***
— Лучшие друзья с самого детства, Баки Барнс и Стивен Роджерс были неразлучны как на школьном дворе… Он помнит Стива. Это очень больно. Он все еще не понимает, кто он. Воспоминаний нет, обрывки ощущений, каких-то сведений, картин — ничего больше. Он знает, что если бы он все же убил Роджерса, ему бы следовало пустить пулю себе в рот, иначе невозможно. Он принимает это данностью, немного наслаждаясь даже нытьем где-то в груди при самой этой мысли. Он немного знает о настоящей жизни и не очень уверен в том, что хочет именно ее, но у него пока что ограниченный диапазон эмоций. Боль, ярость, ненависть, обида и покорность. Изредка — благодарность. Очень, очень редко до сих пор. Стив вскрыл программу и обрушил на него огромное количество чувств — новых, слишком пронзительных для него, он даже не может найти названия для них, как, впрочем, и для многого. Пока что и не хочет. С него и так достаточно. От боли нужно бежать, а все, что он способен распознать в сумятице внутри, вызванной мыслью о тех встречах с Роджерсом, — это знакомая ему лучше всего другого боль. Он помнит, что они уже встречались. На мосту. Он знает — изнутри, не из внешних источников, — они были знакомы. Знали друг друга. Его знает кто-то, и знает близко. Ему от одной фразы так… хорошо, что это тяжело. У него иногда непроизвольно текут слезы, он даже не может определить причину. Это вроде отложенного шока, только другого уровня. Это вроде того, как открывается иногда рана, чтобы текла кровь. Память — на самом деле последнее, что его тревожит. Больше всего он сейчас хочет просто жить. Он проверяет свои навыки — неплохо. Водит машину, обращается с любым оружием — это само собой — вполне свободно. Знает несколько языков, кроме родного, — довольно странно даже думать о чем-то родном. Внезапно понимает, что по-русски говорит с совершенно отвратительным акцентом. И это выводит его из себя — он помнит, что довольно долго говорил только по-русски. Потом понимает — слушал. Слушал приказы. Редко говорил. Он знает, что его будут преследовать. Находит район похуже, рожу попротивней — и говорит: — Я дам тебе полсотни, если сведешь с кем-то, кто сделает мне документы. Его сводят. В правах написано «Джеймс Винтер» — он за свои деньги имеет право выбрать себе имя. «Стоит найти какую-то работу», — так думает он. Когда будет возможно. Джеймс — теперь он Джеймс, — кажется, понял, чего он хочет. Жить. Почувствовать свободу. Не ожидать удара постоянно, не бояться, не влетать в полный боевой режим только из-за того, что во дворе брешут собаки. Быть свободным. Нормальным. Теперь это его цель. Он не желает думать, что у него отняли. Он не готов. Сейчас это просто заставит его выть, как дикий зверь. Ему необходимо выздороветь. И не оказаться в руках ГИДРЫ снова. Или Щ.И.Т.а. Уже неважно — в чьих. Поэтому он не желает вспоминать о Стиве. Стив — это Капитан Америка. Стив — Щ.И.Т. Зато он покупает ноутбук, машину и отправляется подальше, в глушь. Он слышал в новостях, что все данные ГИДРЫ теперь доступны через Интернет. Компьютеры… он видел, как ими пользовались техники, он видел людей на улицах с планшетами. Он смутно помнит, что должен был достать однажды сведения: ему объяснили, как вытащить их, память потом стерли. Только чем дальше, тем он большее способен вытянуть из-за белого шума обнулений, завесы страха и безумной боли. Теперь у него есть часть информации. Он хочет найти что-нибудь о себе, но его нет в данных Щ.И.Т.