✖ ✖ ✖
Чонсан просто говорит: "Я пойду за тобой", — и возражения вроде как есть, а вроде как не принимаются. Очередной выходной — за месяцы затишья их было так много, что этот день давно потерял свою прелесть. Санхен пожимает плечами; он стоит посреди комнаты в расстегнутых джинсах и одном носке; майка висит в руках. Чонсан напротив вообще в пижаме — мимишная такая пижама, мягкая, нежно-сиреневая, совсем неподобающая двадцатишестилетнему мужчине — и вроде бы должно быть неловко, но — Чонсан просто говорит: "Я пойду за тобой", — и вот они мокрые стоят посреди улицы. Дождь льет так, что водой задохнуться можно — капли лупят по голове, стекают за шиворот, тонкими холодными струйками вода щекочет спину и живот. В руках тяжелые пакеты, набитые быстрозаваримым раменом, рисом и овощами — вода заливается и в них, хлюпает, плещется. Санхен чешет затылок свободной рукой. — Хорошо, что мы забыли купить батарейки. Чонсан улыбается. Он всегда улыбается, даже если на него льет как из ведра, а он мог бы сидеть дома. Чистенький, сухой, теплый. Очередь Санхена идти в магазин, и Чонсан вовсе был не обязан, но — Чонсан просто говорит: "Я пойду за тобой", — и запинается, прячет в сторону глаза. В его оборванном вдохе столько недосказанных слов, и Санхен чудовищно хочет и чудовищно боится их когда-нибудь услышать. Тонкий навес у аптеки от холода не спасает ни капельки, но вода хотя бы не заливает глаза и уши. Синий пластик отрывает кусок серого неба; серое все ужасно — тучи, дома, окна, даже день какой-то серый. И мокрый. До чего же холодно и мокро! Чонсан ерошит пальцами волосы; от влаги те снова взялись кудряшками, как по прихоти нуны-стилиста, и он снова стал смахивать на шестнадцатилетнего потерянного мальчишку — ему ни за что не дашь ни один из двадцати шести прожитых, если не подойти поближе и — (слишком много оборванных фраз. слишком много непонятых слов. слишком много чонсана в зоне комфорта) Наверное, именно из-за этих мокрых кудрей, что завитками прилипают к шее, Чонсан выглядит таким беззащитным; его хочется обнять, обогреть и укрыть одеялком от несовершенства мира. У Чонсана улыбка для камер вышколенная годами и глаза старика вне их; он слишком понимающий и правильный и смотрит на Санхена так, словно ничего не требует, хотя имеет на это право. Чонсан всегда так смотрит. Чонсану везет на хроническую невзаимность, и Санхену уже почти не стыдно, что у него совсем нет для старшего тепла. Растрачено, все растрачено и оторвано больным живым куском в прошлом — ему никто не говорил, что так больно терять человека. Зато Чонсан сказал: "Я понимаю", — и это вроде как развязывает им обоим руки. Они оба знали, во что ввязывались, но в Чонсане живет непреодолимая усталость, а Санхену вдруг хочется его обнимать. Например, сейчас — мокро, холодно, ткань одежды прилипает к коже и отдается такой промозглой сыростью, что по нервам бьет, но Чонсан покорно льнет за ласкающей рукой, тычется холодным носом в шею. Его мокрые волосы сильно пахнут шампунем и забитой, безнадежной влюбленностью. Грохот капель заглушает гудение мобильника далеко в кармане куртки. Его ужасно не хочется доставать, но Чонсан мягко теребит ворот санхеновой куртки: — Пойдем. Джинен съест Хекджина от голода. И Санхен подчиняется.✖ ✖ ✖
Никто не предупреждал, что может быть так. Их подушки сырые, потому что фен еще позавчера сломался, и ни у кого руки не доходят отнести его в мастерскую, несмотря на сплошные выходные подряд. Чонсан дремлет, скрутившись клубочком; ослабевшие пальцы едва придерживают странички небольшой книжицы со стихами. В гостиной Джинен громко ворчит на Хекджина, тот оправдывается, гудит своим низким голосом — дело вроде идет к ссоре, но Санхен знает: через пять минут включат телевизор и уснут на диване как самые близкие друзья. Они каждый друг другу знакомый до ужаса — с кем-то встретились раньше, с кем-то позже, но разницы никакой, когда дни сливаются в вечность. Размеры их вселенной менялись так часто, что пора бы уже