-Хочешь, я тебя нарисую?

Странный парень. Живет на отшибе города в старенькой хрущевке, с посеревшими стенами и трещинами на потолке. Вид с балкона — пустырь, где днем шастают отбитые подростки, а под вечер стекается вся уличная дрянь, жгущая костры в мусорных баках и громко скулящая на всю округу. В комнате у него пусто — крохотный рабочий стол с подкосившимися ножками, кровать, спешно прикрытая запятнанным покрывалом и узкий книжный шкаф со слоем пыли в пару сантиметров. Посередине стоит мольберт, а на полу видны яркие капли масляных красок. Желтые, оранжевые, синие пятна. Единственное украшение его скудного жилища — расклеенные, прибитые гвоздями и кнопками картины. Он рисует портреты старых женщин с обвисшей кожей и морщинистым лицом, пропитых мужчин с синими опухшими носами, проплешинами, кривыми ухмылками и недобрыми взглядами. Этнический колорит. Странные урбанистические пейзажи, незаконченные натюрморты с засушенными цветами и спелыми, кровоточащими соком фруктами. С гордостью показывал мне свою любимую картину — крохотные детские отпечатки пальчиков на сером холсте. Говорит, что их оставила его маленькая дочь. Хотя детей у него никогда не было. И семьи не было. Вырос в детдоме, мать не помнит. Как стукнуло восемнадцать — государство выделило скромную однушку. С тех пор тут и живет. Учился на юриста, но как-то не сложилось. «Не мое это. Скучно и обыденно. Только и делай, что разбирай документацию, да отчеты составляй», — и замолкает, потирая ладони. На улице конец ноября, а он в тонком свитере и брюках на пару размеров больше нужного. «Ничего, не замерзну», — а сам с ноги на ногу мнется. Заправляет за уши длинные пряди темных волос и собирает их в хвост. Так он становится похожим на одного из всадников Апокалипсиса. Прошу его больше так не делать. Он молча кивает и распускает волосы, предлагая чай. На кухне стоит большой деревянный стол и пара стульев. Через стеклянные створки комода вижу пустые коробки из-под круп и макарон. В холодильнике давно скисшее молоко и пара кастрюль. Не знаю что там, но открывать боюсь. Решаю в следующий раз принести ему пакет с едой, но понимаю, что он не примет. Слишком гордый.Он ставит на огонь практически черный от накипи чайник и садится на покосившийся табурет, смотря в окно. А когда вода забурлит, и покрывшийся коррозией чайник издаст жалобный свит, он встрепенется и начнет разливать кипяток по чашкам. Протягивает мне фужер с коричневой жидкостью, и я замечаю крохотные трещинки на ободке кружки. Чай у него крепкий, терпкий, горький. А вода ржавая, с медным привкусом. Не подаю виду, что мне тошно. Не хочу обижать. Мы долго молчим, стараясь не пересекаться взглядами, но рано или поздно я замечаю пару грустных глаз. Он смущается и чашку подносит к лицу так, что мне остается, видны лишь черные засаленные волосы на макушке. -Как на работе дела? — он первым подает голос, и я радуюсь, что эта ужасающая тишина закончилась. -Все как всегда, — пожимаю плечами и оставляю на дне кружки несколько разварившихся чаинок. — Что у тебя нового? Он постукивает кончиками пальцев по столу, напряженно тараня взглядом крохотный, расписанный неровными узорами чайник, хмурит брови и пытается что-то вспомнить. Но потом резко прекращает и шумно выдыхает. -Ничего. Больше мы не спрашиваем друг друга ни о чем. Лишь коротко обмениваемся односложными фразами. И опять тишина. Страшная, поглощающая. От этого мне становится не по себе, и я пытаюсь избавиться от удручающих мыслей. Заметив мое состояние, он зовет меня по имени и вновь ведет в свою комнату. -Хочешь, я тебя нарисую? — еще не дождавшись ответа, он достает с верхних полок шкафа пол-литровую банку с длинными, ощетинившимися как напуганные кошки кистями и забродившей водой. Я сажусь на край кровати, и она со скрипом прогибается. Достаю из кармана сумки небольшую пудреницу, проверяю внешний вид. Вроде неплохо. Только синяки под глазами увеличились. Это из-за недосыпа. На работе сейчас сложно, приходится ночами доделывать. -Повернись в профиль, — и натягивает новый холст. Я послушно выполняю все его указы, и он начинает рисовать, периодически окуная кисть в непрозрачную жидкость. От красок она слегка окрашивается в желтовато — коричневые тона, но вскоре вовсе чернеет. Через полчаса у меня затекает шея, и я прошу сделать перерыв. Он молча ставит палитру на стол, щурится и поворачивает ко мне мольберт. Смотрю на косые линии, переплетающиеся и рождающие рисунок. Мне нравится, но опять становится грустно. Неужели он видит меня такой? Отвожу взгляд, и мы снова молчим. А где-то за окном медленно опускаются первые снежинки. Скоро все запорошит снегом, ударят декабрьские морозы, и придет зима. Уныние.