а. Зато есть Стив. Семьдесят лет во льду, в анабиозе. С этого момента он начинает думать наконец о Стиве. Он уже способен назвать свое новое ощущение. Сочувствие. Он знает, каково это — семьдесят лет, не прожитая жизнь. Он даже почти час серьезно думает, не разыскать ли Роджерса. Пытается вспомнить его лицо, их встречи: на крыше, на мосту, и ту на хеликарриере — последнюю. «Баки. Ты Баки, ты мой лучший друг». И больше Джеймс не думает об этом. Он кто угодно, но не Баки Барнс. В музее, куда он все-таки заходит тайком, сделав изрядный крюк по городу, на стенде портрет чужого молодого человека с его лицом. У того человека была семья, он был одним из четверых детей. Был лучший друг, была война и родина. На видео он улыбался и шутил. Джеймсу трудно даже изобразить какие-то эмоции, помимо ярости, не то что в самом деле выразить какую-то из них. При мысли встретиться с Роджерсом снова Джеймс не может не вычленить нового основного его чувства — горечи. Роджерс увидел призрак друга. Джеймс, возможно, был им когда-то. Но это осталось в его прошлом. В сороковых, тридцатых — он не помнит. Он не Джеймс Барнс и не желает, в сущности, им быть. Зимний Солдат — это подходит ему больше. Тоска. Вина. Он чувствует и их.***
У девушки тонкие руки и слегка печальная улыбка. И он предупредил, сказал ей, что уедет утром. Просто случайные знакомые в отеле. Он боится. Что сделает ей плохо. Для него это почти впервые. Он не знает, на что способен, если разрешит себе забыться. Он говорит, что у него ПТСР. До этого он связывался со шлюхой. Подцепила его одна крашеная с отросшими корнями где-то в грязном баре, а он вдруг понял, что и в самом деле хочет — до сумасшествия, пятен перед глазами, сколько там у него не было женщины… Не стоит, просто не стоит вспоминать, что было… все равно он вспомнил — ту лаборантку, что попалась ему в руки как-то раз после задания. Она осталась в живых, он уверен абсолютно и уверен, что ей не помогли и что его, которого наказывали за простой вопрос, не тронули, когда он набесился. Он заплатил ей, чтобы взяла в рот, — сейчас такое легко делают, а раньше было извращением, сороковые были целомудренны. Потом его рвало. — Прости, — говорит он, — не стоит. — Это война, — говорит он, — я иногда становлюсь зверем. — Не в лучшем смысле, — говорит он и отходит от нее к окну. Руки дрожат. Он помнит, что курил, в Бруклине и в войну. А как это — не помнит. Она очень хорошая — так ему кажется. Он мыслит снова этим понятием тридцатых — «из хороших девушек». Ее не нужно обижать. Ему нужно уйти. Он слишком много помнит. Она кладет руки ему на плечи. И ее ладони, они прохладные, а он, он уже без рубашки. — Ты мне ничего не сделаешь, не бойся, — так она говорит, — мой парень воевал в Ираке, и он был такой же. Мы с ним расстались, но у него дочка, красивая жена, все хорошо. Ты сможешь, — говорит она, — ты сможешь. Он верит ей. Любит ее всю ночь. А потом плачет, попросту заходится, уткнув лицо в ее колени, весь трясется, и ему стыдно, и это иное, чем было раньше, — это настоящее, живое, эти его слезы, горячие и горькие, как водка, и ему легче, он даже не знал, что может быть так легко. — Джеймс, — говорит она и гладит его по плечу, где кожа соединяется с протезом. Ей не страшно. — Джим? — пробует она сказать иначе. И он, пряча распухшее лицо, только качает головой — дергано, резко. — Баки, — отрывисто выталкивает он. В этот момент он в самом деле Баки. Почти помнит — девичий смех, громкую музыку, улыбчивые розовые губы: «Мы здесь, Баки!». И Стива почему-то, за плечом. — Баки, — говорит он, — второе имя Бьюкенен. Утром он уезжает. Против своей воли. Он уезжает, чтобы не цепляться за нее.***
