Декабрь

ДЕКАБРЬ - Хм... Валлевида? - Что? – он поднимает голову от книги. Гайз стоит в дверях его камеры, обнимая одеяло. От холода губы у мальчика лиловые, зубы выбивают дробь. На него жалко смотреть. - Можно? - Конечно, - Валлевида сдвигается к стене, освобождая половину кровати. - Ура! Я не буду мешать! – просияв, Гайз устремляется в камеру, набрасывает свое одеяло сверху одеяла Валлевиды – и ныряет под оба. С тех пор, как похолодало, Гайз время от времени просится к нему погреться вот так. Валлевида не против: он тоже мерзнет. Он старается не обращать на холод внимания – как старается не обращать внимания на все, что вне его контроля; но холод порой даже труднее игнорировать, чем боль. Гайз возится рядом с ним, укладываясь поудобнее. Руки у него, когда он случайно задевает Валлевиду, просто ледяные, но сам он на удивление горячий – и тощий, как будто весь состоящий из локтей и коленок. Наконец, он успокаивается – закутывается до подбородка и приваливается к плечу Валлевиды, жарко пыхтя ему в шею. - Я думал, холоднее уже не может быть, - жалуется он, - а оно все холодает и холодает. Его громадные золотистые глаза заглядывают в лицо Валлевиды, каким-то образом вбирая в себя весь свет, что есть в камере – куда больше света, чем падает на белый лист бумаги с черными буквами. - Что ты читаешь? - Паскаля. Это философ. - А... Мм... Валлевида переворачивает страницу. - Как ты можешь читать в таком холоде! У тебя руки не мерзнут? - Мерзнут, - честно признается Валлевида. Гайз снова елозит под одеялом, словно удостоверяясь в своем преимуществе над Валлевидой: он-то может держать руки под одеялом. А через несколько мгновений его голова, склоненная на плечо Валлевиды, вдруг тяжелеет, и раздается сопение. Гайз заснул Ничего, до отбоя еще часа полтора, думает Валлевида, пусть поспит. С закрытыми глазами лицо Гайза выглядит каким-то особенно хрупким – бледное от недостатка свежего воздуха и худое от недоедания – и очень детским. Сколько ему? Пятнадцать? Шестнадцать? Совсем ребенок. Ребенок, который не должен быть в тюрьме. Не должен видеть то, что ему приходится видеть – и подвергаться тому, что с ним делают. Кто бы говорил... Ведь он тоже делал с Гайзом то, чего не следовало, внезапно напоминает себе Валлевида. От стыда, вызванного этой мыслью, его обдает волной жара. К счастью или к несчастью, Валлевида не помнит точно, как все это происходило, помнит только гнев Дюрера после – да и сейчас Дюрер время от времени поминает ему это в доказательство его порочности. Но можно представить, *как* он, должно быть, себя вел, чтобы вынудить Гайза поучаствовать в этом... нет, не он – тот, другой – "шлюха Дюрера"... и все же... Валлевида отчаянно благодарен Гайзу, что, кажется, тот тоже позабыл об этом инциденте – иначе он вряд ли вот так доверительно забирался бы к нему в кровать. Он не знает, почему для него это важно – то, что Гайз доверяет ему – и когда это стало важным. Да он и не хочет анализировать. Это слишком шаткий путь для того, кто половину времени не сознает, что с ним происходит. Он переворачивает очередную страницу. Странно, как к Гайзу не подходит определение "мыслящий тростник". Подходит к самому Валлевиде, к остальным здесь, даже к Эвану – но не к Гайзу. Может быть, все дело в том, что Гайз такой живой. Такой живой, что рядом с ним становится почти стыдно быть не-живым... а именно к этому Валлевида, кажется, стремился до того, как Гайз поселился в соседней камере. Его плечо затекло под тяжестью привалившегося к нему Гайза, но Валлевида не двигается. Рот у мальчика приоткрыт, и струйка слюны стекает из уголка, уже оставив мокрое пятно на рубашке Валлевиды. Валлевида улыбается. В какой-то миг он ловит себя на том, что протягивает руку, чтобы откинуть тяжелую темную челку с лица Гайза, но останавливает себя. Пальцы у него все еще ледяные, хотя сам он – под двумя одеялами и с горячим телом рядом - нагрелся так, что почти жарко. - Мм, - стонет Гайз, упираясь лбом в его плечо. – Мам... яблочный пирог. Валлевида закрывает глаза. Ему осталось дочитать всего несколько страниц, он еще успеет это сделать. Он просто чуть-чуть отдохнет... Он просыпается от сигнала к отбою, осторожно трясет за плечо Гайза. - А? – тот распахивает сонные глаза. - Иди к себе в камеру. Сейчас