А мне летать охота...

      На другое утро Олёна проснулась с ощущением ужаса, вроде бы отступившим, вновь поднявшим голову просто потому, что своенравного сида рядом не оказалось!       Дремота тут же спала с девушки, глаза открылись сами собою, и, насилу выпростав руку из-под одеяла, она даже место ощупала! Холодное! Как будто и не было его никогда!       Олёна свернулась калачиком, загоняя слезы обратно: как же не было, если он был! Если бы не было, ее уже бы душегубу замуж отдавали!       Эта мысль прояснила голову и в новом свете изобразила настоящее: потому его и нет! Её-то, Олёнушку сбежавшую, предположительно утопшую, ищут! Как бы не с собаками, правда! Собака — зверь честный, её не найдет, а сида почует и как бы не покусала!..       В беспокойстве и невозможности долее спать Олёна поднялась с постели, продолжая закручиваться в одеяло. Оглядела дом изнутри — утром тут было много солнца и света. Нашла взглядом свою одежду, чистую и подсохшую, аккуратно развешанную по диагональной, низкой балке, упирающейся в стену, видимо, чтобы залезать было удобно.       Чувствуя себя крайне недалекой, попрыгала, цепляя одежду, краснея и представляя, как сид все развешивал, длинными пальцами расправлял, касался ткани… Чтобы избавиться от ярких картин, быстро приоделась, попрыгала на одной ноге, на другой, проверяя: пол теплый или ей просто кажется? Дотронулась руками, оказалось — взаправду теплый! Как сам сид. С его теплыми руками и длинными пальцами…       Олёна потрясла головой сердито, лишь тут заметив, что волосы заплетены в косу и совсем не тяжелят голову, хотя когда именно это произошло, оставалось для нее загадкой.       — Сидушко-сидушко, чудо моё безголовое! — сердиться на него не получалось, стоило припомнить круглые синие глаза и ласковую манеру.       А как он её вчерась на руках нёс!       Сердце заходилось от одного воспоминания, Олёна никогда не могла и помыслить, что окажется в доме того самого сида, под боком, почти близко, ощутит снова его руки, не за косу при этом дергающие! Из очередной ямы вытягивающие! В последний! Третий раз!       Заходилось, однако, сердечко или нет, а бездеятельно стоять на месте в неприбранной домине Олёна не привыкла. Разыскала веник, вымела пыль по углам, сняла паутину, небольшую, видимо, Гранн свой домик убирал и сам, но, конечно, не так часто. Оторванным подолом своего платья Олёна протерла все окошки, кроме самого верхнего — к нему подойти можно было лишь по балкам, а залезать на них она еще не решалась.       Перетряхнула и расправила кровать, скорее, лежанку, на которой проснулась — сложенную из шкур и одеял конструкцию, больше прочего напоминающую гнездо. Вытрясла сор, еще раз подмела пол, размышляла, откуда бы взять продуктов, чтобы завтрак к приходу сида поспел, когда сам сид, страстно ожидаемый и так же страстно не ожидаемый, появился в дверях.       Олёна беспокоилась, что при виде Гранна на дневном свету испытает неловкость, засмущается сверх всякой меры, нагородит чуши или, наоборот, замолчит, а сид расстроится. Но при виде его, уставшего, замученного, с кругами под глазами, и все же довольного, её обуяло непреодолимое желание проверить, насколько птах глазастый в порядке, не пострадал ли сам, своеобычно, её, Олёну, растяпу этакую, перед злой судьбиной выгораживая!       Подскочила к нему, руками за лицо приобняла, в глаза посмотрела строго, не обращая внимания на удивление в них бескрайнее, как болото по зимнему времени. Кивнула, одобряя — не подставился лишнего, но не спал, нет, не спал и не отдыхал толком! Прихватила одну полу светло-коричневого камзольчика, приподняла, заглядывая, придирчиво осмотрела правый бок сида, обтянутый голубой жилеточкой поверх голубой тоже рубашки, темнее, может, на тон.       