привыкнуть, но Санхену еще с того, первого раза не отпускает. Он смотрит на Чонсана, которые так близко, что стоит рукой протянуть — и можно пересчитать подушечками выступающие из-за ворота футболки позвонки. Такой простой, такой прозрачный Чонсан — простой, как вода, и преданный до отвратительного. Они знакомы несколько лет, но последнее время не поддается конкретному определению. Кажется, это называется "вместе" — спать в одной кровати, касаться друг друга, когда плохо и страшно, лениться вдвоем все выходные и спать на плече по дороге в машине. У них все неправильно и наоборот, но вполне себе счастливо — как ни странно и может показаться со стороны. Дождь барабанит по стеклопакетам, небо разрывается громом, Чонсан дергается и хмурится во сне. У Чонсана свои заботы раздавлены под ворохом чужих, а у Санхена заживают старые раны — он их зализывает, как пес, но все равно иногда болит, тянет, жжется, и Чонсан не в силах их вылечить. Чонсан понимает, что Санхену иногда в радость холить и лелеять эту боль — создавать иллюзию, что Сэхи все еще рядом, все еще призрачно и фантомно здесь. Санхену давно пора повзрослеть, отпустить и забыть, и он чудовищно боится этого момента. Обрезать концы. Выбросить в воду. И никакого возвращения. Чонсан понимает. Чонсан всегда такой — чрезмерно понимающий, улыбчивый, славный. Чонсан создан, чтобы о нем заботились — иногда он похож на растрепанного котенка, который непонятно как оказался на холодной улице. Но согреть и пожалеть совершенно некому. Может быть, Чонсан заслужил — своим всепрощением и тихой преданной покорностью в карих глазах.✖ ✖ ✖
На часах восемь утра, а кухня уже полнится аппетитными запахами; Санхен морщит нос, падает на стул. Дергает Чонсана за край пижамы: — Нуна, дай попробовать. Чонсан — как всегда — не обижается. Санхен получает ленивый шлепок по руке и кусок вкусного прожаренного мяса — заслужил, что он. зря подскочил в восемь утра в субботу? О том, что Чонсану причитается больше всех, больше не говорят. Это как бы само собой ясно и само собой умалчивается. Привычный день, привычный расклад. У Чонсана мягкий уставший голос и такая же уставшая улыбка. Он привык к трудностям. Он живет в трудностях. Трудности живут в нем. Его так хочется обнимать, что это даже страшно. Санхен пугается — и ищет утешения в острых лопатках и отросших темных корнях на затылке; Чонсан смеется и говорит про плиту и обжечься, но не вырывается. Так щемливо-погано от того, как покорно Чонсан соглашается на любую крошку тепла. Санхена никогда не предупреждали, что может быть так — ему не говорила об этом мама, не рассказывал учитель в школе, не открыл по секрету Сэхи, который что-то ему задолжал, уйдя и оставив перепаханные борозды, политые кровью — они не зажили до сих пор, и какая-то часть Санхена отчаянно желает, чтобы в его руках сейчас был другой человек. А другая захлебывается умиротворением и отголосками чего-то ужасно ванильно-розового, что вряд ли взорвется со страшной силой. Его время безумств прошло — что-то сгорело, а что-то безвозвратно потеряно. Но — Чонсан тихонько вздыхает, когда чувствует чужие руки под пижамой. Обнимать его с утра здорово, классно, даже слишком — Санхен давит большими пальцами под ребрами, не боясь, что кожа разойдется и грудная клетка вскроется. Он все равно знает, что в ней. (Нет там никаких бабочек). Чонсан улыбается — так красиво и больно, что от этого коротит где-то в мозгах. Никто не говорил что может быть так — когда тянулось непонятное, неправильное, наоборот долго-долго, а потом что-то меняется на крошечной кухоньке: Чонсан помешивает одной рукой в кастрюле, Санхен прижимает его к себе, в ванной возится Джинен, а Хекджин застывает в проеме. Гудит: — Ну вы и пидорасы, — и, сворачивая в коридор: — Джинен, не ходи, там люди геятся. Чонсан смеется. Санхен зарывается носом в кудряшки и клянется: "Я пойду за тобой, даже если не позовешь, даже если откажешь; я отдам тебе долг и через сотни тысяч лет" — про себя, обещая.