***
Баки не верит больше никому. Он поднимает голову, когда Стив закрывает дверь. Стив улыбается ему с порога: – Как ты? Как прошел день? Как себя чувствуешь? Что нового узнал? Ничего страшного, что я ушел надолго? Ничего страшного, что я пришел так быстро? Ничто не потревожило? Ты ничего... не вспомнил? Если и вспомнил – Баки скажет сам. И лишь тогда, когда он сам захочет. Он не позволит Стиву рассказать себе хоть что-то о его прошлом, если сам не спросит. Не хочет слушать. Не допустит, чтобы ему навязывали – будущее, прошлое, новую личность и старую дружбу. Стив заставляет себя радоваться этому. Так Бак примет его – да и себя – куда верней, хотя и медленней. Так медленно, о боже. Он иногда подходит, спрашивает что-то. О школе, о войне, о ГИДРе. Стив и вспомнить может не все, такие мелочи бывают, например, что стало с Грейси Саммерс после окончания войны – да Стив даже не помнит толком, кто это. Но он находит ее, Грейси Саммерс. Одноклассницу, тихоню – насколько только может быть тихоней альфа. Грейс не первая любовь Баки, да и вовсе не одна из многочисленных девчонок, в которых Бак влюблялся... но он ее вспомнил. – Она еще в сорок втором женилась на бете по имени Линн Марвел, – рассказал Стив Баки следующим вечером. – Войну она прошла как летчик-истребитель, у нее было свое звено. Вернулась перед самым окончанием войны с ранением, в конце концов оправилась. До пенсии работала в гражданской авиации. Линн родила ей сына. Их похоронили на кладбище в... Баки кивнул: – Понятно. – Ты ее помнишь? – Смутно. Она мне писала, когда ее призвали. – Ты за ней ухаживал? – Не помню. Вряд ли. Равнодушным серым взглядом Баки можно морозить лед для виски. Баки теперь мало что понимает в алкоголе. В женщинах. Во многом. Они отняли почти все. Иногда Стивену страшно, что вообще все. – ...Ей, кажется, нравились девушки. Это было... неправильно? Это вопрос. Значит, можно ответить. Бак не позволяет рассказывать о прошлом – но иногда он задает вопросы. – Нет, это нормально. Просто тогда такое не поощрялось. У женщины должен быть муж, кормилец, так нам говорили. Альфа бы могла найти себе парня-омегу, он бы ей родил много детей, она бы воспитала... «Ты собирался поступить именно так». Этого Стив уже не добавляет. Об этом Баки до сих пор не спрашивал. Но трудно удержаться. – А ты, Бак? Помнишь... Помнишь, может быть, кто тебе нравился? Омега Стива смотрит удивленно, словно это совсем не интересный, глубоко бессмысленный вопрос. Он отвечает: – Нет. Стив отступает. Говорит: – Понятно. Укус сошел семьдесят лет назад. Стив помнит отпечаток на шее Баки. Но он не навяжет Баки ни прошлого, ни будущего. Баки не верит ему больше. И не скажешь, что он не прав. Его омега, его друг и пара. Стив говорит: – Не хочешь погулять?***
Его зовут Джеймс Барнс. Для друзей – Баки. Он вспоминает это каждый день. Все изменилось. Все теперь иначе. Раньше ему давали в руки краткое досье и говорили: «Твое имя Дмитрий Домогаров, пятьдесят третьего года рождения, Саратов». Или «Тебя зовут Джек Мартин, восемьдесят первого, цель полетит последним рейсом бизнес-классом». Или «Твой позывной Зимний Солдат, группа поддержки будет звать тебя Агент». Его зовут Джеймс Барнс. Его так звали. Он рожден в Нью-Йорке, США, год одна тысяча девятьсот семнадцатый, жил в Бруклине, учился на политехническом, работал в «Старк Индастриз», мобилизован осенью сорок второго, летом сорок третьего назначен в звании сержанта в сто седьмой пехотный, в конце сорок четвертого признан пропавшим без вести, посмертно награжден "Пурпурным Сердцем"... Отец Френсис Ллойд Барнс, альфа. Мать Ива, девичья фамилия Виеру, омега. Брат и две сестры. Лучший друг Стив... Он может захлебнуться в этой информации. Так тяжело. Его зовут Джеймс Барнс. Он никогда не выбирал служить солдатом ГИДРы – ни в Союзе, ни где либо еще. Он даже никогда не выбирал быть вообще военным. Он почти помнит мать – но не ее лицо. Фото не помогают. Помнит слова, события, и даже впечатления из детства – ее широкие белые бедра, когда мама купала девочек, в одном белье, и Баки смотрел на шрам поперек живота, она смеялась: даже с омегами это бывает, Джимми. Самый младший Барнс, маленький Томми, мог погибнуть при рождении, и маме разрезали живот. Баки не испугался, когда ему поведали об операции, возможно, это странно. Он думал – шрам очень красивый. Мама улыбалась, значит, все было хорошо. Все было хорошо. Он так и помнит шрам от кесарева. Не ее лицо. А Стива помнит. Стив всегда был рядом. И это не обрывок хроники, скорей воспоминание самого Барнса, необъяснимое уверенное знание, которое проснулось постепенно, пока он, агент, Зимний Солдат, еще скрывался в покинутых базах агонизирующей ГИДРы. Стив всегда был рядом. Хотя он до сих пор не понял – почему. И – кто этот Роджерс вообще такой. – Хотите побеседовать сегодня о чем-то, мистер Барнс? – психолог Щ.И.Т.а знает, как редко Джеймс согласен говорить о чем-нибудь. – Нет, – отвечает Баки. Скорее по привычке, чем всерьез. – Хотите что-нибудь узнать? – вежливо спрашивает врач. – Да, – отвечает Баки. – У вас есть доступ к моей медицинской карте? Психолог – очень умный бета лет тридцати пяти – склоняет голову и смотрит в ожидании. Весь олицетворяет собой защиту и корректность. Только Баки не тот здесь, кто нуждается в защите. У него есть пять или шесть способов убить этого человека голыми руками прямо сейчас. Не думать. Не об этом. – Я хочу знать, рожал ли я когда-нибудь, – говорит он. Глаза психолога немного расширяются. – По словам Стива, нет, – зачем-то продолжает Баки, хотя совсем не должен объяснять, и так понятно. – Но то, что было в ГИДРе, он не знает. Наверняка это можно определить. Ведь можно? Врач кивает: – Думаю, да. Вас это сильно беспокоит, мистер Барнс? Баки хмурится, тупо глядя в стену за спиной врача. Его все еще часто выбивают из колеи подобные вопросы. Беспокоит? Сильно? Он не знает сам. Он не всегда может понять, что чувствует сейчас. – Я хочу знать, – наконец, повторяет он настойчиво и даже сам определяет в своем голосе тревогу. Это почти паника. Панику в голосах других он слышал слишком часто, и уж ее он узнает. Психолог делает еще один кивок: – Да, понимаю, мистер Барнс. Если не возражаете, потом нам стоило бы это обсудить. Сейчас я пойду и принесу вам вашу карту. Но он не поднимается, и Баки понимает, что это молчаливый ультиматум. Он слишком редко просит. – Если я скажу, что не хочу об этом разговаривать? Доктор вздыхает. Мягко улыбается: – Чисто омежий способ договариваться. Я рад, что к вам стал возвращаться гендер, мистер Барнс. Баки молчит. Он не умеет радоваться. Или, возможно – он боится радости. Он ничему не верит. Врач вздыхает вновь: – Я все равно пойду и принесу вам карту. Баки тяжело сглатывает слюну. Он все еще не может привыкнуть к этому. – Я правда не хочу. Не о чем говорить. Но, если вы настаиваете. Он благодарен. Баки благодарен за эту непривычную свободу. Уважение. Он вспоминает, как это – он вообще таких вещей не помнил. Бета поднимается: – Подумайте, а я пока схожу в регистратуру. Нужные распечатки он приносит через восемнадцать минут – не только результаты обследований, но даже заключение врача, приятно пахнущее свежими чернилами – хотя, это же по-другому как-то называется, этот гель в ручках, надо бы узнать… У него не было детей, конечно. Никогда. Когда-то был помечен, подвергался вязке – Баки решает, что не хочет даже знать, кем именно, не важно. Если это случилось в мирной жизни, то она мертва, а если это кто-то в ГИДРе... плевал он. – Вас удовлетворяют эти сведения, мистер Барнс? Он медленно кивает. И говорит: – У матери был шрам... Он сам не знает, почему рассказывает, но говорит он долго – и о шраме, и о той альфе, Грейс, как Стив метался, разыскивая сведения, и как он слишком сильно полагается на Роджерса – не зная того, на самом деле, это ненормально, но он же привык слушаться, не так ли... – Вы не задумывались: может быть, вы просто доверяете мистеру Роджерсу? Он снова замолкает. Не знает как сказать. – Он. Он всегда рядом. Мне кажется. – Вы лучшие друзья. Точнее, были лучшими друзьями. Капитану, судя по вашим словам, очень важно вам помочь. Считаете ли вы неудобным полагаться на того, кто не требует от вас... содействия в работе? Баки только хмурится: – Не знаю. Врач улыбается: – Мне кажется, вы с этим не согласны. Но может быть еще предположение. Помимо вашей памяти, вашего подсознания, которое, возможно, указывает вам на близкого к вам человека, и помимо версии, что вы просто привыкли подчиняться, позвольте мне напомнить, мистер Барнс, то, что я уже говорил: к вам возвращается ваш гендер. Вы живете с альфой, который хочет позаботиться о вас. Вы отвечаете ему своим доверием. Я вижу здесь картину совершенных в своей естественности социальных отношений. Все так нормально, что даже поверить трудно, я согласен. Но я ведь говорил – вы очень хорошо идете, мистер Барнс. Вы очень быстро адаптируетесь. – Быстро? – Да. Вам кажется, что за полгода вы могли бы сделать больше? Вспомните себя в начале этого пути. И это все с учетом того, что от гипноза вы... – Я не согласен. – Я больше и не предлагаю его вам. Они какое-то время молчат. Потом Баки кивает: – Спасибо, доктор Беннер. Беннер поправляет свои очки, протягивает руку для рукопожатия: – До следующей встречи, мистер Барнс.***