На слабую попытку вытянуть лацкан из её пальцев не отреагировала, приникла к боку его руками, еще ощупала, Гранн вздрогнул и набрал воздуха в грудь, чтобы что-то сказать, по выражению лица судя — опять про дороги. Олёна нахмурилась, согнулась, приближая лицо к ощупанному боку, продолжая вести ладонями, забралась под полу камзольчика, обошла, ощупывая спину, возле левого бока застыла, нащупав через ребра быстро-быстро застучавшее сердце сида.       Эта пола камзольчика тоже приподнялась, Гранн недоуменно заглянул себе под руку, где скрывалась сейчас взволнованная Олёна.       — Милая моя, ты что делаешь?.. — поймал за одну ладонь, потянул на свет, но она обхватила его за пояс второй рукой и вытягивание, как морковки из грядки, застопорилось.       Морковка вылезать не хотела.       — Олёнушка, — тяжкий вздох, — как это понимать?       Под осуждающим и ужасно близким взглядом сида было не по себе, но она набралась храбрости, выдохнула, как перед нырком в прорубь, на что он поглядел изумленно.       — Понимать это головушкой твоей бедовой, сидушко! Понимать это так, что я страшусь, как бы тебя, героя, собаками не нашли и не затравили!       Взгляд Гранна стал воистину изумленным, круглые и без того лазурные глаза распахнулись во всю свою круглоту, что вблизи должно было смотреться жутковато, но Олёна собирала жилетку на его спине в складки и отпускала, словно прищипывая, как вареник, и понимала, что по красоте с ним не сравнится никто и ничто.       — Я правильно понял, Олёнушка, ты боялась, что меня найдут твои преследователи и затравят собаками? В собственном болоте? Неужели забыла, что я сид?       Олёна чуть подкрутила кисть, устраивая в ладони Гранна удобнее:       — Да как же забыть, не забыла, сидушко, но ведь гонители мои жуть нападает, какие бодрые, как собака борзая — разве что землю носом не роют!       Тут Гранн усмехнулся, глаза изменили выражение, потеплели опять неостановимо, Олёна горячо понадеялась, что хоть капелюшечка той теплоты ею вблизи стоящей порождена.       — Как будто подглядывала, честное слово! — не осознавая, охватил свободной рукой её талию. — Землю не рыли, но болото порывались! Хорошо, тучки набежали, топь у нас тут страшноватая, а вы на отшибе жили, особенно не повыслеживаешь!       Добавил совсем уж хитро:       — И кто приметит птицу?       Олёна выдохнула с облегчением, прикрыла глаза, уперлась лбом ему в плечо, давая на момент себе передышку. Не пострадал, не увидели, не нашли!       — Бумаги, правда, собрать пытались, а потом на волю выпустили… — примолк тоже.       И теперь она лихорадочно вспоминала, что именно понаписала в объяснительном письме для тети Леси. И если Гранн это прочитал ли, слышал ли, видел ли, то вся Олёна ему сейчас как на ладони!       И без того, правда, как на ладони! Возомнила себя морковкой на грядке, ишь ты! Морковку тянут, потому что сладкая и нужна, а её потянули, потому что сорная и мешает, как одуванчик, поглядеть может и приятно, да место освободить нужно…       Гранн пожал её руку, прижал на миг всю, а потом отстранил, не успела Олёна обрадоваться или расстроиться больше. Причем не её от себя оттолкнул, а сам отошел, как будто весь собираясь, опять усталыми-усталыми глазами глядя, грустно, печально, тоскливо!       — Что же ты, сидушко? Чудо моё осторожное? — протянула руку опять, на что сид только шарахнулся, зажмурившись.       — Не надо так делать, Олёнушка! Да и какое я тебе чудо? — замахал руками, мол, убери свою, опусти. — Разве я похож на принца? Ну то есть на прекрасного принца? Так, кажется, у вас мечтать принято?       