори бесконечно копошился в библиотеке, и только у Бильбо Бэггинса не оказалось своего места. Торин искал его, как ищут покоя или облегчения страданий, настойчиво, но не отдавая себе в этом отчета. Они обычно встречались под вечер: даже во всеобщей сутолоке и неразберихе Бильбо выработал и наладил свое расписание. Торин понятия не имел, что он делает. Быть может, бродит призраком шелестящих рощ Шира среди камней, и золота, и разрухи. Ближе к ночи хоббит выбирался на воздух, на уступ за каменной дверью, и курил. И Торин приходил курить вместе с ним. Воздух был совершенно пустой и по-зимнему тусклый, табак слежался и отдавал горечью. Они толком ни о чем не разговаривали: в один раз Бильбо заговорил об эльфах, Торин огрызнулся и сбежал, на следующий день долго молчал, а потом извинился, сам не понимая за что, за все сразу, но признаваться в этом было стыдно, и они после этого снова долго молчали, уже вдвоем, и глядели в разные стороны. И потом молчали тоже — бесконечными холодными вечерами, в которые рана у Торина в груди была как колодец, выложенный льдом, а Фили мучили головные боли, и Оин жег сухие травы, и тень его — тяжелая и густая — металась по стенам мастерской. Напряжение между Торином и Бильбо стало привычным, успокоилось. Одна из дочерей лучника, теперь уже не просто Барда, а Барда-из-Дейла, задним числом связала хоббиту жилетку, тот надел ее и словно бы стал совсем далеким — таким, каким был за порогом своей Норы в благодатном краю холмов и вишен. Торина при взгляде на него начинала мучить призрачная тоска, и боль в его ране как будто вскипала, поднималась к поверхности кожи мутной пленкой. Торин, сам того не замечая, морщился и прижимал руку к груди. — … из даиновых, что с него взять — железностоп и железнолоб заодно. — Да уж, железо не то что дуб, — вставил Бильбо. Торин сделал вид, что его не услышал. — Трогал барельефы. Увидел меня, покраснел, а потом оправдывался, что очень красиво, и он ничего дурного не хотел. — Да, красиво, — задумчиво подтвердил Бильбо. Ветер растрепал струю дыма, спутал с рыжеватыми кольцами волос. Торин смотрел на это и, хмурясь, растирал грудь. Красиво, а что толку? Вот Гора, вот Аркенстон, вот трон, наконец, и тронный зал — такой, словно его подняли со дна морского. Вот Торин, который не чувствует себя королем. Он так лелеял в себе предназначение, которое, казалось, можно было надеть на себя как дедов венец, а в результате оказалось, что он вырос из этого призвания, как можно вырасти из детских игрушек. Значение слова «король» росло вместе с ним и с ним же менялось. Эребор остался миром его детства, в который невозможно было вернуться. Торин обрел Эребор заново, и это было что-то совсем другое, то, чему не мог подойти прежний владыка золотого гномьего века — безумный, жадный, больной. Торин не хотел быть таким, он знал, кем должен стать для своего народа, но что насчет каменных стен, которые спали долгие годы? — Ты совсем как твоя гора, — сказал Бильбо. — Что? — Торин замер. — Как дом похож на своего хозяина, так и хозяин похож на свой дом, — Бильбо улыбнулся и ткнул Торина в грудь черенком трубки. — Эта рана… совсем как нынешний разрушенный тронный зал. Торину показалось, что юный его шрам набух и загорелся. Когда-то он говорил про «дом», но где-то на полдороге смысл слова расплылся как сгнившая ткань: Торин слишком долго бродил, неспокойный, чужими дорогами, память его затерлась, символы стали молитвой. Между молитвой и Эребором не было ничего общего. Между Торином и Эребором — было. Той ночью Торин пришел в главный зал, в его покореженную, ласковую тишину, к трону с отломанным навершием, в который невозможно уже было установить Аркенстон, сел. Погладил подлокотники. Он был не просто дома — он был в доме, и дом наконец был с ним. В Эреборе ничего не осталось от горы, какой она была в воспоминаниях Торина, потому что ее такой и не существовало. Торин закрыл глаза и вздохнул. Было что-то простое и правильное в том, чтобы смотреть на Гору открыто и принимать ее вот такой — в копоти и гари, со страшным золотым полом в зале королей. Что-то сродни беспристрастной любви. Торин так и уснул на троне, во сне рана его разнылась, он болезненно морщился, а потом ему вдруг стало тепло. Он проснулся, укрытый вязаной жилеткой Бильбо. От шерсти терпко пахло табаком и совсем немного — рекой и горячим воском. Тем же вечером Торин шел наверх и что-то насвистывал себе под нос, и улыбался. Все было так просто, как дуб, выросший на распутье. На уступе сидел Гэндальф. Дымок сочился из его трубки, медленно тек и, казалось, не кончался, превращаясь в туман, медленно накрывающий