На улице он выглядит как Дух Прошлого Года. Как воплощенные в одном лице Война, Мор, Смерть и Голод. У него темные настороженные глаза. Отросшие волосы на фоне выпавшего снега – почти черные. Теперь, зимой, Стиву не кажется вдруг здравой эта мысль – вернуться жить в Нью-Йорк. Баки движется тихо, плавно, как-то неуклонно. Он всегда движется так. И даже на вечерней прогулке он пружинит шаг, словно выслеживает неизвестного врага. В кафе оглядывает окружающих, стараясь держать входы и выходы в поле своего зрения – Стив знает, как это выглядит, именно так всегда садятся Клинт с Наташей. Стив однажды затащил Баки на встречу ветеранов в центр Сэма, только Баки мало интересовало как жить гражданской жизнью. Для него война еще не кончилась. Кончится ли когда-нибудь? Баки идет по улочкам Нью-Йорка, не узнавая Бруклина – да и не стараясь. Стив ничего не говорит ему о прошлом, не пытается подсказывать. Болтает о современной музыке и кинофильмах, людях и собаках, о снеге и грядущем Рождестве – всем том, что видит. Иногда на лице Баки появляется растерянное выражение. Порой он останавливается, присматриваясь и раздувая ноздри – Стив тоже принюхивается… «Это не порох, – говорит он, – то есть, порох, конечно, просто фейерверк». Баки глядит на него, огоньки гирлянд в витринах бросают отблески на его кожу, Стив невольно сравнивает их с отблесками полицейских маячков или мигалок скорой помощи – ничего мирного во взгляде друга, так что все ассоциации тревожные – а Баки смотрит, Баки смотрит так, словно готов просить о помощи… Кивает. И идет дальше, медленно ступая по свежему скрипучему белому снегу. Баки. Джеймс Бьюкенен Барнс, когда-то, еще мальчиком, ловивший на язык снежинки в этом переулке – Стив тогда, помнится, простудился... Призрачный киллер ГИДРы, хищная дикая тварь, его омега, его друг. Зимний Солдат. Идет по Бруклину. Стив просто идет рядом.***
Когда они сошлись, Баки, конечно, перебрался в палатку Стива, а потом и в его комнату при штабе. Стив все вспоминает, как усмехались добродушно парни, видя свежий, слегка запекшийся след у него на шее – Баки не пытался его прикрыть, и Стив был благодарен. Их поздравляли тогда все: Коммандос, верхушка СНР – включая Пегги, кстати – словно они теперь были женаты. Стив, впрочем, так и чувствовал. А Баки… Баки смеялся и ворчал, и все пытался выглядеть прилично, как и раньше – не полевой омегой командира, а прежним Барнсом, неплохим сержантом, славным парнем, отличным снайпером – но не таким затраханным, каким на самом деле был. Он даже порывался опять явиться в лазарет, найти врача, снова купироваться. Секса им хватило бы без течек, да и некогда, война… Стив знал, что Баки прав по-своему – развязанная только что омега в отряде, это не нормально, неспокойно… Но они не стали. Можно сказать, что руки не дошли. Была война – действительно, что скажешь. Одно задание давали за другим. Не все из них касались ГИДРы, те же, что касались, не оставляли времени на жизнь. Влюбленность, правда, придавала сил. Терпения и напряженной ситуации хватало, чтобы Стив сдерживался на людях, но вот наедине он не стеснялся – целовал, касался, приобнимал и теребил Баки, мешая простые дружеские жесты с нежничанием. Даже если просто разговаривали. Даже разговаривая о важных, жизненно важных для них и их страны вещах. Баки ершился и поддразнивал, но сам же – дольше, чем прежде, жал его плечо, нежней ерошил волосы, смеялся над Стивом, над собой, войной этой проклятой, ругался грязно, ластился к рукам… Что может быть глупее – обниматься над картой местности за час до операции, одновременно с самим Баки и его винтовкой, потому что снять оружие тому по целым дням не приходило порой в голову. Война была работой, спутником был страх, тупой и ничего не значащий, вечная настороженность. Была рутина, быт – и, несмотря на все, какое-то упрямое, отчаянное счастье. «До самого конца», – сказал ему однажды Роджерс, ожидая в укрытии, пока придет время давать сигнал к атаке. Баки откликнулся: «До самого конца». Они тогда не говорили о любви. То ли стеснялись, то ли опасались накликать что-нибудь – Стив не был суеверным, но на войне иначе не выходит, смерть слишком близка. Вот только не работают приметы. Где-то через неделю после первой течки Баки они отдыхали в лондонском баре всем отрядом. Парни поднимали кружки в их честь, шутили, гоготали, желали счастья и большой любви. И не желали дожить до конца, до их победы. Вроде, один Жан пытался было, только Гейб прервал его. Чтобы не сглазить – понял тогда Стив. Не помогло. Ничто не помогало. В конце концов – в этом и был, похоже, смысл войны.***
Они заходят в незнакомое кафе, чтобы перекусить. Там мягкий полумрак, какая-то семья с двумя смешливыми детьми пишет открытки, а официантка – или, скорей, хозяйка заведения, чуть сухопарая бета за тридцать с удивительно приятной улыбкой – устанавливает им на столик лампу. Стива это радует – что люди все еще частенько отправляют бумажные открытки, вкладывают детские рисунки в письма к Рождеству. Баки тоже задерживает взгляд на девочке, с занятной гримаской на лице старательно рисующей оленя. «Похожа на Ребекку», – хочет сказать Стив. Не говорит, конечно, просто позволяет приятелю выбрать столик в углу, подальше от семьи. И когда улыбающаяся хозяйка подходит к ним – просит бумагу и карандаш с ластиком. Он уже год не рисовал, но, кажется, сейчас можно попробовать. По крайней мере, тогда у него будет хоть какая-то причина непрерывно пялиться на Баки. Хотя, не то чтоб Баки не привык. Стив ведь до самой «смерти» своей не понял, кажется, что овдовел. Хотя как можно овдоветь, они и пожениться не успели… Они как-то не договариваясь меж собой, решили, что брак, так же, как дети, как вся жизнь – уже после войны. «Заканчивай ты эти глупости, а, Стиви?» – смеялся Барнс. Стив знал, что это значит. Условие его омеги. Роджерс соглашался. Обещал, что закончит – с ним и для него – войну. Добыть для Баки мир. Пока что они были вместе, воевали бок о бок, урывали время для объятий, спали рядом на жесткой, вымерзшей земле. Им ведь хватало... Потом Баки не стало. Стив знал это – и не умел принять. Хотя помнил тот день, помнил, как изо всех сил тянулся к руке друга, помнил крик в ушах. Лежал ночами в темноте, перебирая свои ошибки в этой операции, способы спасти его, не найденные вовремя, одно мгновенье за другим. Вставал наутро без сна в глазах – в те и последующие сутки. После все же падал, измотанный боями, часами подготовки, тренировок и собраний, на постель и засыпал. И видел во сне Баки. И Баки был живой. А просыпаясь, Стив каждый раз спешил открыть глаза, понять – кошмар, кошмар все, он жив, он рядом. Вечно ошибался. Его тогда не трогали, старались не заговаривать с ним лишний раз – даже его Коммандос. Почему? Боялись альфы, который может озвереть от горя? Просто уважали чужую скорбь? Но он еще не мог горевать. Он не понимал. Бывало, принимал это свое новое одиночество за прежнее молчание – уютное молчание людей, привыкших понимать друг друга безо всяких слов. Бывало, он оглядывался, с улыбкой обращался к Баки. Только того не было. Бывало, в бою Роджерс переставал смотреть по сторонам, словно забыв, что снайпера нет больше, никто не прикрывает его спину. И он воевал. Он обещал, что принесет победу. Стив до самой смерти так и не осознал, наверное – что некому. Что Баки больше нет. Баки красивый. Так же, как и прежде. Стив смотрит на его правую руку. Помнит эти пальцы. Вены на тыльной стороне руки и крепкие запястья. Он помнит изгиб шеи, очертания рта. Помнит глаза – глаза у него прежние. У него даже взгляд – почти такой же, как бывал иногда после плена, тихий этот взгляд, усталый, пристальный, прозрачный взгляд омеги, забывшего мирную жизнь и счастье. Взгляд доброго парня, который слишком много вынес. Взгляд сержанта Барнса. – Бак, можно? Я хочу тебя нарисовать. Стиву необходимо. Стив хочет огладить каждую черточку, обнять его покрепче. Хочет исцеловать скулы и брови, хочет изласкать каждый дюйм кожи. Только Барнс не помнит. Роджерс спасался прежде рисованием – прежде, до сыворотки, до войны, до того, как. Очерчивал карандашом, касался углем, гладил, любовно вырисовая – каждый изгиб и острый угол, упивался бессильным созерцанием. Сейчас он знает уже, как это много – просто созерцать. Бак отвечает невпопад: – Ты был художником? Или мне кажется? Стив только улыбается: – Конечно, был, – говорит он. – Закончил колледж, выполнял заказы. Что-то меняется в лице у Баки. Рад. В новом столетии Стив все же осознал. Тогда смерть Баки обрушилась на него вместе с долгожданной победой стран-союзников, ударами атомных бомб, Берлинской Стеной, возведенной и разрушенной, смертями