Руки все одно к Гранну тянулись, хотя Олёна их сцепила и к груди своей обе прижала. Несмело на него глаза подняла: ну так и хочется в волосы-перья зарыться, щеки запавшие, бледные погладить, по бровям порхающим пальцами провести, одежу, на ощупь приятную, оправить…       Так ведь не дастся!       Зажмурилась, непрошеные слезы обратно загоняя, сдержалась, не всхлипнула, но, кажется, в лице изменилась, потому что вот только далекий Гранн снова рядом стоял.       — Не плачь, не плачь, не могу смотреть, как ты плачешь, Олёнушка! — сам лицо обхватил, погладил по щекам, по лбу рукой провел, слабо-слабо волосы пригладил, выбившиеся прядки сдвинул, чтобы в глаза не лезли. — Не плачь, у тебя вся жизнь впереди, долгая, прекрасная, где никто твою свободу больше ущемлять не будет, где любое желание исполнится, где найдется кто-то особенный, возле кого остаться сердце твое прекрасное пожелает…       — А ты, — как она ни старалась, всхлип все ж таки прорвался, — между прочим, — шмыгнула носом, — вообще-то, — шмыгнула носом длинно, понимая, что не сдержится, позорно разревется прямо здесь и сейчас, — на принца похож!       Прозвучало даже с обвинением, чего Олёна от себя не ожидала, а больше того она не ожидала, что пугливый сид опять к себе привлечет, по спине погладит, по голове, возле уха опять выдыхать начнет, этак горько, а ей — сладко, оттого, что близко, и мучительно, потому что не должен он мучиться! Никому не должен! И особенно ей!       — Есть один принц даже у нас, на которого я похож, но он страшный и его никто не любит, — Гранн сочувственно головой покачал, — его тоже на болото сослали, правда, позже меня, потому что принцев так просто на болото не ушлешь… Он как раз что-то магическое в столице натворил, а я в тот же день тебя встретил, чудо хвостатое, выдернул из трясины, как морковку, как будто в загадке, красна девица с косой на улице мне попалась…       И городил этот несчастный сид ну совершенную ерунду! Олёна даже подумала, что про принца он придумал, нельзя быть нелюбимым, если на Гранна похож, но в голосе шутки не было.       Благие помыслы соблюсти его интересы и всячески отстраниться от сида самой канули, как в уже означенное его собственное болото — тихо и без плеска. Уж очень камзол у него был уютный, а руки ласковые.       — Тебя только покормить сегодня обязательно надо, ты в виду имей, — решительно утерев глаза и нос, выговорила, коверкая слова, как при насморке, Олёна. — А где у тебя еда, дак я не знаю, а то приготовила бы чего уже, ты утром запропал, я проснулась, нетути тебя, так что пришлось тут немного прибраться, прости, волновалась, теперь понимаю, зря, а не могла не волноваться, ты же, сидушка, прости, герой мой, как бы только живым возвратился, думала…       Дыхание захватило, больно долгая получилась речь, а слова все рвались на волю. Зато и Гранн обнял её вполне удобоваримо, прижал к себе, отчего Олёна снова ощутила: каким бы волшебным сид ни был, сердце у него колотилось, как у всякого живого существа. И болело тоже, наверняка, так же! Хоть и молчит, и полслова не скажет, в надежде от нее избавиться, так ведь бесполезно, забыл, волшебный, что это в обе стороны работает! Как он её чует, так и она за него беспокоится, утешить мечтает, а больше утешения — счастье в его жизнь привнести.       Для обоих взаимное.       Да вот только как с одежкой — не дастся ведь! Уговаривать надо птаху, чтобы перышки подставлял, чтобы петь не стеснялся, чтобы под крылышком место нашел…       Пусть она не птаха как он! Но Олёна будет очень стараться не помешать! Только бы согласился!       