долину. Торин, помедлив, подошел. Улыбка его стихла и спряталась. — Гэндальф. Давненько тебя не было видно. — То там ходил, то сям, — отозвался волшебник. Дорожная грязь глубоко въелась в его руки, суставы пальцев болезненно распухли. — И что же тебя привело? — терпеливо спросил Торин. — Бильбо Бэггинс. Я обещал проводить его домой. Торину показалось, что небо вдруг подернулось ледком. Гэндальф смотрел, прищурившись, в сторону Дейла, и покачивал зажатой в зубах трубкой. Еще пару минут назад такой простой, уютный и правильный мир затрещал и рассыпался. Ветер над горой снова стал легок и безжалостен, как молчание. Гэндальфу, конечно, было все равно. — Я еще не поблагодарил тебя за спасение, — сказал Торин, желая получить отсрочку. — Ты успел вовремя. — Наоборот, Торин Дубощит, — глаза под набрякшими веками были удивительно ясными и цепкими, — я опоздал. Наверное, хорошо, что ты этого не понял. Значит, все более-менее правильно. — Волшебники всегда говорят загадками? — Торин начинал тяжело злиться. Пока еще медленно. — Какие уж тут загадки. «Правильно» — от слова «правила». Ну знаешь, все самое простое: добро побеждает зло… — Только какой ценой? — глухо спросил Торин. — Лично мне еще предстоят поиски ответа, — Гэндальф принялся выбивать трубку. — Да и вообще — каждый отвечает по-своему, как мне кажется. — Ты так говоришь, как будто зло — каждому свое. — И это тоже. Большое зло, касающееся всех, и какое-нибудь маленькое — в личное пользование. Темнело. Небо выгнулось и посмурнело. Призрак луны маячил где-то у горизонта. — Тогда какая цена моему злу? — Торин вытянул руку, ладони его казались серыми, ободки перстней — черными, как будто гнилыми. — Это ты мне ответь, — Гэндальф завозился, разбирая бесчисленные складки невзрачного серого плаща. — Безумие? — Торин не знал правильного ответа, потому назвал свой страх — ему до сих пор мерещилось, что драконья болезнь не исчезла, а только притаилась. — Продано, — Гэндальф вдруг оказался очень близко, моргнул по-птичьи и рассмеялся, будто раскаркался. — Идет, — сказал он весело, — отдать угрозу, надо же. Так даже интереснее. — Гэндальф? — Торин растерялся. — Я буду ждать Бильбо у ворот, — Гэндальф, не поворачиваясь, махнул старческой, искривленной кистью, поправил шляпу и ушел, оставив Торина в недоумении. С другой стороны, все маги были странные. — Гэндальф будет ждать у ворот. — О, спасибо, — улыбка Бильбо стала недоуменной, и Торин вдруг понял, что продолжает держаться за жилетку, которую собирался вернуть. — На кухне вам соберут провизию… — Я думал, мы на «ты», — Бильбо с тревогой заглядывал ему в лицо. Торину захотелось отвернуться, как будто по выражению его глаз можно было понять, что он отчаянно борется с желанием приказать ничего не давать Бильбо Бэггинсу с собой в дорогу, запереть ворота, запечатать дверь наверху, закрыть его где-нибудь и никуда не выпускать. Держать его взаперти, давать ему, что он пожелает, лишь бы он только курил свою трубку, говорил о чем угодно и по-прежнему не вожделел бы золота. — Я хотел бы со всеми попрощаться, — сказал Бильбо после продолжительной тишины. — … Разумеется. Утром Бильбо долго со всеми прощался. Конь под Гэндальфом измучился, но сам волшебник только улыбался одними глазами и терпеливо ждал. Пони Бильбо сделал едва пару десятков шагов, как подпруга у седла лопнула. На следующий день тот же пони подвернул ногу, еще через день — Бильбо непостижимым образом вылетел из седла и сильно ушибся. Гэндальф с лукавством, но без малейшей досады признался, что не может больше ждать, и ускакал. Бильбо провожал его, даже спина его как будто излучала недоумение, стыдная радость в Торине медленно, но верно брала верх над смутным, неопределенным чувством вины. Потом зарядили весенние дожди, пришла распутица. Балин разбирался с новоприбывшими, Фили удачно боролся с головной болью и восстановлением мастерских, Кили спал, кузен Даин, вместо того чтобы попытаться захватить Эребор под предлогом оказания помощи, то и дело пытался с Торином о чем-то поговорить и все не решался. — … Завтра уж точно, — говорил Бильбо. Торин кивал и в качестве дружеской услуги набивал ему трубку. Приходило завтра, и послезавтра, и следующая неделя… Бильбо вышел из Эребора пешком, в новом плаще и с одной котомкой за плечами. Торин шагал рядом. Они пошли мимо водопада, а потом вдоль реки, а потом свернули с дороги на тропинку, вьющуюся сквозь рощу. — Как приду, в воскресенье испеку пирог с патокой, — делился Бильбо, — если все получится, быть может, успею домой к осени. — Если не осядешь у эльфов, — подколол его Торин. Бильбо посмотрел на него с фальшивой укоризной — он уже