Филлипса, Старка и Коммандос, старостью Пегги и войной в Ираке – Ливии, Сирии, Вьетнаме и на Кубе… Это было странно, немыслимо и невозможно, и ужасно, просто и ужасно. Они были мертвы. А Стив… Стив наконец-то просто горевал. Только теперь погоревать ему уже не дали. Локи с его армией были деликатны не больше Тони Старка, но нравились Стиву гораздо меньше. Город Стива стал песочницей для разобиженного с детства мальчишки-полубога и его приятелей. Если б не боевая мощь, Стив бы сказал – шпана. Тут не до горя, солдат. Тут твоя страна. Организация, которую назвали в соответствии с твоей идеей. Странная команда, которая не хочет подчиняться, шестеро человек, из них четверо альф. И с этим он и начал жить опять. И жил, и воевал. Сдружился с Тони, столковался с Тором, с Брюсом оказалось очень легко молчать... Еще была Наташа. Яркая, быстрая и гибкая как ласка, эта альфа производила впечатление – таких он не встречал. Часто крутилась рядом, тонко задевала, подначивала, и то резко прогибалась, почти подлизываясь к сильному сопернику – то щерилась, дерзя. Он начал доверять последней из всех – ей. И ей лишь – безоглядно. Романова тоже как будто бы доверилась ему – а, может, привязалась, ведь близость смерти сплачивает... И вела себя как младшая сестра. Искала для него подружку, подбирала хороших, милых девушек-омег, потом убалтывала Стива, чтобы он позвал кого-то на свидание… Как Баки подбирал для него бет. У Стива становилось кисло во рту, и не поворачивался язык сказать – какой у него был омега. Что за внешность нравится, что за характер. Больше таких нет… Но он справлялся. У Стива были принципы, команда, люди, которых нужно защищать. Был Щ.И.Т. и глупые задания, и грязные тайны Щ.И.Т.а, недоговорки Фьюри. Это… будоражило. Это как будто шла еще война. Как будто все еще была нужна победа. Словно бы она – победа – вообще была возможна. И, что странно… Баки пьет кофе молча, видно, размышляя о чем-то про себя. Он пристрастился к мокко – так же любит сладкое, как раньше. И наблюдать за девушками – смотрит за стекло на проходящую мимо компанию молодых женщин. И мыслит в том же стиле, так же наблюдает, чуть отстраненно, просто теперь его отстраненность стала слишком заметной – без улыбки, шуток его вечных, бездны задора, моря обаяния. Он даже расставляет приоритеты так же, как и прежде. Он недавно спрашивал, не было ли детей. «Нет, – отвечал Стив, – нет. Ты собирался подождать». Порой Стив сомневается, что Баки ничего не помнит – ничего о них. Потом он убеждается. Он так скучает. Господи, как страшно скучает, но… не может торопить. Что странно – это в самом деле было так. У ГИДРы оказалось куда больше голов, чем предполагал даже сам Шмидт. Стивен опять сражался со старым недругом, а Щ.И.Т., еще недавно спасший его от сна во льдах, охотился за ним. И еще появился Зимний Солдат. Призрак, загоняющий его с Романовой с волчьим упорством. Сильный и выносливый боец с тактической маской, похожей на намордник, на лице, в этом костюме, плотном до того, что даже запах почти не пропускал. Стив лишь вступив с ним в ближний бой и разобрал второй пол парня, в тот момент, когда железная рука сжимала его горло, а сам он отчаянно боролся за дыхание, тогда он втянул вместе с горелым духом автострады и запах своего противника – приятный и тревожащий аромат «спящего» омеги. Он не удивлялся, у него не было времени особо удивляться – да и причин. Уж кто-кто, а он знал, как могут воевать омеги. Просто было гадостно. Омеги ведь не любят воевать. А потом он случайно содрал маску. И понял, почему приятен запах. Понял – когда и кто, и даже как. Поверить было страшно. «Что, нахрен, за Баки?» И даже голос. Тоже был – его. – Беннер ведь не психолог? – спрашивает Барнс. За окнами смеркается. И снова идет снег, сплошной стеной, он падает большими хлопьями, липнет на стекла, тает, блестя в свете фонарей. Дети за столиком устали и сидят, пьют шоколад под взглядом своей матери. Стив издает смешок, затем отодвигает бумагу от себя – рисунок не закончен, но намечен, в сущности, достаточно, можно закончить после. А вот Баки не так уж часто заговаривает сам. – Он физик вообще-то, – подтверждает Стив. Качает головой и продолжает, – но он гениален, и… кажется, во всем. Знаешь, он занимался сывороткой Эрскина. И почти удачно. Ну, не совсем, если сказать по правде, но по крайней мере, последствия расхлебывает сам. – Что, неужели очередной гений в кои-то веки решил, что обойдется без заклания невинных жертв? – скептично тянет Баки. – Он главная из своих жертв, – говорит Стив. – Но он мне правда кажется хорошим человеком. Почему ты спрашиваешь? Он недостаточно… не знаю… профессионален? – Понятия не имею, – Баки хмыкает, – не с ГИДРой же мне сравнивать. По крайней мере, толк от него есть. Хозяйка вновь подходит к ним и забирает пустые чашки, ненавязчиво советует поужинать своим фирменным блюдом, бурно одобряет портрет. «Вы не оставите, наверное? Я бы повесила на стену – лучшая реклама. Может быть, копию?» – «Простите, – улыбается Стив, – в другой раз». Понимающе вздохнув, бета отходит. Стив глядит ей вслед. – В Щ.И.Т.е, конечно, были профессиональные психологи, меня даже заставили в первое время посещать таких, – с сомнением поясняет он, – но… ну, я побоялся к ним обращаться. Щ.И.Т. скомпрометирован, и я не знаю, верить ли мне им. А Беннера я знаю. Вряд ли Халка можно принудить, а Брюса – убедить. И он вызвался сам. Сказал мне, что понимает твое состояние. Не знаю, что именно он понимает, но… – Хороший парень, – Баки пожимает плечами, – у меня от его взгляда шкуру продирает, но он неплохо помогает устаканить всю эту путаницу в голове. А ты, – он переводит тему, – все равно работаешь на Щ.И.Т. – Да, – Стив поднимает руки, сразу же сдаваясь. – Не знаю, я подумывал уйти… как раз перед всем этим. Не придумал тогда, чем мне заниматься. Даже не вспомнил, – он кивает на набросок, – может быть, напрасно. Стал бы опять художником, работал через сеть. Полная анонимность, сейчас это просто. Смог бы, как считаешь? Он не ожидает ответа, не особенно. Бак явно закрывается, видимо, выяснив уже все, что хотел. Но неожиданно тот поднимает бровь – так странно, так непривычно и знакомо, старым, до боли важным своим жестом. Неожиданно он тянет, немного в нос, почти так же, как раньше: – Ну, не знаю, Стив. Смущается, заметив изменившийся взгляд Стива, жмет плечами: – Ты рисовал… как будто это стало твоим способом подчинить… ну, территорию. Людей, не знаю… Жизнь. У Баки взгляд прозрачный, он говорит, словно не вспоминая, словно вспомнил давно и теперь просто размышляет. Вскидывает глаза на Стива, снова опускает, Стив смотрит на его ресницы, не дыша, стараясь не пропустить ни слова. – ...Что ты рисовал, кроме заказов? Все, что тебе нравилось или не нравилось. Дальние страны, твою маму в платье, которое она хотела, и еще какого-то хрыча, ты ему приделал свиной нос, как в мультике… – Да, Гарланд, бывший начальник. Меня выгнали… да ладно. – На самом деле, я о том, что… Стив. Для тебя все твои рисунки были как… задание, – он спотыкается на этом слове, но тут же, упрямо сжав на мгновенье губы, продолжает, – будто боевая операция. И ты терпеть не мог заказы. Или рисовать одно и то же, как эти плакаты. Так что ты… не знаю. – Я рисовал одно и то же, – Стивен улыбается, не отрывая изумленного взгляда от друга. – Брось ты, постоянно. Тебя, ты помнишь же. Ты… Это помнишь? Баки? Ему ужасно хочется накрыть руку омеги собственной, ужасно хочется сжать его сейчас, трясти, расспрашивать. Понять, о чем еще он так долго молчит. – Бак, что ты помнишь? Но Барнс уже очнулся: – Мало. Мало, Стив. Ничего серьезного. – Хоть что-нибудь. Пожалуйста? Баки молчит. Уже опять молчит. На самом деле, служба в Щ.И.Т.е стала его ценой за то, что Баки дали спокойно жить. Что Зимнего Солдата оставили в покое. Коулсон поклялся, что не попытается использовать навыки Баки, не позволит предъявить военнопленному счет за невольно отнятые жизни… Коулсон романтик, но не во всем хороший человек. Совсем хороший человек просто не смог бы возглавлять организацию, подобную Щ.И.Т.у, Стив это понимал. Сам он не был романтиком даже в годы Второй Мировой, Бруклин не учил людей романтике. В итоге они с Филом сторговались. Стивен не жалел. – ...