Олёна погладила знакомую спину в атласном камзольчике, вздохнула ему в плечо:       — Это очень хорошо, что ты живой и невредимый, а что усталый и голодный, так это решаемо, особенно если покажешь, где у тебя погребец или каморка для еды? — договорила несмело, опасаясь даже. — Я бы сготовила чего?..       — Ох, ты смотри, Олёна, сиды — создания жуткие, любят вкусно питаться, а ну как ты меня накормишь, а я тебя при дому так и оставлю? — хмыкнул, тоже провел рукой сверху вниз по спине, до поясницы, и очень поспешно поднял опять к плечам. — Сказки-то читала, красавиц и умниц подземные жители только так похищают! Околдовывают, превращают, уводят, уносят, зачаровывают, подкармливают травами забвения, подпаивают зельями привязывания…       — Читала, читала, еще как читала, я про вас знаешь, сколько читала? — прозвучало по-детски гордо, Олёна аж покраснела со стыда, радуясь, что лица не видать, договорила тише. — Я про вас все сказки читала, «Карлик Нос», «Рип ван Винкль» там всякий, «Сонную лощину»…       Гранн, вот ну ровно птица, встряхнулся, выпуская её, отстранился меньше, чем на шаг:       — И все равно не боишься?       — Да как же тебя-то бояться, сидушко мой дорогой? — Олёна опять краснела, но глаз не отводила. Приподняла руку, погладила его по щеке, тоже легко, тыльной стороной ладони, не подушечками пальцев, боясь его, хрупкого, как-то нарушить. — Тебя обнять мне хочется, обнять и погладить. Если ты не против! Скажи мне, сидушко, если неприятно совсем, так я и не стану, а ежели терпеть можно, не сочти за труд — потерпи!       Гранн засмеялся, улыбаясь широко, прикрывая усталые лазурные глаза, одной бровью снова вспархивая выше другой, засмеялся тихо и заразительно, Олёна разулыбалась вслед, проводя уже обеими руками по гладким щекам.       — Мне не в тягость, Олё-онушка, — приоткрыл глаза с лукавым выражением, и тут-то сердце девичье скакнуло, Олёна заподозрила, что вот это было настоящее колдовство.       Ну раз он так говорит, значит понимает, что разрешает! А это означает — можно! Олёна покраснела пуще, чувствуя, как жарко горят уши, как пламенеют румянцем щеки, но не опустила глаз, осторожно погладив бледные щеки уже по-настоящему, ладонями!       Сид прижмурился, ровно кот на солнышке, склонил голову ей под руку… И пусть она могла ошибаться в волшебнических вопросах, теперь сердце уверенно стучало: не колдует он, вовсе не колдует, он просто сам так на неё действует, магически!       — Сладкий да гладкий, ровно персик, — задела кончиками пальцев ушки и волосы, чуть на месте не провалилась, осознав, что высказалась вслух, и сид своим птичьим певческим слухом все уловил. — Так вот поесть надо!       Лазурные глаза расширились в момент, а потом оглядели Олёну с сомнением. Да, она бы тоже не поверила, что может этакую смелость выказать, этакую штуку высказать! Персик! Ещё бы ягодкой его назвала!       Мысленно сгорая со стыда до тла и золы, Олёна убрала руки, пряча широкие ладони, привыкшие к работе, сразу за спину.       — Так и где у тебя еда, сидушко? А то так голодный и проходишь, а потом возьмешь и свалишься! — сложил руки на груди, скрещивая. — Нет, оно конечно, я тебя подниму, дотащу, авось, до гнездышка, но ведь пока падать будешь, есть опасность расшибиться! А тебе поберечься бы! Совсем усталый, я же вижу!       — И как, интересно, ты меня видишь?       Хмыкнул опять, да ответа не дождался, отвел к очагу, указал, где, возле него, в стене, дверцы утоплены, вроде ледника маленького, постоянного. Олёна подивилась, до чего на холодильники волшебство похожим получилось, поцокала языком восхищенно, не замечая подозрительных взглядов — думал, она насмехается!       — Ты пока отдохни, сидушко, я тебя позову, как готово будет, — любопытно залезла во все туески, чашки и чугунки. — Что-нибудь интереснее мяса с хлебом я тебе точно на обед устрою!       — О, правда? — аж перья на голове встопорщились, глаза еще круглее стали, а сам уселся возле, любопытно на Олёну глядя, будто не возле очага возилась, представление показывала. — Ты уверена, там не так мно…       Олёна специально оторвалась от чугунка, чтобы посмотреть в любимые лазурные глаза с самым большим вежливым холодным интересом, на который была способна. Гранн замолчал на полуслове, опустил голову, смеясь опять и выставляя перед собой руки:       — Молчу-молчу, Олёнушка, не мне тебя тут учить, — вскинул глаза, и как будто прорвало какую-то плотину, стену непролазную, болотину тропинка обвела, в обход самого себя проговорился: — Я твои щи до сих пор вспоминаю!       И что-то проглянуло на момент в лице Гранна такое, что Олёна решила: даже ради шутки она отворачиваться и уходить не будет, как бы ни гнал, что бы ни случилось!       Отвернулась поспешно, не желая показать свое понимание, приготовляя для нового супчика продукты, как раз сходилось, всего хватало. Под руками привычная работа спорилась, Олёна почти забыла, что своенравный и целиком любимый сид сидит поблизости, смотрит, любуется. Вспоминала, только когда он прибор какой подавал требуемый — черпак ли, ложку ли большую, ковшик маленький или нож поострее. В целом под руки не лез, с советами или вопросами не приставал, наблюдал завороженно.       И когда супу осталось всего-то докипеть и настояться, Олёна обнаружила, что Гранн придремал. Уставший и замаянный сложил руки на стол, устроил, наблюдая, голову, а там, похоже, не уследил за собой строго, да и уснул!       К вящей её, Олёны, радости!       Девушка на цыпочках обошла сопящего сида, просочилась в спальню, откуда вынесла пару одеял, одно — в котором сама утром проснулась, а второе, тонкое, которое за подушку работало. Свернула его поплотнее, чтобы пристроить, с замиранием сердца приподняла голову Гранна, однако сид не проснулся, и тут не забыв потереться о пальцы. Одеялко устроилось поверх скрещенных на столе рук, голова вернулась, сид зарылся носом в мягкое и опять замер. Олёна накинула одеяло ему на плечи, оглаживая их мимолетно, пользуясь случаем, пока отдыхает, приникнуть поближе, обнять незаметно.       Гранн завздыхал и уложил голову набок. Олёна посмотрела на впалую щеку, прикоснулась тихонько самыми кончиками пальцев, готовая тут же и отдернуть, едва сиду станет неприятно. А сид спал себе и спал! На что Олёна поглядела умильно, погладила щеку на самом деле будто персиковую боковинку мягкую, с пушком.       И все бы ничего, но в голову втемяшилось — проверить нужно, как его щека под губами ощущается. Пока спит, пока крепко спит, не видит, не чует, не боится, не шарахается, не отдергивается…       Олёна походила кругами, погремела крышкой чугунка, проверяя суп, выпуская пар, сдвинула его с горячего на очаге места, обернулась на Гранна снова. А сид даже и ухом не вел! Спал! Олёна прикусила губу, чуть себя по рукам не ударила, да сдержаться не смогла, подкралась, практически не дыша, склонилась, выждала еще секундочку, долгой как минута показавшуюся, а потом взяла, да и поцеловала Гранна!       Небо на землю не обрушилось, хляби небесные не разверзлись, болотные тоже, однако ощущение было, будто Олёна одним этим действием мир перевернула. Гранн во сне заулыбался, имя её пробормотал, что скорее угадать, не услышать можно было, прижмурился, словно бы сон тональность поменял на счастливую.       И Олёна его еще по волосам погладила.       