А дальше открывается охота. Он не хочет, не хочет воевать, но что-то в нем радуется возможности размяться. Это же знакомо — бежать, преследовать, стрелять, обороняться. Он старается не убивать гражданских, да, но когда кости членов группы захвата хрустят в пальцах, чувствует наслаждение. Как же он ненавидел их все это время. «Твой дар Земле». Жаль, что Пирс мертв, Джеймс с удовольствием убил бы его сам. Он отрывается от ГИДРЫ. Он уходит. Он ложится на дно, устраивается работать в каком-то тире, и формально его должность звучит безлико, но по факту он инструктор, и он выкинул все оставшиеся деньги незадолго, чтобы не отследили номера купюр, но платят хорошо. Он учится быть человеком. У него выходит не быть чудовищем. Его считают странным и недобрым, с его угрюмой молчаливостью, с манерой носить толстовки и перчатку на руке; он говорит, это протез, но все равно… Маленький городок, здесь все должно быть просто. Джеймсу не нравится здесь. Он заводит кошку. Или это она его заводит. Она просто приходит, когда хочется есть. Потом приходит понаблюдать за ним. Потом, когда чуть холодает, она спит в его постели. Кошмары Джеймса ее не пугают: ловкий зверь — он не сумел поймать ее ни разу, просыпаясь с криком, а он пытался, реакция осталась почти прежней, хотя протез работает паршиво. Его находят снова, и он хочет убить кого-нибудь, жестоко, из-за того, что его кошка отравилась паралитиком, какая сволочь распыляла газ, когда вокруг полно гражданских, боже, он сам так делал, и не раз, он помнит. И он бежит от них, берет машину и, петляя по дорогам, бежит от них, и ищет, ищет клинику, кошка лежит с ним рядом на сидении и уже, кажется, не дышит. Клинику он находит. В онемении кладет кошку на стол ветеринару, слов у него нет, за ним погоня. Он знает, кем он сейчас выглядит — Зимним Солдатом, бессмысленным и аутичным существом. Он чувствует себя так. — Попробуем спасти, — говорит доктор, молодой парнишка, очень серьезный и напоминает Стива, возможно, худобой еще, — но ничего не обещаю. Он уходит, не говоря ни слова, просто оставив деньги — столько, сколько может. Он больше не петляет по дорогам, даже дает себя нагнать — и вновь уходит, столкнув в кювет машину, он уходит пешком, с одним лишь рюкзаком. Вечером только понимает, что он делал — отвлекал погоню, уводил ее от кошки. Он смеется, сидя возле костра, — долго и страшно, или жалко, тоже может быть, смеется и зажимает себе рот рукой.***
— Privet, — говорит рыжая по-русски. На заправке нет ни одной машины, только его мотоцикл. Он закуривает. — Chto tebe nado, Vdova? — спрашивает он. Он точно знает, что улучшил русский. Иногда ему бывало скучно. — Ty Baki Barns? — осведомляется она, склонившись к мотоциклу. Оглаживает руль, сиденье. Очень сексуально. Он немного ей благодарен за возможность посмотреть. — Net, — отвечает он. И добавляет: — Что вам нужно, мэм? — Я хочу просто извиниться, — пожимает она плечами и усаживается на мотоцикл как на стул, вытягивая ноги, демонстрируя себя. — Эти парни, которые согнали тебя с места… Они решили, что ты в паре с Кэпом. — Правда? — он отвинчивает крышку пластиковой бутылки, льет себе на голову, склонившись над пыльной желтой землей. День жаркий, до мотеля далеко, вокруг пустыня. Ему уже миль десять страшно хочется умыться. — Да, — говорит Вдова, — Стив ищет друга. Ваши с ним маршруты часто пересекаются, и если проследить, можно решить, что он гонится за тобой. Или что вы работаете вместе. Она берет из его рук бутылку: — Помогу? Ему не нравится показывать ей спину. Закрыть глаза, когда рядом прекрасная, холодная убийца, — большей глупости нельзя придумать. Он стаскивает у себя с руки перчатку, потом, подумав, стягивает грязную