был не здесь, мысленно он уже стоял у подножия своего холма. Торину стало больно. — А почему бы тебе не остаться? — спросил он, останавливаясь. — Торин, — Бильбо прислонился к палке из орешника, заменившей ему дорожный посох. В глазах его была осторожная улыбка, такая, словно Бильбо боялся разозлить его случайным неправильным словом. — Я обещал помочь вам обрести дом. Я помог? М? — Помог, — признал Торин. — А теперь, — у Бильбо, когда он злился, начинал дергаться кончик носа, — я хочу вернуться к себе домой. В место, которому я принадлежу, и которое принадлежит мне. Бильбо для наглядности прижал руки к груди. Солнечный луч уткнулся ему в щеку. От весны и нежного лесного полумрака Бильбо не стал ни изысканней, ни красивей. Ничего-то в нем не было. Торин смотрел на него, склонив голову к плечу, и думал, что Бильбо вернется в свою Нору так же, как Торин вернулся в Эребор. И, хотя дома его не было гораздо меньше, он будет смотреть вокруг, наверное, как смотрел Торин — удивляясь и с трудом узнавая. Бильбо замер и нахмурился. Торин улыбался. — Ты прав, мой друг, — сказал он мягко. — Вот и пришла нам пора прощаться. Быть может, судьба будет милостива, и мы еще как-нибудь увидимся… Торин говорил правильные, теплые слова. Бильбо смотрел на него доверчиво, в чертах его проступало сожаление — вечный спутник расставания. Торин же совершал, пожалуй, одну из самых больших подлостей в своей жизни. Душа его пела. — Прощай, — он скупо приобнял Бильбо, стараясь не поцарапать его массивной фибулой, скрепляющей плащ, и пошел обратно, считая шаги. Он плоховато разбирался в звуках леса — во всем этом шуршании и скрипе, — не то что Кили. — Торин, — позвал его Бильбо через долгих пятнадцать шагов. Торин не спеша обернулся. Бильбо сидел на камушке бледный и сжимал лодыжку. Они уже ушли достаточно далеко от Эребора. Торин медленно вел Бильбо, а потом понес его на руках.***
Двалин решил, что все простил Трандуилу в тот миг, когда увидел, как Балин наворачивает вокруг него круги. Балин суетился, задыхался и едва не подпрыгивал, Трандуил шествовал, словно бы ничего не замечая вокруг, и профиль его был столь же резок и отчетлив, как и контуры его короны. Двалин отлично знал брата — тот внутренне неистовствовал, но сдерживался. «Дипломатия, бла-бла-бла, хрупкий мир, соседи, бусики не отдадим, но как бы вот так выкрутиться, чтобы на конфликт не наскрести?» — мысленно комментировал Двалин. Судя по всему, обе стороны осторожничали и лелеяли надежды: Трандуил все же явился в Гору и, кажется, даже в качестве почетного гостя. Двалин ухмыльнулся. — Вашему брату что-то кажется забавным? — холодно спросил Трандуил, не поворачивая головы. Двалин удивился даже сильнее Балина. Как он понял, что они братья? Или он знал? Если говорить начистоту, Двалину многое казалось забавным: не то что бы он думал о короле эльфов… Да ладно! Думал, еще как думал, матеря его на все лады, пока река колотила его даже сквозь бочку. По большому счету, Двалину не было особого дела до эльфов — с гномами те не особо дружили, и узнавать о них что-то, кроме платежеспособности, казалось Двалину излишним. Он и вообще был сторонник простоты. В этом смысле тот же Элронд казался вполне нормальным мужиком — не без закидонов, конечно, но кто без них? А так в седле сидел вполне споро, да и мечи умел оценивать. Двалин с одобрением вспомнил его совсем по-человечески жесткое лицо. Трандуил был не такой. Торин рассказывал что-то там про «змей севера», и так выходило, что этот самый Трандуил, после этих самых змей, давным-давно заперся в своем дворце, и всё. Совсем всё. И долгие сотни лет не показывал оттуда носа дальше тронного зала Эребора. Да и туда сунул его разве что единожды. И вот это-то Двалина и захватило: он попытался представить себе течение подобной унылой жизни, и не смог. Ну, допустим, гному сидеть в горе — вполне естественно, но это же не просто так. Взял, отлил цацек каких или сковал топор, подрался с дальними родичами, потом напился с ними же, съездил куда с караваном, завалил по пути пару орков, понял про людей, какие те разные, обожрался в дороге печенюшек, поохотился, вернулся, женился, если повезло, если не повезло — погулял на чьей-нибудь свадьбе. Опять подрался, снова бухнул, завел друзей, и в конце, когда борода до колен и совсем седая — торжественно отбросил копыта в кругу тоскливо воющей семьи. А если совсем счастливчик — то на поле брани под крики и звон оружия. Жизнь! А у Трандуила? Воображение решительно отказывало Двалину. Трандуил казался ему чем-то вроде Бифуровых игрушек — чудесные, двигаются, работают, а как так получается — непонятно. — Чего такого