Да, у вас замечательный пирог, спасибо, – Роджерс улыбается, хозяйка улыбается в ответ. – Сегодня дали новое задание, – говорит он, когда она уходит, – ничего особо неприятного, но меня, видимо, не будет пару дней. От двух до четырех, еще не знаю точно. Утром вылетаем, вернусь самое позднее в четверг. – Связь? – уточняет Баки. Роджерс неопределенно морщится: – Не знаю. Если позволят, скину смс. Они молчат. Пирог был замечательный, в кафе по-прежнему уютно, даже радио играет что-то тихое, приятное, рождественское, кажется – но Стивен ощущает нервозность Баки. Настроение омег – вещь вообще, как правило, прозрачная, они же очень эмоциональные. А чувства собственного омеги Стива… трудно не понять. – В чем дело, Бак? Друг вскидывает взгляд – какой-то средний между равнодушием Солдата и обычной хмуростью расстроенного Барнса. Выглядит так, словно его поймали на горячем. Стивен улыбается, подмигивает ему с выражением «да брось ты, все нормально». Баки расслабляется. – Раньше мы дрались вместе, – замечает он. – Я помню. Помнит, Стив об этом знает, об этой части его памяти, вернувшейся пять месяцев назад. Бак говорил уже об этом. С совершенно равнодушными глазами, опущенными вниз безвольно уголками рта он говорил, что может быть полезен. Что не много знает о самой ГИДРе – но зато умеет убивать. Стив сказал «нет» тогда. Он скажет это еще сколько нужно раз. – Разве ты хочешь? – спрашивает Стив. – Только если тебе это зачем-то нужно, Бак. Послушай, ты… не надо. Ты столько времени думал, что нам... что Мстителям нужна твоя работа. Что тебя заставят, будут использовать, ты не хотел, я помню. Зачем тогда? И Баки усмехается. Короткой злой ухмылкой, напоминающей Стиву усмешки Рамлоу: – Ну… я ведь солдат. Стив понимает. Вот теперь – пожалуй. – Но Баки, – говорит он. – Война кончилась. Не то чтобы друг выглядит особо убежденным. А еще Стив внезапно понимает – не только Баки, кажется... Не только и не столько. – Слушай, я… то, что я делаю. Бак, это не война. – Стив смотрит за окно, на падающий снег, бегущих пешеходов, и слегка растерянно делает знак рукой, указывая на всю эту жизнь. – Это вроде работы полицейским, понимаешь. Просто охраняю покой людей, насколько это вообще возможно. Мир. Вот этот мир. А та война, ради которой мы когда-то стали солдатами... Она закончилась. Закончилась тогда же, когда ты попал в плен, а я разбился. В том же сорок пятом, в начале мая. Мы не дождались несколько месяцев. Но правда в том, что… Баки. Ты больше не должен воевать. Все уже. Все. Ты больше не обязан быть солдатом. Ты просто больше не солдат. Баки молчит. Молчит. Глядит на Стива хмуро, долго, странно. И говорит: – Пойдем-ка уже, Стив. Тебе рано вставать. Стив медленно кивает. Платит по счету. Баки пропускает его вперед в дверях. Стив Роджерс подставляет ладонь пушистым снежным хлопьям. Мир. Неужто правда мир?***
Его зовут Джеймс Барнс. Для друзей Баки. Снежный серебряный рассвет тихо вступает в сонный Нью-Йорк. Он, снова раздражаясь, «разминает» заедающие сочленения протеза. Старк проверил каждые чип и пластину, так что все проблемы с левой рукой – это не больше, чем самовнушение. Он разминает ее, как живую. Гибкое запястье, локоть и плечевой сустав, затем ладонь и пальцы. Потом делает выпад в воздух. И еще. Еще. Еще. Опять. В комнате зябко, ему кажется, что сталь холодит плоть на месте стыка. Буйная фантазия, не более того, он сам прекрасно знает. Восемь пятнадцать. Он глядит в окно. Неспешно наливает себе кофе, обнимает чашку правой ладонью. Левой рукой с яростью выкручивает регулятор термостата до упора. Наступает пятница. Его зовут Зимний Солдат. Не важно. Он пробует свой кофе. Слишком сладкий. Хотя сахар такой же, как всегда. Его зовут... Не важно. Не важно, как его зовут. Решить бы уже – кто он. Он смотрит за окно. Рассвет вползает в похороненный под снегами серый город. Баки. Какой он, к черту, Баки? И какая разница... Он смотрит за окно. Где Стив? Где чертов Роджерс? Сутки уже ждет. Он глубоко втягивает густой аромат кофе. Запах плотный, яркий, он даже скалится от удовольствия. Забавно, что Стива это вовсе не смущает – его странная, грубая мимика и облик. Он легко касается своих подстриженных вчера в ближайшей парикмахерской волос. Беннер, бывало, спрашивал, почему Барнс не хочет подровнять их или обстричь, как было. Беннер не настаивал, даже не предлагал, Брюс этим и хорош. Барнс, помнится, ответил ему как-то, что Снежный Человек со стрижкой вряд ли станет особо отличаться от себя заросшего. «А в этом смысл? Только отличаться?» Что ж, у его психолога на редкость неприятная манера выворачивать любой ответ. Он тянет свои патлы, приминает их, выравнивает ощупью пробор. Тот парень в зеркале в итоге, правда, мало отличается от Зимнего Солдата. Но Беннер прав, это не главное. Забавно было бы послушать, что Стив скажет. Он опять приглаживает волосы, как кошка умывается. Тянет за кончики, жмурясь от наслаждения и запрокидывая голову. Приятно. Без пакли, лезущей в глаза, удобно и легко. Стив Роджерс, лучший друг, константа в жизни сержанта Джеймса Барнса. Пусть сержанта Барнса осталось в нем – всего-то ничего. Стив Роджерс – лучший друг, единственное важное, что есть в жизни у Зимнего Солдата. Где вот только шляется? На часах девять. Он глядит в окно. Стив, что достал его первыми же словами. Там, на мосту. Своим несчастным «Баки» перевернул привычную реальность, вырвал из отупения и равнодушия. Отчаяния. Он понимал, что Пирс им помыкает. Если подумать, не только Пирс. Он знал, что у него забрали память, свободу, личность, жизнь. Он жил так, сознавая, что выбрал это сам. Ему ведь так сказали. Он не задумывался. Думать не давали – за мысли полагалось обнуление и криоконсервация. Так что Солдат цеплялся за каждое мгновение без холода и боли. Каждый вздох. Пытался получать удовлетворение от выполненных миссий. Удавалось довольно редко – но он этим жил. А потом Роджерс. Дрался с ним. Вытаскивал вторую цель, спасал ее, навязывал Агенту ближний бой. И драться с ним было на самом деле увлекательно. Зимний давно не вступал в ближний бой – не много, кто отваживался, но эти двое были хороши. И этот человек, он даже имени тогда не знал. Не помнил. Он и собственного имени не помнил. «Что еще за Баки?» Роджерс был растерянным – но он долго держался. Изучал его, наскакивал, перехватил в итоге инициативу. Бой ему понравился – сильный противник и его стальная хватка, быстрые и все более непредсказуемые мощные атаки, чувство падения и легкий привкус крови во рту. Уверенность в движениях противника, сбивающая с ног ярость разгневанного альфы, почти пугающая, но совсем не так, как он привык. Этот страх можно было победить, в отличие от страха перед врачами или криокамерой. Тот пьяный вкус азарта, забытый раж... Он наслаждался боем до тех пор, пока не подошла поддержка. Он хотел еще. Он хотел больше, а чего – не знал. Он вернулся к базе, по пути перебирая воспоминания. Падение и – «Баки!» Это как-то удачно связывалось. «Баки», отчаянье, падение, удар. «Я его знал», – сказал он Пирсу. Он не понимал. Потом он попросту забыл. Его тогда заставили. В комнате жарко. Резко вырубая все отопление, он злится. Проверяет купленный Стивом телефон. Думает – пора бы найти работу, что ли… Если у Щ.И.Та. нет особых возражений, то сгодится все. У Баки Барнса, парня из окраин, навык в поиске дрянной работы – он припоминает, как подрабатывал в порту. Теперь... Грузчик, охранник, бармен. Инструктор по стрельбе. В прошлом он, вроде бы, с машинами работал, у него было образование. Только не помнит – кем. Механик? Инженер? Он сбрасывает свитер, оставаясь в майке. Морщится – вымыться бы, запах слишком сильный. Снова открывает список пришедших сообщений. Новых все еще нет. На хелликериере у него раскалывалась голова и клинило плечо. В ГИДРе никто его не спрашивал, как именно он ощущает себя после обнулений. О его соматике, скорее всего, даже не предполагали. Просто замораживали – первое время после разморозки он был адекватен. Жить хотелось страшно – здесь поневоле будешь адекватен, каждый раз вставая из ледяного саркофага. Но потом все опять летело под откос. На хелликериере Роджерс вел себя уже совсем иначе. Там он приказывал, настаивал, упрашивал. Солдату было тяжко. Власть альф на него мало действовала – смерть куда худшая альтернатива разочарованию в глазах так называемого «лидера». Бывало, пол Солдата распознавали – но попытка как-то воздействовать на него каждый раз заканчивалась жестокой смертью таких умников. Быть может, он отыгрывался на этих идиотах за свое рабское положение, теперь уже плевать. Но он умел – и иногда хотел – убивать больно. Но не в этот раз. На хелликериере Роджерс говорил с ним, и он… оступался. Ошибался. Мазал. Это было страшно. Он бил наотмашь, бил сильней, чем надо, стрелял чаще, чем нужно. Ему было страшно. Он не хотел убивать Роджерса. Не так, он... На самом деле он хотел спасти его. Он проверяет арсенал. Оружия немного, но что-то есть. Он даже благодарен, что Стив не прячет от него ножей и пистолетов. Да, он адекватен, и не пойдет резать прохожих, но особо странными такие действия бы не были. Мало кто доверит огнестрельное оружие всадившему тебе в живот две пули человеку. Роджерс – парень странный. Но не дурак, раз до сих пор живой. Закусив нижнюю губу, он начинает чистить короткий нож без пяти десять. Лезвие холодит пальцы, спину непонятной, сладкой волной окатывает жар. Все будет хорошо. Он бежал с берега реки, как зверь. «Я знал его». Он не уверен был, почему спас свою чертову цель. И ему было страшно. Прежде, да, он бессмысленно и бесконечно исполнял приказы, но – мог протестовать, мог тупо упрямиться, мог ненавидеть их – хотя бы про себя. Он никогда не хотел подчиняться. Никогда еще не доверял. «Мы лучшие друзья». Он не хотел, чтобы ему забрались в голову. Ему вполне хватало всех гнусных бесед о его даре миру, доброго наставничества, все этих слов о долге. Только вот в друзья к нему пока не набивались – а теперь удар пришел на самое больное, раненое, тайное. У него ведь забрали личность. Просто отобрали и он никогда не думал, что может вернуть ее. «Ты – Джеймс... Бьюкенен... Барнс!» Все, чего он хотел тогда – сбежать. Сбежать, баюкая больную руку, отлежаться, немного выправиться, прячась по углам. Не возвращаться. Никогда не возвращаться к ним. Слиться с толпой, собрать всю информацию, которую сумеет, – и уже тогда. Тогда уйти. От ГИДРы, от Щ.