поверка будет. - А. Ага. Гайз торопливо вскакивает, роняет свое одеяло, роняет книжку Валлевиды, быстро извиняется, успевает потянуться и сообщить, что он здорово согрелся – и бежит к себе. Но на пороге он оборачивается, одарив Валлевиду сияющим взглядом. - До завтра! И спасибо! - Спокойной ночи, - отвечает Валлевида. Там, где Гайз лежал рядом с ним, его постель все еще хранит тепло. * * * Он меняет книги в библиотеке, когда позади раздаются знакомые шаги. Он готов к тому, что услышит, и все же отрывистое: "Пошли!" Дюрера заставляет его желудок сжаться. Ему стоило бы привыкнуть к этому приказу за три года; но, может быть, к этому просто невозможно привыкнуть. Валлевида аккуратно ставит на полку томик стихов Чосера и следует за Дюрером. Тот идет быстро, словно торопится по неотложному делу, и слишком яркий блеск его глаз... пожалуй, дела обстоят даже хуже, чем обычно. Валлевида осторожно делает глубокий вдох, заставляя себя расслабиться. Что бы Дюрер ни готовил – это неизбежность, и все, что Валлевида может – это не унижать себя, демонстрируя свой страх. Знакомым путем в подвал, по коридору мимо одиночек, та самая комната, звук закрывающейся двери – "оставь надежду", да... И Дюрер разворачивается – словно обезумевший бык – и страшный удар под дых сбивает Валлевиду с ног. Не то, чтобы он не ожидал этого – но ожидание может помочь при ударе кулаком; при ударе дубинкой готовься-не готовься – ты все равно попал. Упав на четвереньки, Валлевида тщетно хватает ртом воздух. Его руки и ноги становятся ватными. И тут же еще один удар, опять дубинкой, по почкам. От дикой боли Валлевида не может даже вскрикнуть, падает лицом на подломившиеся руки. В глазах темнеет, и голос Дюрера доносится как будто издалека, заглушенный надвигающимся обмороком. - Тебе мало, да? Мало? Меня и моего отца – тебе мало? Его рывком поднимают с пола за волосы – так, чтобы он смотрел Дюреру в глаза. Спасительное забытье все же не приходит – в глазах проясняется. Искаженное яростью лицо Дюрера приближается к нему. - Тебе мало того, что мы тебе даем – что ты приваживаешь к себе этого мальчишку! И не куда-нибудь – а в свою *постель*! О Боже. Боже. То, что они с Гайзом вчера прятались от холода под двумя одеялами... Дюрер видел. Или кто-то видел и сказал ему. Валлевида чувствует, как горячая волна ужаса захлестывает его, на миг заглушая боль. - Тебе всегда мало! Что тебе еще нужно, проклятая шлюха? Чего я тебе не даю, что ты ищешь у него? Тошнота поднимается у него в горле, как черная вода, в которой так легко утонуть – ускользнуть – от полного ненависти голоса Дюрера, от боли – уйти туда, где ничего этого нет, где тишина и покой. Но Валлевида не может – не имеет права. Он втянул Гайза в это – он должен исправить ситуацию. И пока он не сделает этого – он должен быть *здесь*. - Да... – выдыхает он. Он так ненавидит этот свой голос, слабый от боли, произносящий вещи, каждая из которых чистая ложь, но которые от него хочет слышать Дюрер – ненавидит каждую фразу, полную уступки. – Я... я соблазнял его... поддался порочным импульсам... не знаю, что на меня нашло... П... простите... Иногда, когда он видит, как меняется лицо Дюрера, когда он говорит вот так, Валлевида малодушно думает, почему бы ему не делать этого чаще – не доставлять Дюреру это удовольствие, не приводить его в хорошее настроение таким образом. И тут же закусывает губу от гнева и презрения к себе. Он не может – не будет этого делать – если только этого можно избежать. От него уже и так осталось так мало, что некоторые бы сказали, что и вообще ничего нет – но если он пойдет на то, чтобы унижаться перед Дюрером ради смягчения своей участи, он окончательно перестанет быть... Несколько мгновений Дюрер смотрит на него со смешанным выражением торжества и отвращения. Волосы Валлевиды по-прежнему намотаны на его руку. И когда Дюрер бьет его по лицу, ему не удается упасть, только его голова мотается под ударами. - Дрянь поганая... – это звучит почти нежно. – И что мне с тобой делать? Может, опять тебя подвесить? Дюрер разворачивается его лицом к свисающим с потолка цепям. - Помнишь? Дюрер приобрел это оборудование месяцев шесть назад – и тогда же опробовал его на Валлевиде. На самом деле, сам процесс Валлевида не помнил – провалы в