смешного, гном? — прошипел Трандуил прямо в лицо Двалину, умудрившись подойти вплотную за один шаг. — Да ничего, — ответил Двалин. Длинные волосы Трандуила попали ему в рот, и пришлось отплевываться. Трандуил отпрянул с выражением смешного ужаса на лице. — Просто гостеприимная улыбка. — Такой улыбкой, дорогой брат, — пробурчал Балин, — впору войны объявлять. Трандуил смотрел на них обоих и на лице его, из-под спешно надетой маски невозмутимого высокомерия, проглядывала растерянность. — Ну что поделаешь, такой уж я уродился, — Двалин пожал плечами. — На самом деле я просто хотел спросить, какие развлечения подготовлены для нашего гостя. — Мнээээ, — протянул Балин, исподтишка разглядывая гостя, изображающего свежий эльфийский столб. — Наверняка доброму гостю, — Двалин осклабился еще поганей, — было бы интересно узнать о некоторых наших традициях . — Ой, нет, — быстро сказал Балин. Трандуил отмер и с подозрением на него покосился. У Балина в голове стремительной круговертью проносились традиционные веселые гномьи забавы. — Вот, например, — уточнил Двалин, — кто кого перепьет. Интерес в глазах у Трандуила тотчас же погас, рот презрительно скривился. Двалин, усмехнувшись, одним быстрым движением вытащил из ножен кинжал и сунул его Трандуилу под нос. Балин ахнул и вцепился обеими руками в бороду. В тени предупреждающе скрипнул эльфийский лук. В глазах у Трандуила вспыхнул было гнев, потом он замер, ноздри его раздулись. Он медленно повел носом вдоль лезвия, не прикасаясь к нему, и сладострастно опустил ресницы. Когда он снова посмотрел на Двалина, в его глазах был голод. — Я, знаете ли, побывал в одной из ваших бочек, — сказал Двалин. — Она ничего так пахла, однако я доплыл в ней, считай, до Эсгарота, но так и не опьянел. Я понимаю, на то, чтобы выдержать вино, нужно терпение… Скулы Трандуила затвердели. — А вот здешний погреб стоял нетронутый. Вот этим самым кинжалом я вчера вскрыл первую бутылку. И, между нами, так, как гномы, не пьет никто. Так как насчет?.. Двалин изобразил рукой болтание стакана. — Невежливо было бы проявить неуважение к традициям народа, который так любезно приютил меня, — лицо Трандуила выражало высокомерное снисхождение, взгляд горел. … Двалин спаивал его терпеливо и планомерно. Для самого Двалина вина делились на три категории — белое, красное и пиво, зато в крепости он умел отлично разбираться. К удивлению, а потом и уважению Двалина, Трандуил держался вполне достойно. Они пили и пили. Трандуил покраснел и расстегнул воротник, ягоды на его короне начали испускать винный запах. Двалин в придачу к легкому славному опьянению чувствовал еще и удовлетворение: Трандуил вдруг стал похож на живое существо, а не на странный дух леса, который рассыплется пичужками, стоит только дернуть его за край плаща. Двалин видел Трандуила в доспехах и знал, что тот сражался, но удивительное ощущение его не то что неправильности, а какой-то иной природы, чуждой не только гномам, но даже и остальным эльфам, смутно тревожило Двалина. Пьяный Трандуил, свернувший на дифирамбы белым камням, был ему близок и понятен. — Ну что ты ноешь? — спросил Двалин после особенно прочувствованного пассажа про звезды, в середине которого Трандуил запнулся на каком-то заковыристом названии. Трандуил гневно сверкнул глазами и резко выпрямился, стукнувшись короной о потолок. — Торин вон выздоровел, глядишь и отдаст твои побрякушки. — Это не побрякушки! — прошипел Трандуил, ощупывая корону. — Вот будут твои — станешь называть их как захочешь, а пока… — Двалин ухмыльнулся, доливая в бокал вино. — Да ты как будто гордишься! — Трандуил сузил глаза. — А то! — довольно хохотнул Двалин. — Раньше бы, может, и жаль было, как все вышло, а теперь-то. — А если не отдаст? — помолчав, спросил Трандуил. Корона его слегка съехала, вид у него сделался до странного рассеянный и томный. — Не отдаст — подождешь. Тебе же все равно, — пожал плечами Двалин, — сотня лет туда, сотня обратно, а там и другой властитель. Кили какой-нибудь. Глядишь, сам впихнет. Трандуил смотрел темным, стылым взглядом, лицо его казалось почти светящимся на фоне грубых темных стен жилища, которое Двалин себе придирчиво выбрал. Ему хотелось берлоги, уюта, какой бывает в пространствах таких тесных, что их можно обогреть собственным дыханием. В его комнате были низкие потолки, угрюмые стены и два потайных выхода, о которых знал только он. Двалин окончательно понял, что не прогадал с выбором, когда паре эльфийских сопровождающих не нашлось места, и те вынуждены были остаться куковать за дверью. — Смотрю, мои темницы пришлись тебе по душе, — прервал Трандуил затянувшееся неуютное