Отошла опять к гнездышку, вернулась с одеялком себе, привалилась к плечу сида, притерлась, чтобы его не задавить, болезного, да и задремала за компанию.       Сколько они так продремали, Олёна сказать бы не смогла, ощущала только, что тепло и уютно, что Гранн рукой приобнял, что возле находится, что в волосы выдыхает, подтягивает, носом в щеку упирается. Олёна спала и улыбалась.       И когда Гранн зашуршал, заворочавшись, забеспокоилась вслед за ним, завздыхала. Приоткрыла один глаз, полюбовалась видом высокого лба и границы каштановых волос, подумала сонно, что с любого боку он красивый.       — Олё-онушка-а, ты мне снишься, милая? — притиснул поближе, почти по-хозяйски, аж сердце замерло вслед за его рукой. — Если снишься, я рад, если не снишься, рад тоже, но тогда точно надо просыпаться…       Она побаивалась отвечать, не зная, но чуя: это его сразу разбудит, растревожит и еще волноваться заставит, пусть лучше сам выныривает, а она немножко еще рядом посидит.       — Ты, кажется, тоже сидового племени, Олё-онушка-а, такая волшебная, — пробормотал почти совсем неразборчиво, переместил голову свою бедовую, пощекотал перьями по лицу.       Олёна изо всех сил старалась не чихнуть, но волосы у Гранна были такие мягкие и пушистые, что никакой возможности не было. Вздрогнула тихонько, задавив в себе голос и зажав нос.       И на это вздрагивание осторожный сид вскинулся, приподнялся, не отпуская пока, однако просыпаясь все больше и глядя на Олёну все изумленнее.       — Олёнушка, что ты делаешь, — отнял свою ладонь от ее вытянутых перед головой, растер лицо, стараясь проснуться, — как ты тут?       — Очень просто, сидушко, я вот так села рядом — и тут, — примолкла, полюбовалась, как приподнимает брови непохожие, опять одну выше, другую ниже. — Ты задремал, умаявшись, так я решила тебя и не будить, супчик повкуснее, когда настоится, а вот сейчас как раз есть можно!       Гранн потряс головой, не веря, кажется, что она объясниться может разумно, а может, просто последние сны с перьев сбрасывая. Поглядел в окошко, за которым сгущались зябкие осенние сумерки, темные, серые, неуютные, зато в три раза уютнее делающие дом.       — Сейчас-то, наверное, уже и есть можно как ужин, — покосился задумчиво за стекло, а Олёна с радостью приметила, что круги под глазами стали меньше и не такими темными. — И тебя никуда в сумерки я не поведу, — от окна лазурные глаза как-то очень неожиданно повернулись к ней.       Олёна покраснела.       — Тем более, стоит подкрепиться, сидушко, — отвела глаза от его вопрошающих лазурных глаз, — раз мы никуда не собираемся, раз просто дома посидеть, ты же с утра не ел, так что теперь можно!       Поправила выскользнувшие из косы пряди, выпуталась из своего одеялка, привстала, и тут они оба к полнейшему обоюдному же изумлению обнаружили, что Гранн продолжает приобнимать Олёну за талию. Она упала обратно на лавку, а сид совершенно и впервые на её памяти покраснел!       Глаз своих волшебных не опустил, не отвел, с трудом, правда, руку убрал, видимо, приспал, теперь пальцы отцепляться не хотели.       — Ну так вот, сидушко, давай я тебя покормлю, — Олёна отодвинулась еще, проверяя, что больше ничем они не спутались, вытянула косу, уложила на плечо, чтобы и волосья никуда не защемились. — Супчик как раз настоялся, напитался, теплый поди-ко ещё…       Тарелки глубокие нашлись даже, и быстро, Олёна поставила на стол две — ему и себе, рядом, но стоило отвернуться буквально за хлебом, оказалось, что Гранн действительно очень, не по-птичьи, а просто по-зверски голодный, и допивает вторую чашку просто через край. Олёна покачала головой, больше для порядку, чем правда недовольно, но третью тарелку Гранн стал есть уже как надо — ложкой! И с хлебом!       