***
— Не смей больше подходить ко мне, маленькая дрянь! Я отказываюсь от тебя, в моей семье официально больше нет сына. Слышишь, сучий выродок? Не вздумай возвращаться, грязная приблуда, охрана не впустит тебя в мой дом. Живи теперь, где хочешь, и не попадайся мне на глаза, падаль вонючая. Ничего ты от меня не получишь, неблагодарная тварь! Чтоб ты в подворотне от передоза сдох, понял?! Ты… Гневную речь отца прервал решивший вмешаться в семейные разборки Сириус, но все звуки пропали для беспомощного Джейкоба, сидящего на полу в нелепой позе и прижимающего к горящей огнём щеке ладонь. В ушах остался и запомнился навсегда звонкий шлепок грубой пощёчины, горящие гневом жёлтые глаза и злобная ругань вперемешку с проклятиями и наихудшими пожеланиями. Он всегда знал — у Аарона тяжёлая рука, но не подозревал, что настолько. Сознание отказывалось понимать случившееся. Минуту назад Джейкоб поспешно спускался по ступеням, переполненный радостью и желанием наконец увидеться с самым родным для него человеком. Отец приехал за ним, чтобы забрать домой! Наверное, он волновался всё это время и примчался сюда, как только узнал, что его сын в старинном поместье недалеко от окраины города. Вот здорово! Долгожданная встреча! Реальность оказалась жестока. Аарон не улыбнулся. Не кинулся обниматься. Не сделал ничего из того, чем обычно занимаются родные люди после долгой разлуки. Увидев сына, банкир скривил лицо, будто ему что-то очень уж не понравилось, с силой толкнул сияющего от восторга юношу в грудь, угрожающе рявкнул и занёс ладонь для удара… Джейкоб бросил пустой взгляд на спорящих мужчин, медленно поднялся и бросился вон из комнаты. Оставаться было незачем. Ступени мелькали под ногами, но юноша не замечал ничего вокруг. Длинные коридоры, закрытые, открытые проходы, лестница! Быстрее вверх! Этаж второй, третий, ну скорее же! Четвёртый, на открывшемся втором дыхании пятый, шестой. Последний. Мальчишка закрывает за собой дверь. Ключ падает из дрожащих пальцев — запереться не выйдет. Перед глазами всё плывет, по щекам струится что-то мокрое. Слёзы. Что теперь делать? Как быть? Совсем недавно была надежда, нет, даже уверенность в том, что они вместе с отцом поедут домой, а теперь… Всё разрушено. Вернуться назад и как-то изменить прошлое нельзя, а будущего нет. Ему некуда пойти, несовершеннолетний подросток никому не нужен. Улица — вот что ждёт в скором времени. Холод, голод и страх. Больше ничего. Разве он виноват, что его изнасиловали? Как четырнадцатилетний мальчик, нуждающийся в общении, дружбе, мог предугадать, что случится нечто страшное? Откуда ему было знать, что доброжелательный и всегда добрый учитель истории, которого он считал другом, окажется серийным убийцей, маньяком, тщательно выбирающим каждую жертву? Что он мог сделать, когда повернуть назад было уже поздно, когда ловушка с лязгом захлопнулась за спиной, рассчитанная на то, чтобы скрыть внутри себя конец очередной истории? Неужели Джейкоб виноват в том, что мама умерла? Разве она умерла из-за него? Малыш видел, как любимое существо растаяло и угасло, словно свеча, догоревшая до основания. Видел и отец, но почему он каждый раз смотрит на сына так, будто совершенно во всём — его вина? Виноват в том, что молчишь. Виноват в том, что говоришь. Виноват в том, что шляешься по улице. Виноват в том, что сидишь в комнате. Виноват в том, что Алекс в школе хвалят, а тебя нет. Виноват в том, что вечером рано закрыли парадный вход, ты сидел всю ночь под окнами и тяжело заболел. Виноват в том, что не можешь играть на скрипке. Виноват в том, что носишься со своей гитарой. Виноват в том, что замечательно играешь на фортепиано, намного лучше, чем сестра. Виноват в том, что не такой, как сестра. Виноват в том, что отец считает тебя наркоманом, завсегдатаем плохих компаний, отбросом общества. Виноват в том, что у тебя глаза, как у неё… Виноват в том, что ты есть. Выход приходит сам собой. Если виноват, то должен всё исправить. Теперь он сделает всё так, как надо. Поступит правильно. Холодная решимость придаёт сил. Джейкоб подбегает к тумбочке, распахивает дверцу, роется в вещах. Вот оно! Скальпель, оставленный доктором ещё во время первого визита, удобно ложится в левую руку. Герберт всё забывал, да так и не забрал свой инструмент, который сейчас оказался весьма пригоден для его пациента. Тянуть незачем. Острое лезвие касается нежной белой кожи, на которую никогда не ложится загар. Плоть легко поддаётся куску металла, первые капли крови