молчание, кивая на угрюмые стены. — Да уж, незабываемые впечатления. Тем более, что пришлось бы там сидеть всю жизнь, по твоему замыслу. — И что? Теперь мучают славные воспоминания? — тон вопроса был странный, Двалин почти пролил вино. Трандуил молча выпил бокал до дна, не отводя взгляда от его лица. — Кажется, я пьян, — пробормотал он, вразнобой моргнув глазами. — В стельку, — с удовольствием подтвердил Двалин. Трандуил попробовал встать, но снова долбанулся о потолок и осел, помотал головой, потерял равновесие и уперся рукой в лавку. — Ложись давай, — Двалин толкнул его в плечо. — Прошу прощения у хозяев, — Трандуил едва не ткнул Двалина короной в бедро, тот еле успел отодвинуться. Двалин, вздохнув, встал и пошел искать подушку — он ею не пользовался, но заботливый брат то и дело притаскивал ему что-нибудь хозяйственное: то гравюру с изображением Дейла, то фарфоровую кошку, то набор постельного белья. Подушка нашлась в углу, под парой трофейных шкур. Двалин со вздохом подпихнул ее уснувшему Трандуилу под голову. Тот завозился, а потом, не открывая глаз, положил подушку на стол, а на нее осторожно водрузил корону. Двалин фыркнул в кубок. — Я проиграл, — сонно сказал Трандуил. — Что теперь по условиям вашей… традиции? — Ну, мы ни о чем не договаривались, так что ничего, — Двалин отпил вина, чувствуя ватную усталость и не ощущая никакого вкуса. — Нет, так не годится, — Трандуил принялся охлопывать одеяние. — Вот. На стол лег рунный камень. — Эй! — Двалин даже протрезвел. — Это же Кили! Откуда он у тебя? Кили ни за что добровольно не отдал бы этот камень. Может быть Тауриэль, но не Трандуилу. — Он мне просто приснился, — сонно сказал Трандуил и свернулся в клубочек. Лица его не было видно, только острое ухо и щеку. «Вот ведь», — подумал Двалин, гоняя камень по столу. Он сам не заметил, как уснул. Зато проснулся весело — в обнимку с возмущенным Трандуилом. Тот так подскочил, что набил себе шишку на макушке. Двалин очень смеялся.***
— Это больше не мое, — сказал Кили, глядя на камень. — Ты в своем уме-то, парень? — с досадой спросил Двалин. Его мучило похмелье и повадившийся на посиделки Трандуил. Переговоры шли полным ходом, Балин отдал винный подвал в полное распоряжение Двалина, и теперь плохое настроение с утра стало для него скорее нормой, чем исключением. — Это же благословение твоей матушки. — Для матушки самое главное, чтобы у меня было все в порядке, — жестко ответил Кили. Взгляд его стал гладким и немигающим — так он смотрел обычно в центр мишени поверх стрелы. — А камень я отдал. Он больше не мой. Кили так поглядел на Двалина, что того продрало холодком вдоль позвоночника, и пошел к выходу из обеденного зала: в дверях его ждал Фили и посматривал с тревогой. Он не слышал разговора, но будто чувствовал неладное. Двалин видел, как Фили спрашивает о чем-то Кили, приобняв за плечи и заглядывая в лицо. Кили кивнул, помотал головой, и они ушли. Двалин задумчиво уселся на лавку, машинально катая камушек в ладони. — Гхм, — Даин всегда был вежлив и ловок, точно бешеный кабан на выпасе. С гномьей точки зрения — зрелище вполне очаровательное. Двалин терпеливо ждал, что Даин скажет. Тот открыл рот, закрыл, замер, покраснел и тихо уселся на лавку. Даин так и осел в Эреборе. Торин был этим недоволен — еще бы: всегда оставался вариант, что Даин попробует дружески, по-родственному присвоить власть. Однако Даин и его люди безо всяких условий помогали отстраивать Эребор, а сам Даин словно бы пытался завести с Торином какой-то разговор и все не решался. Вот и сейчас, с Двалином, он, вместо того чтобы заговорить, сидел и хмыкал в бороду, красный, как раскаленное железо. — Поссорились? — неловко спросил он наконец, словно бы пытаясь перевести разговор или подготавливая почву. — Что за камень? Двалин раскрыл ладонь. Камушек лежал на ней, темный и невзрачный. — Камень Дис, — Двалин покатал его указательным пальцем. — Вот как, — Даин вдруг показался Двалину очень усталым. Он по-прежнему выглядел смешно: рыжие волосы, румянец и кабаньи клыки в усах. — Ну да. Дис дала этот камень Кили, а тот, — Двалин мужественно проглотил несколько ругательств, — потерял его где-то по дороге. А теперь вот забирать не хочет. Это благословение-то матери. — Вот как. Двалин вздрогнул от даинового тона. Тот смотрел, весело прищурившись, и скалился в улыбке. Таким он обычно бывал в разгар боя, с молотом наперевес. — Отдай его мне, — Даин протянул руку ладонью вверх. Тогда-то Двалина и осенило.***
