Римские каникулы

Вокруг них постоянно танцует воздух. Он скрадывает движения, очертания, и трудно понять, когда в экспрессивном жесте щелкают сильные мужские пальцы, а когда звенят браслеты на тонких девичьих запястьях. Первое время у Ивана кружилась голова, но теперь — нет. Всё-таки, столько лет прошло. Варгас улыбаются. Они щебечут, вскакивают, кокетничают и пытаются устроить драку, но улыбаются — всегда. Улыбка у них — отражение души, разделённая на двоих. Она змеится, скалится и мягко расцветает. Иван спокоен и благодушен, смотрит — и в глазах его восхищение. Привычное тёплое чувство, захватывающее его с момента первой встречи. Когда Брагинский пересекает границу, то словно отдаёт свою уставшую потрёпанную душу в две пары загорелых рук. Он знает, он чувствует, как они холят и лелеют всё его естество, и это прекрасно. — Мороженого, bello? — Иван чувствует мягкое прикосновение к своей щеке — слева — и тут же сильную, самоуверенную руку на талии — справа. — Отстань от него со своим мороженым, — ворчание справа женское, слева уже виноватый, но мужской смех. У Вани кружится голова, а в черепной коробке словно катается в своё удовольствие вскормленный солнцем апельсин. Италия противоречива и далека от единения даже сейчас, когда Фелечиано возглавил дуэт. Это видно по той сотне — сотне тысяч — мелочей, которые не тайна даже для Брагинского, а ведь тот не Шерлок Холмс. Яркое человеческое море, кричащее и манящее, отражающееся в стёклах потрёпанных зданий жилых кварталов и средневековых шедевров архитектуры. Оно играет свою роль длиною в жизнь, свой маленький семейный спектакль крохотного общинного театра. Иван давно бы умер от этой разнородности, от этой какофонии в ушах. Варгас же ведут себя так, словно в их голове всегда было по солнечному апельсину, и они всё бьются и бьются о черепные коробки… Это окрыляет. Они гуляют по римским улочкам, и Фелечиана гоняет голубей, тогда как Ловино шумно жалуется на безработицу и на проблемы в сельском хозяйстве. На Северной Италии синее платье, на Южном — дорогой костюм, шляпа, а в руках — сигара. Не зажженная, правда. Иван помогает прикурить, ему не трудно, и подставляет сицилийской донне локоть — костюм сменяется на провокационное платье. Это их римские каникулы. Возможность забыть про ЕС, про кризис, про боль и проблемы, про деревянный рубль и безработицу. В три утра Иван аккуратно переступает порог небольшой квартиры с видом в чёрное никуда. Он придерживает пьяного вдрызг Фелечиано, влившего в себя половину русской водки, которую раздобыл непонятно где — Ваня пытается завязать давным-давно, и подобного рода сувениры друзьям не привозит. Впереди идёт Ловино с фонариком, ругаясь хуже портового грузчика, но с таким удовольствием, что Иван даже не думает его прервать. И он благословляет ту минуту, когда пьяная тушка в его объятиях становится немного изящнее и меньше: как раз, чтобы подхватить её на руки и устроить на кровати. Превращения всегда вовремя: типично для Варгас. — Не любишь пьющих женщин? — спрашивает Ловина, и голос её, низкий и рокочущий, окутывает, как её руки, одной из которых она за горлышко держит початую бутылку Barbaresco 2012 года. — Терпеть не могу, — соглашается Иван, и руки тут же становятся мужскими. Брагинский хрипло смеётся, и Ловино усмехается ему в шею. Фелечиано посматривает на них снизу вверх словно огромный довольный кошак. — Итак, господа, — немного торжественно говорит Иван и выжидательно смотрит, не поплывут ли в очередной раз образы. Варгас терпеливо остаются братьями, улыбаются — север хитро, юг дерзко. И Иван продолжает. — За нас и наши ошибки. — За новый цикл, — поддерживает Фелечиано. — За блеск грядущей власти, — прямо на ухо шепчет Ловино. Их слова смешиваются, тают в вине, разделённом на троих, и оседают горечью где-то внутри. Самоуверенно говорить о будущем сейчас, и у Вани перед глазами теория пассионарности. Хочется плюнуть на всё, напиться — пусть и нельзя — забыться и проспать несколько часов. Переждать эти короткие мгновения, чтобы дальше сворачивать горы. Напитать друг друга любовью и восхищением, прежде чем расстаться и снова разойтись по разные стороны условных баррикад. — Мы любим тебя, — искренне говорят Варгас, и Ваня в очередной раз вспоминает, что эти два мальчишки, которым, казалось бы, едва перевалило за восемнадцать — старое, прошедшее через многое государство, что за их вечно юными лицами прячется мудрость и талант их многочисленных великих детей. — А ты любишь нас. — Люблю, — кивает Иван, позволяя себя раздеть, уложить, закутать в одеяло. Забота отдаётся болью в сердце, воспоминаниями о прошлом, но она же отряхивает от пыли и вытирает от обидных слов чувство собственного достоинства. Брагинский чувствует, как с двух сторон его обнимает тепло, и тело его расслабляется, веки становятся восхитительно тяжелыми, хотя кожа видит довольные улыбки, отпечатанные на обоих плечах. — Тогда не переживай насчет своих способностей. Ты способен любить. Этого достаточно, — шепот в унисон, как предсказание, и почти родительский приказ, магическое повеление. — Спи. И Иван спит.