падают на пол. Джейкоб режет себя, улыбаясь и почти не видя ничего от слёз, застилающих глаза. Большие, красивые серо-синие глаза, обрамлённые длинными, пушистыми чёрными ресницами, как у мамы. Глаза, которые скоро потеряют свой цвет, погаснут, как спичка на ветру, как закат… Боли нет. Есть только инструмент и рабочая поверхность. Неважно, какую руку резать, он — амбидекстр, но это тоже скоро перестанет иметь какое-либо значение. Кровь уже льётся ручьём. Мало. Джейкоб не осознаёт, но из-под скальпеля выходят ровные буквы. Уже есть «P», «E», «R», «F» и «E». На «C» юноша ненадолго останавливается, чтобы оценить результаты проделанного труда, остаётся недоволен. «T» выходит шедевром. Скальпель скользит между пальцев, и линия получается куда глубже и длиннее, чем предыдущие. Это восхищает. Мальчишка снова опускает лезвие в полные крови бороздки буквы «F», давит, углубляя надрез и поражаясь, как легко лопаются сосуды и сухожилия. Заново обводятся все буквы. Медленно, с упорством, пока инструмент окончательно не выскальзывает из вымазанных в крови пальцев. Джейкоб осматривается, не обращая внимания на тупую боль, появившуюся в ранах. Мелочи. Кровь, кровь, везде кровь. Кровь на скальпеле, кровь на слабеющих пальцах, кровь течёт из руки ярко-красными каплями, собирается в лужу на полу, впитывается в ковёр, в джинсы. Да, это то, чего он хотел. То, что нужно было сделать давно, чтобы не расстраивать отца. Теперь он простит. Джейкоб сделал всё. Мальчишка вытирает мокрую дорожку на щеке, смешивая кровь со слезами, размазывая её по лицу. Голова тяжелеет, он медленно ложится на пол, на правый бок, чтобы вытянуть руку и наблюдать, как течёт горячая кровь. Его кровь. Проходят минуты, а может часы. Рука болит, но всё, скоро уже всё. Джейкоб улыбается и закрывает глаза. Он не хочет, чтобы в морге кому-то пришлось зашивать веки изнутри. Мальчишка не слышит, как распахивается дверь в его комнату. Не слышит, как Сириус извиняется за произошедшее, как зовёт. Он не слышит протяжно-тоскливого крика человека, который выходил его после того, как нашёл осквернённое, истерзанное тварью тело на обочине дороги. Джейкоб больше ничего не слышит.***
Раны болят ну просто нещадно. Джейкоб вздрагивает, ловит ладонь Сириуса и крепко держит обеими руками, невзирая на вспышку слабости и дурноты. Сквозь бинт проступают ярко-красные пятна, но мальчик не смотрит на них. Его глаза, да, тёмно-серые с синими пятнышками, полны ужаса осознания и обращены на знакомое лицо снизу вверх. Он помнит всё. Каждую мысль, каждое действие. Тошнота подкатывает к горлу от отвращения к самому себе, сердце рвётся на части. Круглые линзы очков в оправе, сияющей в лучах утреннего солнца, расплываются и исчезают. Мир снова голубой и мокрый. О боги, что он натворил? Как вообще довёл себя до такого состояния? Как мог поступить так эгоистично? Теперь он понимает. Прекрасно понимает свою вину и цену совершённой ошибки. Сириус Блэквелл заботился о нём. С самых первых минут, как увидел бессознательную тушку, и до сих пор. Кормил, менял повязки и вставлял свечи в разодранный анус. Не отходил от постели сутками, когда у мальчишки повышалась температура, и он бредил. Терпел истерики и слёзы, спокойно мог в течение часа убеждать юношу, шугающегося от любого резкого движения или звука, выйти из угла, вылезти из шкафа и опустить тяжёлый предмет, поднятый в качестве средства самозащиты. Также часами объяснял, зачем нужны те или иные лекарства, что доктор Герберт не сделает ничего плохого, а дворецкий Стефан просто пришёл поменять постель и принести завтрак. Приходил каждый вечер, чтобы пожелать спокойной ночи, даже если был очень-очень сильно занят. И успокаивал всегда особенно, по-своему — сажал на коленки и обнимал, а чаще просто гладил мягкие серые волосы, зарываясь в них пальцами и тихим хрипловатым голосом рассказывая какую-нибудь очередную историю, коих много у стариков, проживших целую жизнь. Сириус говорил про своё юношество, про музыку, цветы, искусство. Говорил и о покойной жене, и о многочисленных сыновьях, которых одного за другим проводил в последний путь. Голос его дрожал… Джейкоб не говорил тогда ничего. Он просто молчал, но всё понимал и помнил. Всё. Позже, когда юноше разрешили выходить из комнаты и выдали одежду, Сириус всё время ходил вместе с ним и показывал каждый уголок своего немаленького особняка. Здорово было бродить по длинным коридорам и с любопытством заглядывать во все двери, потому что хозяин и сам, кажется, умел