футболку. — Лей на спину, — говорит он, склоняясь. Она льет. Вода стекает по пластинчатому корпусу протеза, металл сияет на проклятом солнце, слепит. Джеймс набирает воды в обе горсти, трет лицо. Необходимо заменить кучу пластин на пальцах — выщербленное, местами мятое железо до крови расцарапывает бровь. — Спасибо, — говорит он вежливо, — так все-таки, чем я могу помочь? Вдова приподнимает бровь, делает милое лицо, немного снисходительное: — Я просто хотела извиниться. Она смотрит ему в глаза, стоит перед ним, близко. — Я тоже извиняюсь, — отвечает он. Медленно поднимает руку и оттягивает ей ворот майки, открывая шрам от огнестрела: — Вот за это. Потом опускает руку и задирает подол майки: — I za eto, — поглаживая другой шрам, более старый. — Стив говорил, ты сердцеед? — Наташа улыбается. — Нет, мэм, — говорит он и отступает, — боюсь, что я солдат. Романова разрешает подбросить себя до мотеля. Сам он едет дальше. Ночью ему снится не ГИДРА, не падение, не обнуление, не первая атака, а Наташа. Он ласкает себя, проснувшись, жмурится, и почему-то его тянет улыбаться. Он шепчет: — Может, у нее кто-нибудь есть…***
К зиме он добирается до Канады, понимая, что зря выбрал этот маршрут. Зима его пугает. В Нью-Йорке сейчас тоже снег, наверняка. Он знает, как выглядит его могила, видел фото в интернете. Знает, как выглядят могилы его близких, его родителей; он вспомнил мать и почти так же хорошо — отца. У него, кажется, все еще есть живой племянник и до черта троюродных, внучатых… Он размышляет, не жениться ли. Найти хорошую работу — денег не хватает, он продал мотоцикл, едет стопом, подрабатывает в барах вышибалой — и жениться. Детишек наплодить. Он и сам знает, что это глупо. Но устал уже один. Он ждет, когда это пройдет. Он хочет видеть Стива. В нем поднимается что-то вроде вины, вроде раскаяния — не за отнятые жизни. «Он ищет друга». Можно сказать ему хотя бы «извини»… Это пройдет. Он точно это знает. Последние десяток раз — прошло. Он больше не зовет себя мысленно Джеймс. Не может. Его так не называли ни мать, ни сестры, даже отец редко. Его не называли так в отряде, а Стив — тем более. Он не имеет права называться «Баки». Уже не знает почему. Не помнит. Роджерс наверняка не ищет его больше. В конце концов он знает, если есть погоня, а ее нет. Наверное, Вдова сказала, что искать его не надо. Он выходит в сеть из какого-то кафе в Онтарио и смотрит новости: Капитан Америка опять кого-то спас. Он рад. Чему он рад — и сам не знает толком. Стив выглядит на фото человечным: фотограф — мастер, а вот Роджерс словно постарел немного. На самом деле это попросту усталость: у него усталый взгляд, поэтому вдвойне упрямый. Баки знает… Это проходит, когда он выбрасывает ноут в мусорное ведро. Он добывает для себя паяльник, контакты, несколько отверток, еще что-то. Он чинит руку — столько месяцев боялся, что лишь сломает ее окончательно. По-видимому, ему вдалбливали навыки ремонта в полевых условиях. Потом он достает оружие и долго упражняется с ножами. Ему плохо. Он собирается поехать в Оклахому. Или в Техас. Или куда-то, где пожарче. Он знакомится с девушкой и ведет ее в кино. Болтает с ней о ерунде — он уже может. Они обнимаются на заднем ряду, и он ее не хочет, он просто очень хочет обниматься, так сильно, что готов убить кого-нибудь. Он уезжает из Торонто на автобусе. На плазменной панели крутят новости. Капитан Роджерс в чем-то обвиняется. Содержится под стражей в башне Старка. Вероятнее всего, герой Америки… Зимний Солдат ломает сиденье кресла металлической рукой. Никто не замечает. Он покупает билет до Нью-Йорка. Он едет домой.