И.Т.а, от Стива Роджерса, кем бы он ни был. Он и собирался. И не сумел. Роджерс его искал. Агент об этом знал, и не пытался даже толком спрятаться. Ноги не шли, нутро сопротивлялось. Может быть, он знал его? Может, и правда знал? Занятно – но он уверен, что Роджерс вернется. Это почти странно, но он одновременно не находит места все утро – и спокойно ждет. Когда Стив Роджерс, в своей клетчатой рубашке и джинсах, безоружный, даже без щита, спустился в старый бункер ГИДРы, где скрывался Зимний Солдат, он уже просто ждал, сидя на пятках у стены. Угрюмо глядя на Капитана снизу вверх, в дурацкой, почти коленопреклоненной позе, еле вынося это безумие внутри, этот клубок из страха, обиды, боли, злости на себя, злости на Роджерса, вины и гадкой, горькой беспомощности. Он, Зимний Солдат, ночной кошмар противника, чудовище из плоти и из стали – чувствовал беспомощность. Его боялись до сих пор. Романова прицелилась с обеих рук, знакомый черный с деланным весельем советовал быть осторожнее, старался, похоже, образумить Капитана. Стив подошел поближе и сказал: – Привет. И сказал: – Баки? Зимний Солдат закрыл глаза. Джеймс Барнс. Зимний Солдат. Он сам не знал, кто. Баки. Должно быть, чертов Баки. – Пойдем, Бак, – сказал Стив так мягко, так уверенно, что возразить даже не пришло в голову. – Пойдем. Пора домой. В полдень приходит смс. «Немного задержался. К ужину буду. Стив». Он снова собирает оба ствола и быстро убирает оружие на полки. Вот и славно. Есть хочет зверски. Жарит мясо наскоро, жадно съедает ровно полкуска, потом его мутит. Впрочем, не так уж важно, свинина все равно не удалась – готовка явно навык, который он утратил, если, конечно, вообще имел. Он молча ухмыляется собственным мыслям. Эта его память напоминает те салфетки матери, которые она вязала ради украшения – сплошные дыры, хотя, в общем, вещь цела. Надо спросить у Роджерса, умел ли он готовить. Или попытаться еще несколько раз. Если испортит мясо – невелика цена… И сколько вообще он собирается с любой темы сворачивать на Роджерса? Бесит уже, правда. Ждет его здесь, как верная собака. К черту. Надо уже расслабиться, дальше так нельзя. Только прийти в себя не удается. Тело сообщает о совершенно противоположном: то он хочет есть, то есть не может, то его трясет от холода, то жарко, то дайте ему Роджерса, то дайте ему прибить этого приставучего ублюдка голыми руками. Если бы не знал, то мог бы решить, что залетел. Еще бы его трахал кто-то помимо Беннера, и не как тот – мозги. Злиться на жизнь почти не помогает. Живот пульсирующе тянет слабой болью, по виску стекает теплый щекотный пот, и Баки бы решил, что дело в мясе, но не с его метаболизмом – да и все началось задолго до обеда, раньше, с утра еще. Он плохо понимает, что происходит, но пока надеется прийти в себя самостоятельно. Звонить Беннеру он не хочет. Никому не хочет звонить. Он идет в душ. В квартире еще жарко, хотя термометр показывает семьдесят. Бывает. Может быть, просто нервы и адреналин, это не важно. Он просто сполоснется, а потом, пожалуй, прогуляется по городу, проветрится, пока не возвратился Стив. В ванной Баки стаскивает футболку и домашние штаны, растерянно касается легкой испарины на коже. Запах слишком сильный. Раньше такого не бывало. Весточка из ГИДРы, сбой гормонального баланса? Чем его там пичкали, что до сих пор не вывелось? Выкручивая вентили, Барнс машинально трет бедро – в ванной куда прохладнее, по коже пробегают волнами мурашки. Верно, организм взбесился начисто. Он накрывает член правой рукой без тени мысли, гладит, усмехается. Еще одна радость свободы – чертовы желания. Обычная физиология, в плену омежья «спячка» ушла в какой-то запредельный режим, да и личного пространства ему особо не давали, а в окружении охраны и врачей… От новой мысли Зимнего Солдата бросает в жар. Вода уже стекает по волосам и по плечам – приятное, слишком приятное, возможно, ощущение. Он очень аккуратно заводит руку за спину. У памяти, этой дырявой сети, есть дурное свойство – каждый раз вылавливать ворох воспоминаний разом. Жар. Тревожность. Странное желание скорей увидеть альфу. Голод, жажда, запах, озноб и тошнота попеременно. А потом останется только жар, жажда и… Он, наконец, касается. И тихо стонет, отвернув лицо к плечу, прижавшись щекой к стали. Как же это так?.. Пальцы скользят легко, хотя пока что смазки немного. Это ничего. Она размазывается по пальцам, его запах густеет в мокром жарком воздухе, стекает по стенкам душевой кабинки с конденсатом – проклятье, Роджерсу же мыться здесь потом. Он вздрагивает, мягко погладив там, всего лишь проведя от промежности до копчика и ощутив внезапно острое удовольствие. Он и забыл, как это. Все забыл… У памяти дурное свойство – каждый раз вылавливать совсем не то, что он хотел бы знать. Он перекладывает руку и сжимает свой немного отвердевший член, сжимает и… мотает головой. Не то. Нет, нет, не здесь. Тело окатывает холодом и жаром попеременно, так что он включает напор на полную. Закусывает губы, вспоминая, как весь день теребил нижнюю губу, придурок, мог бы понять раньше… Посасывает их, прикрыв глаза. Вязали… если по доброй воле, то какой… какой она была? Была ли ласковой? Кусалась ли? Прижалась ли высокими грудями к спине, мягко обняв его за пояс – и впивалась ли потом ногтями в его бедра? Баки представляет себе горячие прикосновения – чужие. Струи воды гладят плечи и шею, и он подставляет горло под них… Она ведь целовала? Он был другим тогда, он помнит – был смазливым. Так с чего же девушке его не целовать? Он закрывает глаза, гладит грудь, живот и опять сжимает член. Он представляет тонкие пальцы альфы, вспоминает – ну наконец-то – Клару. Клара не вязала, не то воспоминание, но Клара провожала его в ту ночь – ту ночь, перед войной – и ее милое лицо, живые темные глаза и сладкий рот – гораздо лучше, чем его фантазии. Она не обещала ждать его. Как будто понимала, что Баки не вернется. Баки – странно, почти хотел, чтобы она пообещала, не потому что был в нее влюблен, просто хотелось, чтобы кто-то ждал, но… Но она ласкала с такой горячностью, с таким веселым жаром, словно напитывала этой лаской впрок. Стояла на коленях перед ним, брала у него в рот – течки у Баки не было, и быть не могло, уже купировали, но мужчиной-то он оставался. Баки помнит, как запускал руки в ее волосы – мягкие каштановые кудри, – как помада размазалась по ее губам, по его коже, как она сжимала губы на его члене, жаркая и влажная. Он вспоминает, как она сжимала тонкой, сильной ладонью его правое бедро, сжимает там же… в ярости ругается. Хренов протез. Очнись секундой позже – пришлось бы срочно делать перевязку. Джеймс Барнс, омега, был смазливым парнем, созданным, кроме прочего, чтобы ласкать девчонок. Зимний Солдат – вырывать голыми руками, левой рукой, трахеи и сердца, и куски мяса прямо из тела. Судорожный вздох немного помогает справиться с внезапной волной отчаяния. Это ничего. По крайней мере, в ГИДРе его вряд ли пытались трахнуть. Кто ж подойдет к нему такому страшному – эй, Барнс, ну же, скажи, а кто у нас везунчик? Баки начинает ласкать себя, наконец, там, где хочется. Где надо. Пальцы скользят внутрь легко – один, второй. Он тихо стонет, расставляет ноги шире, опирается о стену перед собой долбанным протезом, гладит, прогибается… Есть вещи, о которых глупо спрашивать. Одна из них: «За что?» Он и не спрашивает. У кого, у Роджерса, который и так возится с ним, словно… Стив не заслуживает от него таких вопросов. Бедняга Стив. Видел бы он, как Баки расклеивается тут без него… И, кстати… Пальцев внутри, конечно, недостаточно. И ничего не будет, даже кончить толком не выйдет – так. На это нужна альфа – острые зубки, крепкий член, выносливость и щедрая, уверенная властность. Нужен хотя бы запах альфы. Хотя бы запах… ...Конечно, он хватает полотенце Стива. Рано или поздно, он все равно невольно бы задумался о Стиве. Тот всегда был поблизости, он это знает, помнит. Во всех его проклятых течках с юности, был рядом. И одного присутствия хватало иногда… Хватало даже запаха. Барнс утыкается лицом в чужое полотенце, дышит часто, жалко скулит в него, отчаянно пытается трахать себя рукой. Этого мало. Мало. Потом он поднимается, отбрасывая чертову тряпку. И долго смывает с себя проклятый, горьковатый запах течки. Доктор. Выпить. Роджерс. И нужно просто переждать это. Солдат он или нет? Это не может быть страшнее обнулений. Все тело потряхивает, внизу живота тянет. И почему-то он уверен, что это гораздо страшнее обнулений. Время два пятнадцать.***