Кили не знал, что в Эреборе есть библиотека, пока Ори, растеряв все слова от возмущения, не привел его туда. Длинные стены, закрытые полками, свивались спиралью, подобно ракушке, и заканчивались просторной круглой комнатой с камином. Там Кили и нашел Фили. Тот курил и рассматривал карту, разложенную на столе. Услышав шаги, он закрутился в кресле, ища, куда бы спрятать трубку. — Надо же, не думал, что Ори нагнал на тебя такого страха. Фили расслабился и разулыбался. — Он научился так грозно и укоризненно молчать... Кили попытался улыбнуться в ответ, и не смог. Фили, глядя на него, тоже нахмурился. — Эй. Кили со вздохом уцепился за его ладонь. Фили с тревогой заглянул ему в лицо, тут же потеснился и усадил Кили рядом — они так устраивались в мамином кресле, когда были маленькие. Теперь они выросли, и сидеть рядом было неудобно: получилось, как будто Кили скорей плюхнулся Фили на колени. Зато оказалось очень уютно. Кили плотно вжался в Фили и затих. Тот дышал, грудь его поднималась и опускалась, и мерно стучало сердце. Выдохи шевелили пряди на макушке у Кили, а ладонь, помедлив, принялась перебирать волосы. Кили почувствовал, как успокаивается его мутная тревога, и прикрыл глаза. — Двалин нашел камень. Матушкин. — Это хорошо? — тихо спросил Фили. Кили неопределенно хмыкнул. Говорят, если бросить камень в озеро, даже после того, как успокоятся круги на его поверхности, оно уже никогда не будет прежним. Но каким оно станет, если забрать камень обратно? Кили казалось, что из него что-то как будто извлекли, что-то, что однажды изменило его безвозвратно. Он не мог пожаловаться на память — вроде бы он все помнил, но воспоминания его были пустыми, наивными, как строчки букваря. Он снова менялся, но не понимал, как и куда это его приведет. — Когда я спал… — начал Кили. Рука Фили застыла на мгновение, а потом продолжила успокаивающее, монотонное движение, — мне приснилось, что я хочу жить, и я отдал камень. Во сне. — Когда ты спал, — тихо сказал Фили, — ты был такой неподвижный, такой спокойный, что мне начинало казаться, что ты умер. И вот Оин как-то спросил меня, что я готов отдать за то, чтобы ты проснулся. Я сказал — что угодно, и он посмеялся надо мной. — Оин может, — Кили не заметил, как начал улыбаться. — Он сказал, что у меня ничего нет. А я ответил, что у меня есть ты. Фили замолчал. Табак в его трубке прогорел, в воздухе запахло разогретым деревом. — И что? — Кили посмотрел на Фили снизу вверх и не увидел его лица, только подбородок и рыжеватую бороду. Фили как будто почувствовал взгляд и закрыл Кили глаза широкой мозолистой ладонью. — И я сказал, что отпущу тебя. Голос Фили звучал очень смущенно. — Ну и дурак, — фыркнул Кили, сбрасывая его ладонь с глаз. — Но ты же проснулся, — у Фили был жадный, болезненный взгляд, наверное, его опять мучила головная боль — белки покраснели, зрачок мучительно сжался. — Ага, — Кили понял, что улыбается, улыбается и почему-то не может остановиться. Фили, кажется, до последнего не верил, что Кили решится — даже тогда, когда тот поцеловал его. Поцелуй обжег Кили, ощущения были такие острые, что в какой-то миг ему показалось, будто он целуется с лезвием, которое ранит его, но боли нет. И одновременно у него появилось неуютное чувство, похожее на то, как если бы он вышел во время праздника голышом в тронный зал. Фили сначала застыл и вроде бы даже глаза не решился закрыть, а потом принялся исступленно отвечать — дрожа и постанывая. И Кили решил, что ему все равно, что пусть будет так, как есть, потому что так и должно быть. Он чувствовал это — завершенность, правильность происходящего, как будто по старому речному руслу потекла вода. Как будто гномы наконец вернулись в Эребор. И они вернулись ведь. Фили обнял его до хруста в ребрах и наконец усадил к себе на колени.***
Торин сидел на плаще и задумчиво дымил в вечернее небо. Ночь медленно вырастала из земли, башни Дейла тонули в сумерках. Двалин предупреждающе постучал бутылками. — Что, решил примерить на себя роль виночерпия? — Торин не повернул головы в его сторону, но профиль его словно бы смягчился. — Скорее уж запойного пьяницы, если твое величество не изволит отдать одному нашему общему знакомому пригоршню камешков, белых, как звездный свет, — закончили они хором. — Вы вроде нормально поладили. — Ну, в некоторых случаях оглянуться не успеешь, как достойный враг вдруг становится все равно что родственник, — Двалин, пыхтя, вытащил пробку из горлышка. — Вы так близки? — Торин глядел на Двалина с недоуменной усмешкой. — Вспомни-ка моих родственников и наши отношения, — предложил Двалин. — А, ну да. Подрались, напились. — Разве что еще на чьей-нибудь свадьбе не попировали, но твоими стараниями… — Я сделал глупость, да? — спросил Торин после продолжительного молчания. Глаза