памяти иногда действительно очень полезны. Но он помнил, как Дюрер сковал ему руки за спиной, а потом вздернул на вывернутых руках. И как после этого несколько дней руки у него жестоко болели – так, что любое движение отдавалось в плечах почти нестерпимой болью. Его даже освободили от работы, потому что он и башмака не мог поднять. Он чувствует, как струйки холодного пота стекают у него по вискам. - Немного, - отвечает он едва слышно. - Немного! – Дюрер с отвращением отпихивает его от себя. – Безмозглая шлюха! Даже собака запоминает, когда ее наказывают – но не ты! Валлевида с силой вонзает ногти в ладони. Дрожь проходит сквозь его тело. Это почти невыносимо – заставлять себя находиться *здесь*. Но он должен быть уверен, что сделал достаточно, чтобы отвлечь Дюрера от Гайза. Может быть, ему нужно сказать еще что-нибудь дерзкое, разгневать Дюрера, чтобы тот забыл, с чего все началось. - Ладно, раздевайся, - произносит Дюрер. Его голос звучит хрипло от нетерпения. Валлевида поднимается с пола, расстегивает рубашку. Странно, сколько раз он уже это делал – его движения должны бы быть отработаны до автоматизма – но пальцы все равно движутся неловко. Дюрер похлопывает дубинкой по ладони, намекая, что его терпение не бесконечно. - Ты что, простых слов не понимаешь? Раздевайся, я сказал – что ты снял одну рубашку?! Валлевида расстегивает пояс – и в тот же миг Дюрер хватает его за плечо, дергает к себе. Штаны падают на пол, цепляются за ботинки – Валлевида путается в них, спотыкаясь, но Дюрер не обращает внимания, подтаскивая его к столу, кидает лицом вниз. Столешницу – темное дерево в порезах, пятнах и следах огня – Валлевида помнит очень хорошо: так, словно каждая отметина на ней впечатана в его память. Он помнит еще, как Дюрер расстегивает ширинку позади него, как рывком раздвигает ему ягодицы – и первый, обжигающий всплеск боли от вторжения в его тело. Но когда Дюрер начинает двигаться внутри него, наматывая его волосы на руку и осыпая его ругательствами и нежными словами – он уже не *здесь*. * * * Он в хорошем месте – в темноте и тепле. Здесь так спокойно. Так далеко от всего, что он может чувствовать себя в безопасности. Здесь ему уютно... как ему было в детстве, когда отец и мать укладывали его спать (отец еще был жив, а мать не была такой усталой) – занавешивали свет, подтыкали со всех сторон одеяло... и он был уверен, что с ним никогда не может случиться ничего плохого. Потому что Бог смотрит на него сверху, и потому что его родители рядом - их тени он видел на отгораживающей его постель занавеске, их приглушенные голоса он слышал. Сейчас он тоже не один. Он что-то видит – смутно, издалека, и голоса доносятся до него. Но это не хорошие образы, не хорошие голоса – не как в детстве. Эти люди – они делают что-то гадкое – дышат, и стонут, и двигаются в такт, и мерзость того, что они делают, пропитывает воздух. Но он не станет из-за этого беспокоиться, не даст этому затронуть себя. Они далеко и не имеют значения. Ему все равно. Это все уже не в первый раз, он помнит это. И раньше эти чужие люди пытались нарушить его покой. Не только эти двое – было и по-другому, было и много людей с одним человеком, и стоны звучали по-другому, рвущие душу крики, от которых было невозможно избавиться. И да, там были слова... слова, которые не имели смысла... и все-таки он почему-то запомнил их... "Если бы он хотя бы попросил прощения... Сказал бы: "Ребята, простите, что я вас в это втянул," – что ж мы, не люди? Так нет же, он себя всегда считал лучше других..." Каким-то образом в том темном, уютном мире, что его окружает, эти слова приобретают особое значение. И он снова и снова слышит голос, повторяющий их – как заклятие, как молитву. - Простите меня. Пожалуйста. Я знаю, что вы не сможете меня простить, но... мне очень жаль... Иногда и другие вещи пробиваются сквозь темноту. Коридоры, решетки, чьи-то голоса, остающиеся позади лица. Не имеет значения. Слова падают мерно, как капли дождя. - Простите. Я прошу прощения. Пожалуйста. В какой-то момент медленный танец решеток и коридоров делает странное па – и что-то твердое ударяет о его колени. И новый голос – который почему-то кажется смутно знакомым – менее *неважным*, чем остальные – доносится до него. - Валлевида, ну ты