Стив возвращается домой в вечерней темноте. Роясь по карманам, устало прислоняется к двери. Теперь можно расслабиться. Последнее задание вымотало его сильнее, чем предполагалось – но это ничего. Им повезло, теперь уже не надо будет расхлебывать проблемы, когда очередной парень, который вроде должен быть в земле, решит восстать. Стив даже усмехается. Да, многовато их таких. Но Рамлоу с этой девицей... Стивен замирает перед собственной дверью. Его накрывает смутное чувство дежа-вю. Из небольшой квартиры, снятой ими с Баки, глухо доносятся звуки трубы, «Лунная серенада». Не то чтобы это было так необычно, просто теперь Баки плевать хотел на музыку. Так что тот, кто включил его проигрыватель… Стивен открывает дверь очень тихо. Музыка в квартире звучит достаточно громко, чтобы его шагов не слышали. Он мягко опускает на пол сумку с вещами, перехватывает щит в руке, ступает в гостиную из холла… Песенка сменяется «Сентиментальным путешествием». Стив опускает щит. – Привет, – говорит он. – Ты музыку здесь слушаешь? Баки откидывает голову и смотрит на него. – И ты подстригся, – замечает Стив. Бак молча усмехается. У Стива перехватывает горло. – Это что? – тихо и хрипло спрашивает он. Барнс говорит: – Бурбон. У него темные блестящие глаза и ироничный взгляд. Такой живой, что кажется – не было Зимнего Солдата, был чудной кошмар. В комнате сумрачно, из света Бак оставил один торшер и пьет так, в полумраке, расслабленно раскинувшись на стуле. Как он умудряется это делать – с таким видимым удовольствием распластываться по жесткому предмету мебели – неясно, но он всегда это умел. Невольно улыбаясь, Стив обегает его взглядом: позу «нога на ногу»; руку с бокалом виски в ней – железную, сейчас кажущуюся удивительно естественной; новую челку, снова выбивающуюся из аккуратной, как всегда, прически. – Баки… Боже мой. У Баки живой взгляд, и Роджерсу до чертиков хочется подойти, провести по его лицу рукой, отвести челку с глаз, принюхаться и... Он делает вдох. У Баки тоже нервно вздрагивают крылья носа. Стив говорит: – Черт. Барнс выключает музыку и соглашается: – Вот именно, приятель.***
Он пахнет домом. Стив прекрасно знает, что это лишь иллюзия. Казалось бы – что может быть домашнего в соленом до горечи, болезненном от длительного одиночества омеги, резком, душном запахе… Разве что это запах твоей собственной омеги. Стиву кружит голову. Стив улыбается. Он должен улыбаться. При свете Барнс не выглядит расслабленным. Он выглядит таким, какой он есть – испуганным, издерганным, отчаянно вцепившемся в спокойствие. Чуть пьяным. Последнее – отнюдь не от спиртного: когда на тебя плохо действует наркотики и общая анестезия в лошадиных дозах, от дозы виски толку будет мало. – Сколько ты уже так? – спокойно, насколько может, спрашивает Стив. Бак говорит: – С утра. Прикусывает губы от смущения, моргает, облизывает и прикусывает вновь. Это напрасно – такие вещи ничего не облегчают, делают только хуже. – Перестань, – приказывает Стив. Баки непонимающе моргает. – Оставь в покое рот, – Стив помнит этот тон, строгость, терпение и ласка, то, что нужно Баки, – иначе будет тяжелей. Звонил врачам? – А как же, – тянет Баки с досадой, нотой удивления и явным облегчением в глазах, – Джейсон с ума сошел от беспокойства. Прямо умоляет меня бежать и с кем-то срочно трахнуться. Они не ожидали, что это может заново начаться. В смысле, не так скоро. Стив сам не ожидал, сказать по правде. Баки еще в самом начале его обследований не советовали медикаментозное вмешательство в установившийся за годы плена у ГИДРы гормональный сон. Врачи тогда сказали, стресс был слишком большой. И, уже молча, дали понять, что Баки до конца жизни может не вернуться в норму. Но не учли одно – Джеймс Барнс суперсолдат же. Суперомега, черт возьми. Еще он вспоминает… перед отъездом, после их прогулки. Баки тогда вдруг забеспокоился. Злился без повода, и без толку метался, мешая Стиву собираться, словно не хотел, чтобы тот уехал утром – или же, напротив, хотел спровадить побыстрее, было непонятно. Стив надавил тогда. Он не имел такого права – люди косо смотрят сейчас, когда без повода используешь власть альфы, да и сам Баки не терпел особо, чтобы над ним командовали, но инстинкт не сдержишь. Раньше же срабатывало. И Стив сказал: – Все будет хорошо. Ложись спать, Бак. Через четыре дня я приеду, очень скоро. Ты отлично справишься. Он велел Баки: – Жди меня. Тот дрогнул. Как и тогда, на хелликериере, странно взглянул на альфу – и затем отвел взгляд, такой покорный, что дышать вдруг стало тяжелее. Потер глаза, поднялся, прошел к себе, разделся, лег в постель. Стив, не выдерживая тяги, присел рядом. Сказал: – Побуду здесь, посторожу немного, ладно? От кого именно он сторожить собрался, зачем, сам недоумевал. Впрочем, не важно. Баки же плохо спит, и иногда Стив сидит ночами на его кровати. Молчит обычно. Мог бы порассказывать про прошлые деньки, да Бак не разрешает. Сам вспоминает, ищет информацию, по десять раз все перепроверяет. И никогда не спрашивает о том, были ли они вдвоем. Стив терпит. Молчит. Ладно… И вот, он сказал «жди». Сказал, и задержался, и наконец вернулся, и тут – Баки. Его омега, в течке. Ждет его. То есть, не ждет, конечно, не для этого, но раньше, тогда, в их сорок третьем, этой их прекрасной военной осенью, Стив помнит до сих пор, почему прекратился вдруг стерильный период, и он не может… он не может просто. Стив глядит на Баки. Растерянного и красивого, как черт. Живого, Стив считал его погибшим, столько времени. Не спас тогда. Не спас, не уберег, ни от чего, ни от кого не уберег. Теперь нужно выхаживать, медленно, осторожно, то не оставляя ни на минуту, то предоставляя свободное пространство, никогда не знаешь, что именно сейчас ему способно сильнее навредить… И вот чего не надо, так это тянуть его в постель. Не до того же. Он и как друга-то его не принимает, не верит ему. Что Стив ему может тогда сказать? «Мы собирались пожениться»? «Ты меня не помнишь, но я твой альфа»? Кажется, не лучшее начало. Но течка. Первая за семьдесят лет «сна». Оставить ее пустой, и можно ждать любых последствий, от болезненной и преждевременной утраты второго пола до злокачественных опухолей. Чтобы там Зола не сделал с телом Баки, но он продолжает оставаться омегой – а для них пренебрежение к своему организму может быть смертельно. Баки сидит и смотрит на него. В глазах угрюмость Зимнего Солдата. – Плевать, – говорит он. – Я лучше знаю, когда и с кем мне трахаться. И я не собираюсь… Стив отрицательно качает головой: – Это не выход, все серьезно, Баки. Послушай… – он, не удержавшись, делает короткий шаг вперед. – Стив, выйди. Стивен словно натыкается на стену. Дело, видно, в запахе, он сам теряет голову, а Баки необходим кто-то соображающий. – Послушай, брось. Я же не уговариваю... – Я прошу выйти. Это как пощечина. Внутри клокочет гнев, зверь в Стиве, альфа, в ярости, он чувствует себя отвергнутым, хоть Роджерс… он даже не пытался. Даже не пытался. Стив вытирает лоб, теперь лишь замечая горячий пот на лице, и как цвета кажутся темнее и насыщенней. И воздух. Воздух, пропитанный буквально запахом омеги, до смерти нуждающейся в скорейшей вязке. – Поговорим потом, – говорит он. И вылетает прочь из этой комнаты, уходит в свою спальню, чуть не сшибая дверь. А там совсем темно, но идеального ночного зрения хватает, чтобы добраться до окна, поднять стекло, высунуться по пояс и дышать, дышать, дышать, пока… Пока желание вернуться в комнату и попросту наброситься на Баки не уйдет. Раньше такого не было. У Баки отчаянные серые глаза. Расстегнута рубашка, а на груди короткие царапины, какие оставляет его протез. У Баки возле брови белеет шрам, а контур губ такой, словно он теребил их, не переставая, весь день. Стив вспоминает, закрывая глаза, как это, он помнит эти губы, жадный рот. Он рычит тихо, грубо, по-животному, он впивается в карниз окна пальцами, крошится бетон, у Баки тонкая кожа на шее, между ног он пахнет так, что Стив убить за этот запах может, и у Баки… у Баки слабое местечко прямо за ухом. И еще плечи и лопатки. Руки, пальцы, место над крестцом... Стив вспоминает ту свою отчаянную осень. Раньше они были друзьями. Раньше Баки доверял ему. Доверил свою жизнь. Позволил ему вязку. Стив ничего не сделает. Не сможет. Ничего. Он дышит мокрым воздухом Нью-Йорка. На лицо ему падают хлопья снега. Снег медленно тает.***