его снова стали тоскливыми и бледными. Со склонов тянуло холодком, свет от факелов за дверью ложился на землю неровными рыжими отблесками. — Не ожидал, что ты это признаешь, — Двалин задумчиво отхлебнул из бутылки. Вино было крепкое, но с затхлым привкусом. — Что я пойму? — Торин отобрал у него бутылку, глотнул, поморщился и снова набил трубку. — Что ты понял, это как раз неудивительно — это после того-то, как ты ежевечерне шатался сюда с мистером Бэггинсом, — не удержался Двалин. — А ты пил с Трандуилом, — ответил Торин, яростно сверкнув глазами. — И лишь о том, что бедный Даин сохнет по Дис и не решится спросить твоего благословения, не знает никто, — закончил Двалин. В свете взошедшей луны — яркой и по-летнему звонкой — было ясно видно, как вытянулось у Торина лицо. Потом он закрыл глаза и вздохнул. Двалин с наслаждением смотрел, как на его лице проступает мысль «вот я дурак». — А ты взял и выступил с этим указом, — решил добить его Двалин. — Двалин, — Торин угрожающе прищурился. — Ну что Двалин? Если опустить все и всяческие приплясывания — «тот, кто больше всего поможет в восстановлении Эребора, получит в мужья для дочери старшего принца»? Двалин поторопился запить возмущение добрым глотком вина. — А что ты прикажешь? — огрызнулся Торин. — Золото в необходимом объеме тратить нельзя, подешевеет же, уже подешевело, как только пронесся слух о том, что Эребор возвращен, рабочих рук не хватает, зато голодных ртов в избытке… Торин осекся. Двалин смотрел на него с веселой жалостью. — А Фили и Кили, — Торин сбавил тон. — Это неправильно. — Любое правило подразумевает исключение, — пожал плечами Двалин. — Они и есть исключение. Мы все исключение, посмотри, — Двалин широко повел рукой. — Что мы смогли, что сделали. Под уступом, серебрясь в лунном свете, лежали неровной дорожкой осколки от разбитой статуи предка. Саму статую восстановили, а вот убрать камни из протока не удосужились. Торин устало потер лицо. — Достаточно было промолчать, — тихо сказал Двалин. — Я очень рад, что ты этого не сделал. Поговорить с ними откровенно тебя бы все равно не хватило, — Двалин рубил с плеча, — и они бы так и мучились недосказанностью ну и этим всем… Двалин, поморщившись, неопределенно покрутил рукой в воздухе. — Но! — Двалин ткнул в Торина пальцем. — Будешь воспринимать их как кровные единицы, а не племянников — так и знай, натравлю мистера Бэггинса. — Какая ужасная угроза, — Торин ласково усмехнулся. Двалин сморгнул и пристально всмотрелся в его лицо. — Слушай, — Двалин смущенно кашлянул, — мы с Трандуилом просто собутыльники. — Ага, — Торин мерзко улыбнулся, — расскажешь мне об этом, когда он после переговоров пригласит тебя посетить свои эльфийские погреба. Двалин так покраснел, что это было заметно даже в свете луны. — Он бы никогда, — твердо сказал Двалин, — я бы ни за что! — Я точно так же думал про Фили и Кили, — Торин снова смотрел на луну. В ее бледном свете глаза его казались серебристыми, как у грустного волка.***
Ори кашлянул. Все сразу засуетились, ища, куда бы спрятать трубки, но было уже поздно. Ори их увидел, и теперь смотрел Грозным и одновременно Скорбным взглядом. «Здесь же библиотека», — в его глазах сквозила укоризна. Всем стало очень стыдно. — Я готов, — Ори показал письменный набор. — Всё взяли? — Балин принялся тщательно отряхивать рукава. — Инструменты? Двалин, Нори и Глоин позвенели сумками. — Провизию? — Дори показал большой палец. — Лекарства на всякий случай? — Оин среагировал лишь после того, как Глоин пнул его в ногу. — Вроде все… — голосу Балина недоставало уверенности. Они стояли и нерешительно переглядывались. — Ну хватит уже мяться! — не выдержав, рявкнул Двалин. — Гномы мы или где? Все одобрительно зашумели в том духе, что конечно же и еще бы. — Что гномы умеют лучше всего? — Двалин занес поднятый кулак к потолку. Вопрос неожиданно для него вызвал определенные затруднения. — Эм. Ссориться? — неуверенно предположил Ори, подняв руку. — Пить? — с ехидством спросил Оин, нашаривший-таки свой рожок. — Работать, — гаркнул Двалин, — работать! Единственно верным, веками зарекомендовавшим себя способом. — Это каким? — неожиданно заинтересовался Глоин. — Да-да, мне тоже интересно, — поддержал его Балин. Двалин возвел очи горе. — А таким: выбираешь потребный инструмент, идешь куда надо, берешься за работу и всю дорогу сквернословишь, сквернословишь, сквернословишь. — Это да, — согласился Глоин, раздув бороду, — без этого никуда. — А в нашей ситуации, — продолжил Двалин, — можете начинать часть со сквернословием уже сейчас. — Нам в состоянии помочь только чудо, — тихо сказал Балин Оину прямо в рожок так, чтобы тот услышал. — Гномы не способны на магию, — ответил, хитро прищурившись, Оин. — Я говорю только о том, что чудеса случаются, — Балин примирительно улыбнулся и развел ладони в нарочито мирном жесте. — Никто из нас, например, не думал, что Торин, Фили и Кили выживут. Оин пожал плечами: — Все дело в свободе трактовки. Смотря что считать чудом. И смотря что чудо посчитает собой. Где-то в Горе насмешливо закаркал ворон.***