За хлеб у него, правда, были какие-то лепешки, золотистые, из зерна, похоже, еда, которую каждая птаха себе сготовить может. Потому что в прочем кулинарными талантами волшебный сид явно не блистал. А то бы не уминал обычный совершенно суп, ровно как пищу богов!       Третья тарелка тоже исчерпалась быстро, и лишь на четвертой сид стал опять позевывать, пытаясь сказать, что выбор дорог переносится на завтра, что Олёну только благодарить и благодарить, что он, Гранн, жуть как сыт и совершенно доволен, но столько счастья сразу и все ему чтобы — не бывает, а потому…       Что именно «потому» Олёна не дослушала, загремев посудой, составляя и убирая к рукомойнику. Соглашаться хоть словом, хоть жестом, что её от него изгонять надо, она не собиралась ни во сне, ни наяву!       Гранн позевал еще, совсем сладко, едва глаза разлепил, но поднялся, провел Олёну по дому, показывая, что тут есть и где, поведал, что если надо мыть или купаться, то рядом есть вот тот источник горячий, но это завтра, а сегодня он Олёну только к лежанке проводит и все!       Олёна была нисколько не против лежанки, гнездышко у Гранна было преуютнейшее, особенно когда он сам рядом обретался, но своенравный сид усадил её, даже уложил, укрыл, подоткнул одеяло со всех сторон, а сам отстранился, отошел. Судя по звукам, запрыгнул на балку, прошел под потолком, продолжая зевать, замер там, сел, лег и уснул!       Прямо на голом дереве! На высоте!       Олёна поворочалась с боку на бок, понимая, что так, изгнав уставшего сида из его уютного гнездышка, отдохнуть и сама не сможет. Гранн сверху, почти над ней, засопел, забормотал, потом голос приглушился, видимо, одеялом накрылся как крылом.       Олёна повернулась лицом к потолку, посчитала его сонные вздохи, подождала, пока глаза к темени привыкнут, а потом решительно встала и подошла к наклонной балке, на которую он запрыгивал сначала. Собралась с духом, подобрала подол короткой нижней рубашки, служащей ей ночнушкой, вспрыгнула, покачнулась, прошла шаг. Удивилась, что легко выходит, будто всегда так по жердочкам птичьим ходила. Глянула на перекрестья нескольких, где спал сид, раскинувшись так вольно, будто на полу ровном.       Оступилась, засмотревшись, ойкнула, едва удержалась, махнула руками, чтобы не упасть, а стоило поднять глаза, как с лазурным взглядом встретилась.       Гранн стоял очень близко, готовый подхватить её в любой момент, смотрел светящимися летними глазами в самую душу и явно задавался вопросами.       — Олёнушка, милая, я опять в тупике, — поднес свои руки к ее локтям, не касаясь, но собираясь удержать. — Что ты делаешь тут? Внизу хорошо, внизу удобно, а тут можно сверзиться! А я сплю и могу не успеть ведь тебя поймать!       — А я сама себя поймала, после того купания мне по жёрдочкам ходить естественным кажется, — оправдывалась Олёна без огонька и без желания, едва сдерживая слезы досады и обиды. — Я не хочу удобно и хорошо без тебя! Я с тобой хочу!       — Олёнушка, что ты говоришь, что говоришь! — прихватил-таки за локти, беспокойно в глаза глядя. — Нет-нет, не договаривай!       — Я с тобой хоть на жёрдочке жить хочу! Потому что хочу только с тобой! И сердце моё сюда зовет! Не куда-нибудь! Сюда! Посредь болота! А знаешь, почему?! — вперилась в летние глаза с вызовом. — Потому что тут ты! Волшебный-преволшебный, чудесный мой сидушко Гр-ранн-н-н-н!       От звуков собственного имени он вздрогнул, встрепенулся, но раньше, чем Олёна бы забеспокоилась, что обидела, прижал к себе, к груди, к заходящемуся снова сердцу.       — Ну вот что ты сказала, Олё-онушка-а, я же теперь тебя отпустить совсем не смогу, понимаешь, совсем!