В их первый раз они не целовались. Стив помнит этот вечер. Помнит до сих пор красные от закатных лучей маковки на соснах, помнит, как оставил незадернутым вход в ту палатку, где они потом… Баки лежал уже, легко кусая губы – именно легко, не так, как сейчас, это было самое начало течки – подложив под голову руку, и приподнялся на локте, когда Стив вошел внутрь. Роджерс помнит нервную, веселую улыбку – что Баки умел, это видеть иронию в происходящем. Вечно улыбался… Друг окинул Стива тогда взглядом, улыбнулся, неуверенно и весело. Они друг друга видели, конечно, без одежды, да сотню раз – но только не с эрекцией. А Стив и сам смотрел. На коже Баки был закатный свет. «Красиво очень», – думал Стив тогда. И понимал, что ничего не хочет. Ни ласкать. Ни целовать. И нужно как-то успокоиться, нельзя же так, в самом деле – но он не может ждать, он хочет взять Баки прямо сейчас, без пауз – и что-то было, видимо, такое в его взгляде, или, быть может, в позе. Баки тихо ахнул, улыбки больше не было – и плавно откинулся на спину, разводя колени перед Стивом, медленно и, кажется, как будто против воли. Выгнулся под взглядом, как кошки гнутся, все не отрывая от него глаз, уперся в жесткую землю, прикрытую солдатским одеялом, плечами и лопатками, потерся щекой об это одеяло, будто бы ласкаясь… И когда Стив лег сверху, только вздохнул тяжко, судорожно, и шире развел ноги, упираясь пятками, приподнял бедра, щеки покраснели, взгляд был полупьяный – у Стива еще хуже, вероятно. И Баки цеплялся за одеяло под собой, кусая губы, выглядел так жалобно, потерянно, красиво… Стив провел рукой, погладил, сперва кончиками пальцев, потом ладонью, словно убеждая себя в реальности – со лба и по глазам, чувствуя взмах ресниц под пальцами; по скулам; носу; влажным, мягким губам; и шее; по груди и животу, с нажимом. Прикоснулся к члену – Баки почти зло вскрикнул, помнится, в закушенные губы, Стив потом уже понял – мало, не то. Тогда он просто вслушивался, просто смотрел, и глубоко вдыхал, вбирая запах в легкие. Задумчиво оглаживал обеими руками внутреннюю сторону раскинутых для него бедер – кожа была мягкая и влажная. Потом скользнул пальцами внутрь – и тогда Баки, не удержавшись, вскрикнул уже в голос, растерянно и резко, словно его ранили. Стив пробовал рукой, гладил, исследуя, завороженный становящейся сильней и сильней дрожью Баки, этим ожиданием у друга в глазах. «Мой, – он думал, – мой». А Баки ждал, смотрел на него молча, дышал открытым ртом. И тогда Роджерс начал. Стив лег на него сверху, кожа к коже, взял его, вошел на всю длину, не зная, как там надо, надеясь только на чутье и отклик Баки, не приласкав, не целовав его, в их первый раз, совсем не так как сам бы хотел, если бы мог выбирать. Если бы он мог. Но он будто спешил тогда куда-то. Так, словно могло бы случиться еще что-нибудь, будто Баки кто-то еще мог у него забрать. Впрочем, омега и не возражал. Он отдавался Стиву. Что-то бормотал, тихо и неразборчиво, цеплялся за спину и плечи, тихо, пьяно смеялся, гнулся, подставляясь, подаваясь навстречу, запрокидывая голову. Словно молился, в жертву приносил себя, и Стиву невольно вспоминалось то его упорное, беспомощное «сто седьмой пехотный, сержант Джеймс Барнс, номер три два пять пять»… Как Баки там лежал и точно также чередовал речитатив со стонами, Стив отыскал его по запаху тогда… И вот теперь ему совсем повело голову. От нежности, страха потерять, от гнева на тех кто посмел так – с его Баки. И тогда он взял темп в разы быстрее и резче, и тогда он начал целовать, в губы почти безвольные, в глаза, и в шею. Гнул его, пытаясь проникнуть глубже, не переставая впиваться ртом в горячую влажную кожу, ощущая, как по бедрам размазывается естественная смазка, слыша изумленные стоны и свое имя… Они повязались в первый раз в какой-то страшно неудобной позе, и Баки смеялся, медленно приходя в себя под Роджерсом, а он старался только не давить на Баки своим весом – и смеялся тоже, куда-то в жаркое, покрытое укусами плечо. Закат кончался. Они были вместе.***
Баки стучится через час. Стоит в дверях, бледный и с лихорадочным румянцем на щеках, схватившись за косяк, словно не держат ноги. – Стив, – говорит он, – я не знаю, Стив. – Проходи, сядь, – приказывает тот, и Баки слушается, и садится на кровать, просто единственное место, где возможно сесть. – Стив, помоги мне, – говорит он. – Больно... Конечно, ему больно. Стив уже успел связаться с Джейсоном и Брюсом, через смс, чтобы не потревожить Баки звуком голоса. Физически стерильный период длился почти пять лет, если проигнорировать все годы криосна. Врачи не понимали, как Баки вообще мог возвратиться к течкам – сам, без лекарств. Лишь Беннер написал: «Причина может быть в надежном альфе рядом». Надежный альфа, правда вот, не знает, что теперь делать, как теперь помочь. Баки нельзя переносить это впустую, Стив об этом знает. Будь он хоть сто раз суперсолдатом, что бы только ни сделал с ним Зола – после такого в теле начнутся изменения, которые даже сейчас еще не научились обращать. Искать Баки другого, любую альфу? Ни за что. А он? Баки прогнал его. Он ведь не помнит даже. Баки сидит перед ним на его постели. Говорит: – Не знаю, что делать, Стив. Терпеть? – он спрашивает. Смотрит на него растерянно, доверчиво. – Я помню, – говорит. – Я же терпел раньше. Это же не было настолько тяжело. Я помню, что мне было легче, если ты был рядом. У него пересохшие темные губы, но он не пытается больше облизывать. Это не поможет. Он прижимает руку к животу, левую почему-то, дышит через нос. Он смотрит настороженно и в то же время просяще. Он пахнет оглушающе. – Все будет хорошо, – говорит Стив, – я обещаю, Баки. Он спрашивает: – Веришь мне? Берет его за руки, живую и искусственную, левую и правую, не отпуская его взгляда, начинает медленно растирать их, обе, как будто между ними нет особой разницы. – Я ждал тебя, приятель, – говорит Баки, – потом ты пришел, и стало только тяжелее, ты же чертов альфа. – Позволишь мне, Бак? – спрашивает Роджерс. Друг смотрит на него, и ясно – он позволит. Бак в домашней одежде, мягкой, весь посветлевший за эти полгода, повзрослевший после войны, уже не парень даже молодой, каким запомнился, ровесник Стива, – оба они, оба уже странного возраста с претензией на зрелость и с молодыми лицами – но Баки, он красивый, очень желанный, и такой родной. Сидит перед ним, смотрит на их руки, правая подрагивает. Стиву хочется успокоить, сил нет. Он склоняется, обнимает за плечи, он носом зарывается в теплые волосы, вдыхая родной запах, прижимается к макушке твердыми губами, ему голову ведет, сносит соображение, он окликает Баки, дожидается, пока тот взглянет на него, целует в губы, Баки не сопротивляется, совсем, глаза растерянные, только дышит рвано. Стив обнимает его, гладит – затылок, шею, Роджерс долго, мягко целует лицо, брови и глаза, и скулы, рот, до Баки начинает медленно доходить – к кому пришел, с чем он пришел. Стив. Альфа. Он думает – о себе, страшном, со стальной страшной рукой, таким же страшным прошлым. Стив его ласкает. Зачем, не может же хотеть, – думает Баки, ловит воздух ртом, густой, влекущий запах чужой кожи, дышит слишком жадно. Или он хочет? Ласковый такой, так хорошо, с ним никто никогда так себя не вел, сколько он помнит, и его фантазии не в счет, и Клара была раньше, с тем, красивым Баки. Рука альфы касается его, там, где болит, жесткий его живот, схваченный судорогой, – и боль отступает. Барнс запрокидывает голову, дает на растерзанье шею, вспоминает – черт, это же дети, дети, если сейчас вот, нельзя же, как же… Но не в состоянии отнять руку, вцепившуюся Роджерсу в плечо. А потом Стив кусает его. Стив его кусает. В шею, до крови, с яростным коротким рыком, обозначающим «Ты мой!», и Баки дергается у него в руках, а он не выпускает, начиная слизывать кровь. Даже не спрашивает разрешения. Он знает, что должен, но не хочет и не собирается. Он уже спрашивал и получил согласие однажды, это его омега, это его парень, которого он потерял, и когда под губами случайно оказывается местечко, где когда-то темнела метка, он не успевает сообразить, что делает – просто кусает, забирает вновь себе своего парня, это его право. А Баки вскрикивает гневно, делает рывок, невовремя, невольно заставляя альфу только сильнее стиснуть зубы, это возбуждает, но это больно, а хуже всего жуткое ощущение ловушки, он принадлежал кому-то слишком долго, без тени согласия, и он хочет бежать, он понимает, что вновь попался, как последний идиот, он скалится, откидывая голову назад… Перед глазами вспыхивает холодное сентябрьское солнце. Ели золотятся под первыми закатными лучами, и ему жарко, несмотря на осень, ему хорошо и почти весело из-за чего-то, даже боль у основания шеи не кажется пугающей, он гладит, перебирает волосы рукой – левой, живой, короткие светлые волосы, Стив ставит метку, Баки отчего-то ощущает себя в невероятной, полной безопасности... Стив обнимает его в настоящем. Сентябрь сорок третьего. Он знает. Там было хорошо. Там отпускало что-то ужасное, потерянность какая-то, Баки не помнит, почему, но знает, что там был Стив. Такое же объятие, такой же шепот на ухо, и значит… Он вздрагивает несколько раз, словно сопротивляется себе – и начинает смеяться под руками Стива. Это почти больно – такое облегчение. Такая безопасность. Эта радость. Стив, господи. Его Стив, бруклинский сопляк, придурок этот храбрый, его приятель, командир и лучший друг. Стив, боже. Его альфа.***