удивляться и радоваться совершенно обыденным и давно привычным вещам. Время, проведённое в саду, было замечательным. Старик много чего знал о растениях, показывал, как выращивают редкие виды цветов, строят теплицы и собирают виноград. Проводил он юношу и до конюшни, где все были в восторге от Джейкоба, а Джейкоб от лошадей, с которыми можно было теперь хоть каждый день общаться. Сириус научил, как правильно обращаться с этими великолепными животными, как кормить, чистить, ездить верхом. Часто сидел с юношей в библиотеке, наблюдая, как тот с интересом изучает огромные стеллажи со старинными книгами… Разве не достаточно примеров? А Джей? Решил, что не нужен никому, и порезал вены. Совсем не подумал, а что будет делать Сириус с трупом мальчика, которого когда-то спас от неминуемой гибели, потратил долгие месяцы, с трудом выходил и поставил на ноги. Не обратил внимания на чувства живого человека, даже не попрощался… Забыл, что старику будет больно. Джейкоб рыдал в голос, уткнувшись носом в край пиджака Сириуса. Ткань уже насквозь пропиталась слезами, а мальчишка всё никак не мог остановиться, игнорируя попытки седого старика успокоить или отвлечь. Юноше, жалким комочком жмущемуся к единственному в мире человеку, не отказавшемуся от него, было плохо. Так плохо, что снова хотелось умереть. На этот раз от настоящей вины. От стыда. Он ждал наказания за свой поступок, ждал удара, жёстких, справедливых слов, но ничего не было. Никаких молний, гневных речей, ругательств. Только убаюкивающий шёпот и шершавые пальцы, скользящие по обнажённым плечам, шее, спине, привычно зарывающиеся в мягкие серые волосы, успокаивающие, родные… Наконец, вдоволь наглотавшись горьких слёз, мальчишка затих, изредка делая судорожные вдохи, которые долго ещё остаются после сильной и затяжной истерики. Наконец он услышал то, что ему говорили. И тихо заскулил, совершенно беспомощный в чужих руках. — Ну, тише, тише, малыш, хватит. Такой страшный сон приснился, что успокоиться не можешь? Рука болит? Ну что с тобой? Ты нас всех очень напугал, Джей, и теперь меня пугаешь. Расскажи, что случилось? Мальчик, не молчи, ты давно так не плакал. Смотри, у меня пиджак уже весь мокрый, а ты всё никак не успокоишься. Ну прости, прости, малыш, я не знал, что с твоим отцом так выйдет. Ты, наверное, не ожидал, что он вести себя по-скотски будет. И я не ожидал. Пытался с ним поговорить, а без толку. Думал, что правильно делаю, а оно вот как обернулось. Ты ещё вздумал вены резать, глупыш. Другого выхода не нашёл? Что хлюпаешь, болит? Теперь долго болеть будет, хорошо расковырял. Вот подождал бы, нашли бы выход с тобой. Останешься здесь жить, тебе тут все рады. Ну, чего опять? Джейкоб смотрел на Сириуса широко открытыми глазами. И не моргал. Как мог этот человек после всего, что было, извиняться перед ним? Как мог сидеть и успокаивать неблагодарного мальчишку, который вообще не заслужил к себе доброго отношения? Этот человек мог. Всё мог. Юноша верил в это. Джей поднял тонкие руки и крепко, насколько мог, обнял старика. Своего старика. Потребовалось бы слишком много слов, чтобы выразить ему всю свою признательность, приязнь, благодарность и другие чувства, сплетающиеся в одно, самое сильное. Рядом был родной человек. Самый родной. — Прʼости меня, папа. — тихо и хрипло выдавил заплаканный Джей, зарываясь лицом в чужую одежду, прижимаясь всем худым телом. Он сказал то, о чём раньше боялся говорить. Лишь бы не прогнал. Только бы не исчез. Тёплые ладони легли на плечи. Крепкие руки подтянули мальчишку вверх, несколько неловко усадили на колени. Знакомые шершавые пальцы вытерли слёзы, снова зарылись в пушистых волосах. Сириус обнял Джея в ответ, и оба они чувствовали, как в унисон бьются от волнения сердца. — Я люблю тебя, сын. Помни, ты всегда мне нужен. — краткий ответ, слишком значимый для обоих. Пожалуй, настолько, что они долго будут осознавать всю важность произошедшего летним солнечным утром, когда золотистый свет, кажется, обретающий вес, заполнял всё вокруг. Дальше были объятия. В молчании. А зачем лишние слова, когда и так всё понятно? Отец прижимал к себе сына, своего сына, а ребёнок жался к папе. К настоящему папе. Они были счастливы. Слишком счастливы, чтобы описать это. Очнулись, когда было уже за полдень. Сириус потрепал Джея по волосам, а мальчишка искренне и радостно улыбнулся в ответ. Теперь всё будет хорошо. Это точно. Первым тишину нарушил хозяин особняка: — Кстати. С днём рождения, Джейкоб Сириус Блэквелл.