что? Опять, что ли? Черт! Вставай. Да вставай же! Его тянут за руку – его ли? он не уверен даже в этом. - Черт! Ляг ты уже на кровать. И укройся, простудишься! - Простите. Я больше не буду. - Да ну тебя! Шерстяное одеяло падает на него, колючее и теплое. И голоса затихают. * * * Наутро голова у него легкая и пустая, как всегда после провалов в памяти. Однако он мочится кровью, а каждое движение отдается болью в почках. Дюрер сделал это – Валлевида помнит. Он только не уверен, когда – вчера или позавчера. Несложный вопрос, можно было бы спросить у Эвана, но, как обычно, Валлевиде не очень хочется узнавать, сколько именно времени выпало у него из памяти. Протягивая нитку сквозь грубую кожу башмака, он бросает взгляд на Гайза, который снова уколол палец и чертыхается. Мальчик выглядит бледным и каким-то подавленным, но, вроде бы, новых синяков не видно. Валлевида надеется, что Дюреру хватило разборки с ним, и он не стал трогать Гайза. Он сознает, что сейчас ему лучше держаться подальше от мальчика, чтобы не дразнить Дюрера. Но вечером, когда тот сидит в своей камере тихо, как мышь – Гайз, который зачастую едва успевает прибежать в камеру до отбоя со своих посиделок с друзьями, Валлевида не выдерживает. - С тобой все в порядке? – он останавливается у решетки – так, чтобы видеть, если в коридоре кто-то появится. Гайз сидит на кровати, скрестив ноги, по уши закутавшись в одеяло, а его дыхание превращается в воздухе в белые облачка пара. Взгляд, который он бросает на Валлевиду, полон обиды и неодобрения. Несколько мгновений Гайз молчит, потом бормочет: - В порядке ли я... Кто бы спрашивал! - Дюрер тебя... – сердце у него падает. Гайз сердито смотрит перед собой, потом сказанное Валлевидой доходит до него. Он поворачивается – с чуть менее мрачным видом, чем до того. - Как будто других нет! И Дюрер же вроде как с тобой был занят. Ты что, ничего не помнишь? Как всегда, тема того, что Валлевида помнит или нет, вызывает у него смутную неловкость, а Гайза почему-то сердит. - Вот когда-нибудь будешь так валяться на холодном полу, как вчера, - заявляет он, - и схватишь воспаление легких. Странно, но от этих слов Валлевида не может не улыбнуться. Гайз возмущенно фыркает. Он уже не выглядит таким несчастным, как раньше – просто не в настроении. - Ну, тогда до завтра, - говорит Валлевида, чуть успокоившись. - Угу, - бурчит Гайз. В тусклом свете и холоде Валлевида переворачивает страницы – он все-таки взял эти стихи Чосера, благо, что других претендентов на такое чтение не было. Он пытается увлечься, но сегодня магия чужих слов, предоставляющее убежище от реальности, работает хуже, чем обычно. - Валлевида? Голос Гайза доносится до него сквозь стену. - Что? - Дерьмовое это Рождество получилось, да? Рождество. Точно. А Валлевида забыл о нем. Раньше, когда он был маленьким, дома это был настоящий праздник, но здесь... здесь как будто не было смысла помнить. Просто еще одна вещь, которую забрала и съела тюрьма. Но он рад, что Гайз снова заговорил с ним – пусть даже его голос звучит тоскливо, а смешок в конце фразы получился вымученным. - Похоже, что так, - отвечает он. - Они думают, что мы не люди, - продолжает Гайз, и его голос звучит горечью и гневом. – Что мы просто вещи. Вещи для них. Поэтому с нами можно обращаться так. Делать все, что захотят. Потому что мы за решеткой. От этого мы перестали быть людьми, да? Его слова эхом отдаются в ушах Валлевиды. Он откидывает голову, глядя в темный потолок камеры. Книга внезапно окончательно становится чужой и ненужной. Кажется, он когда-то тоже задавал этого вопрос – когда у него еще хватало сил на бесполезный гнев, когда боль и усталость еще не отняли от него слишком много. Перестал задавать? Вот так, наверное, и переступаешь черту, к которой они – Дюрер, Болланет, Гилдиас – подталкивают тебя. За которой из человека становишься вещью... для самого себя. Я надеюсь, ты никогда не переступишь этой черты, Гайз, думает он, сжимая в ладони гладкое дерево распятия. - Я человек, - обиженно повторяет Гайз в соседней камере. – Я не чертова елка, я человек! И у меня будет нормальное Рождество, когда я отсюда выйду, настоящее Рождество! Можешь мне не верить, Валлевида, но у меня будет... - Я тебе верю, - говорит он. – Обязательно будет. КОНЕЦ