Постель пришлась в итоге кстати. В этот раз – второй их «первый» – Стивен выцеловывал его всего, каждый дюйм кожи, до которого мог дотянуться, целовал, облизывал и метил легкими отпечатками зубов, быстро и жестко, и все равно трепетно. А Баки не особо чувствовал как будто, прижимался и тянулся сам, и тоже лез к нему – коснуться, тронуть, поймать взгляд, поцелуй в губы. Второй их «первый» – и такой же глупый, неловкий, как и тот, немного по-другому, но все равно: они так и лежали в конце концов, лежали и смотрели в глаза друг другу, гладили, касались, часто дыша, сил не было тянуть, сил не было остановиться, Баки то смеялся, то зло прикусывал подушку Стива, глядя на него искоса, с болью в глазах – но, стоило подняться, чтобы хотя бы снять остатки одежды с них обоих – не отпускал, опять тянул назад. В итоге Стив его и брал вот так же, не прекращая целовать и заглушая собственный стон его горячей кожей, соленой каплей, которую ловил на виске Баки, его ртом. И двигался в нем так же, прижимая его всем телом к собственной кровати, беспорядочно лаская и впиваясь в бедра пальцами, ловя прерывистые вздохи и отчаянные тихие вскрики. Первый оргазм Баки чуть не накрыл обоих. Слишком долго безо всякой ласки, слишком уже долго, Баки кончает теперь быстро и легко, его срывает просто. Стив вышел, пытаясь успеть до того как повяжет. Рано. Было еще рано. Барнс с тихой досадой выматерил его, расслабленно стирая с живота сперму, Стив только отвел в сторону его руку, мягко усмехаясь. В ушах звенело от неутоленной похоти, он просто не обращал внимания. Сам вычистил омегу своей рубашкой – что уж там поблизости нашлось – склонившись, взял в рот все еще не опавший толком член. Есть вещи, о которых ты не забываешь даже спустя семьдесят лет и несколько смертей. У Баки горьковатый вкус, и горечь – это просто единственное, чему Стив способен подобрать верное слово. Неописуемый. Стив помнит, как ласкать его, и где, и как должны попасть движения языка в общий ритм с пальцами. Он вырос в Бруклине. Сколько же пошлостей рассказывали в школе о темпераменте омег, о том, почему альфа и только альфа может утолить их. О парнях-омегах болтали вообще ужасно. И случались драки, о которых Баки так и не узнал – Стив не хотел, чтобы приятель это слышал. Тот бы посмеялся, Роджерс прекрасно понимал – а еще знал, что потом Барнс пошел бы почесать кулаки сам, с большим успехом, может быть. Что самое ужасное – Стив тоже представлял его. Наедине с собой. Он так и не признался, даже когда они уже были вдвоем. Как оказалось, у него была не слишком смелая, для альфы и художника, фантазия. Реальность была куда волнительней его догадок. Баки сладко сжимался внутри, он все еще тек, и больше не так солоно как раньше – терпко и вкусно пах. Стонал, бормоча что-то, подаваясь Стиву глубже в рот, тот поднял голову, дразня, переспросил: «Ты что-то говорил?» – и Баки хрипло рассмеялся. «Это русский, идиот. Даже не вздумай прекращать, просто ругаюсь». Стив не прекратил. Потом вновь взял его, только на сей раз сзади, и трахал так, как хотел сам, быстро и сильно, делая размашистые, звериные движения, зло скалился, прикусывал загривок Баки, заставляя того так же зло вскрикивать, мешая стон и мат на русском – и заполошно говорил, что любит, тихо, быстро, жарко шептал, склоняясь к уху, и сами слова, кажется, заставляли Баки стонать так же как член внутри. Потом Стив замолчал, просто подаваясь в него, своего омегу, своего любимого мужчину, и сжимал железное запястье, чтобы Баки не повредил себе, и по хребту тек пот, и пот был под его губами на лопатках Баки. Когда Бак выгнулся под ним, кончая вновь, Стив уже не пытался выйти – он, наоборот, толкнулся еще глубже, чуть ли не теряя сознание от удовольствия. Потом они лежали рядом, молча, отдыхая. Баки порой лениво изгибался в руках Стива, сжимаясь изнутри, щурился сладко, наслаждаясь сцепкой, притирался. Роджерс терпел, тихо ворча в его плечо, чтобы не издевался, гладил по бедрам и по животу, касался языком слабых местечек, проверяя – там же. За ухом – стон. Плечо – усмешка. Прикусить между лопаток – тихая дрожь по всему телу. Баки. Его Баки. Когда узел стал медленно спадать, Стив все же смог, не повредив омеге, подобраться к бутылке с водой у себя на тумбочке. Удачно, что он держал ее здесь. Стив поил его, наполовину уложив спиной на себя, Баки не пытался забрать бутылку. Как-то повелось, что воду должен давать альфа. Почему – Стив даже и не знал, но, впрочем, ему нравилось. Потом они устроились, опершись на спинку кровати, и Барнс опустил мокрую, тяжелую голову Стиву на плечо. И сказал: – Роджерс, как ты меня пометил в первый раз? Стив тихо рассказал ему. Барнс хмыкнул. И спросил: – А раньше? Как мы познакомились? Как жили вообще? И разрешил рассказывать все, что Стивен захочет. Наконец-то – все.***
Он просыпается один. В пропахшей вязкой насквозь сбитой постели. Барнс недалеко. Стив слышит запах. Запах твоей пары всегда доносится отчетливей всего. Он улыбается, как идиот, не может перестать, даже поднявшись и поспешно умываясь. В гостиной Баки нет, только его так толком и не выпитый бурбон. Оглядываясь, Стив выхватывает взглядом часы на полке – вечер уже – и открытое окно. Глубоко втягивает запах свежего снега и вечного смога. «Сочельник – вспоминается внезапно, – завтра Рождество». Еще скребется что-то на краю сознания, что-то на самом деле важное, вот только никак не удается поймать мысль, причем уже давно, его еще вчера не оставляло это смутное беспокойство, когда они с Баки вместе пытались восстановить прошлое, тот год, который они провели в Европе. Только у Стива в голове такой туман, что сообразить, в чем суть, никак не получается. Баки находится на кухне. На ходу натягивая на себя свежую рубашку, Стив молча встает в дверях и смотрит на него. Вчера Баки казался точно таким же, как и раньше. Это невозможно, но – он выглядел таким же. Злым, веселым, ласковым, одновременно жестким и податливым. Сейчас он снова больше похож кажется на Зимнего Солдата. Прохладный взгляд, настороженность в позе. Роджерс усмехается печально. Это все ничего. Во время войны Бак выглядел так же. Зимний Солдат, к тому же, научился выглядеть домашним. Стоит на кухне в одних только джинсах, босиком, плечи и грудь в свежих багровых пятнах, в правой руке огромный бутерброд, а на второй такой же Бак кивает. И он дает себя обнять. И расслабляется в руках у Стива, пока тот пьет крепкий кофе, вдумчиво жует, со всей ожесточенностью омеги после вязки, Стива захлестывает нежностью… Потом мысль, наконец, приходит. Течка. Течка, черт. И вязка, даже не одна. Чуть ли не сутки вязок. Такое просто не проходит безнаказанным. И он… он был бы рад. Он был бы просто счастлив, только Баки еще вчера и спать-то не собирался с ним, Стив даже не уверен до сих пор, как друг отнесся к метке. Он говорит: – Баки, – он говорит это очень спокойно, чтобы не пугать, – слушай, у нас ведь не было таблеток вчера. Так что… Прости, я не подумал. Я даже не вспомнил. Скорей всего, ты... залетел. Барнс молча отнимает у него кофе, делает глоток. – Слушай, – неловко продолжает Стив, – если все так, то… то я не знаю, что скажут врачи, но я не стану больше решать вместо тебя. Я обещаю, так что… я бы хотел, Бак, если честно. Очень. Но сейчас с этим гораздо проще, чем было в тридцатые. Решать тебе. Только тебе решать. Барнс допивает кофе, отставляет кружку в сторону. И замечает: – Снег опять идет. – Да, – отвечает Стив, – ты знаешь, что решишь? – Стив, – говорит он, также продолжая глядеть в окно на падающий снег. – Стив. Война кончилась. Стив его обнимает.***
Его зовут Джеймс Барнс, «Зимний Солдат». Для друзей «Баки». Он напоминает себе об этом каждый день, едва открыв глаза. Военный номер три два пять пять семь, сержант в отставке. Он был военнопленным, терял память, над ним неоднократно проводились опыты. Ему почти сто лет, он выглядит на тридцать. Он омега, у него есть парень, его альфа. Его память похожа на дырявую рыбачью сеть или салфетки матери. Он говорит какую-нибудь фразу порой и сам не знает, почему сказал ее. Но хорошо хоть Стив их понимает. Похоже, у него будет ребенок. Это будет странно. В его жизни вообще все странно – впрочем, ему по большей части наплевать. Его зовут Джеймс Барнс, и он напоминает иногда дикую тварь дикого леса – Роджерс так поддразнивает. Баки это нравится, это гораздо лучше чем «Солдат». И даже если Зимнего Солдата в нем все еще больше иногда, чем собственно, красавца Баки Барнса, у него все нормально, и он собирается родить от Стива, альфы, Капитана Америки, черт бы обоих их побрал, можно считать, что это стало его миссией. Он думает, что справится. А можно не считать. Просто его война закончилась семьдесят лет назад, Стив снова спас его из плена, так что Баки Барнс вернулся в Бруклин, где не дождалась его когда-то удивительная Клара. Просто он хочет свою жизнь назад. Его зовут Джеймс Барнс. Он вспоминает об этом каждый день. И молча усмехается.