Торин проснулся в полностью восстановленном Эреборе. Гладкие стены, ровные проемы, только спинка трона осталась поврежденной: в нее по-прежнему нельзя было вставить Аркенстон. «Хорошее напоминание», — подумал Торин. Он погладил подлокотники и сел. — Кому же я обязан за это чудо, за Эребор, ставший прежним за одну ночь? — ему не нужно было особо повышать голос, чтобы его было слышно во всех уголках зала, на всех его уровнях. Ори, с синяками под глазами из-за бессонной ночи, вышел вперед и откашлялся. Его голос казался слишком тусклым и ломким. — Основной вклад в восстановление подгорного королевства совершил Даин Железностоп и его люди, — прежде Ори принялся бы за все перечисления титулов Даина, коих было немало. Сорванный голос ему не позволил. Иногда приходится приложить усилия, чтобы тебя услышали. Ори сделал шаг назад, Торин видел, как один из людей Даина одобрительно похлопал его по плечу — каждый хлопок грозил вколотить Ори в пол. Торин вздохнул. Даин шел к нему, печатая шаг. Кили в толпе выглядел бледным, смотрел безжалостным взглядом убийцы и как никогда походил на него, Торина. Фили стоял рядом и чему-то улыбался. Торин поднялся, когда Даин остановился у трона. — Кузен, — начал Даин прежде, чем Торин успел открыть рот. Торин поперхнулся и холодно замолчал. — Я знаю о назначенной тобой награде. Торин заметил волнение в толпе и незаметно скосил туда глаза: Кили стоял все такой же бледный и не смотрел в его сторону, Фили, судя по всему, держал его за руку. — Позволь мне испросить иное. Торин подумал, решил, что не стоит лицемерить и изображать возмущение, и кивнул. — Дозволь, — торжественно сказал Даин и достал откуда-то из рукава рунный камень Дис — Торин сначала даже не поверил своим глазам, — поехать и сообщить твоей сестре благую весть о взятии Эребора и том, что все живы. Торин глубокомысленно кашлянул, вспоминая километры переписки между Синими Горами и Эребором. — И это все, чего ты просишь? — спросил он на весь Эребор. — Все! — ответил Даин. Гномы одобрительно зашумели. Торин вздохнул, спускаясь с трона. — Ладно уж, — проворчал он, стукнув Даина по плечу. — Приданое обговорим позже. У правого выхода с галереи в солнечном луче ярко вспыхнули золотистые волосы: Фили, не отпуская руки Кили, тянул его в сторону лестниц. Кили улыбался. — Если что, — украдкой шепнул Торин, — у меня будет одна просьба… Ты же не откажешься по дороге заглянуть в Шир? Счастливый Даин оказался на редкость сговорчивым.***
— Вся жизнь как на ладони. Солнце светило, река бежала вдали, и голова начинала кружиться, стоило только пристально вглядеться в ее течение. Балин зажмурился — солнечный луч светил ему прямо в чашку, чай нестерпимо бликовал. — И неплохая жизнь, — Оин неудобно держал чашку в левой руке, не выпуская из правой рожка. На его плече сидел ворон, перебирая складки ткани острыми когтями. Во взгляде птицы Балину чудилось лукавство. — Весь день как жизнь или вся жизнь как один день. Оин шумно отпил из чашки. — Ну, положим, одного дня на жизнь мало, — Балин исподтишка жадно разглядывал ворона. — А вот если жизнь как день, если иметь в виду рассвет, полдень, закат… Наверное, самые долгие дни у эльфов. И у воронов. Говорят, они знают секрет бессмертия, — сказал Балин с намеком. Оин и ворон расхохотались-раскаркались в унисон и так похоже, что Балин едва не пролил чай. — Бессмертие? Ну это что-то, прости, из области сказок, — Оин протянул ворону кусок пирога, тот посмотрел с сомнением, а потом клюнул его в ладонь — сильно и до крови. Оин этого как будто и не заметил. — Хотя… смотря что читать сказкой, — тихо добавил Оин, подставляя лицо солнцу. — Вот что такое магия гномов? Собрать, починить, сделать целым… Ворон возмущенно встопорщил перья и цапнул его клювом за мочку. — Ай! — Оин потер ухо. — Вот сколько тебя знаю, вечно ты недоволен! Балин сделал вид, что ничего не заметил. Оин демонстративно отложил рожок и принялся возиться с вороном. День тихо плыл, Дейл лежал дальше по склону, светился белыми стенами, наконец-то похожий на город, а не на остов неведомого чудовища. Гора за спиной Балина молчала, и спали в стенах ее чудовища, и текли под ней волшебные воды, и день ее был бесконечен.