haine

Мне так хочется стянуть твое пидорское горло петлей, чтобы услышать булькающие звуки подступающего конца. Я хочу своими глазами видеть, как толстая веревка раздирает, словно наждачной бумагой, твою тощую шею в кровь, тонкие слои кожи лентами вьются, но горячая боль ссадин - ничто по сравнению с тем, как закатываются твои глаза, обнажая мутные белки. От продолжительного плача, от безостановочных слез все капилляры в них полопались, и твои наркоманские глаза теряют скользкий конец призрачной связи с жизнью. Как же здорово не видеть твоих расширенных зрачков! Как необычно видеть мокрые дорожки на твоих щеках, вернее там, где они должны располагаться у нормального, здорового человека. Но ты не нормальный! Ты безумец, ты слаб перед своим сумасшествием, когда я победил его. Я командую парадом! А ты - жалкая мразь, настоящая гнида, задушенная дихлофосом, гидра, которой обрезали сразу все головы, вырезали сердце и перерубали на кусочки, а после выкинули. Выкинули в вонючий мусорный бак, откуда их растащат и сожрут бездомные собаки. Мне нравится видеть твои слезы, мне нравится являться их причиной, возможно, частично или даже лишь косвенно, но все это оправдания для твоего самолюбия. Да Боже, о чем речь?! Оно же подохло, как подзаборная шавка, вместе с тобой на пару. Мне нравится стоять здесь, я действительно получаю искреннее наслаждение, наблюдая за происходящим, пока ты не видишь. Я ненавижу тебя и твои чертовы глаза. Пристальные, они ворочаются в своих глубоких дырах, они пытаются уличить меня хоть в чем-нибудь, но игра уже проиграна не в твою пользу. Твои ресницы слиплись - ты так много ревешь, прямо как баба, нет, как шкура - да, твое любимое слово. Так вот, Димка, ты и есть шкура, самая подлинно блядская и тупая. Да хули ты такой живучий? Никакой силы воли. Табуретка валяется прямо под ногами, твое лицо, морщинистое и изможденное, как у старика, уже синеет. Ты хрипишь, как сломанный пустой чайник. Пальцы со слишком коротко обрезанными ногтями, настолько, что кое-где виднеется мясо, дергают веревку в непонятных целях . То они скребутся, пытаясь ослабить хватку (хочется жить-таки? кишка тонка?), то напротив - стараются затянуть туже, дернуть резче. Сдыхай уже! Ты никому не нужен. Мне нравишься ты. Настолько же сильно, как нравится наблюдать за твоими страданиями, создавать их. Возможно, сейчас последний рубеж, и, возможно, мы преступили черту, но каждый свою, обособленно. Язык уже пытается вытолкнуться наружу через тонкие синюшные губы, покрытые коркой. В голове вдруг предстает картина, где я душу тебя собственными руками, твою тоненькую, по сравнению с моей, шею. Я чётко могу ощущать, как под ладонями бьется, пульсирует вена, как истерично ты машешь руками, но уже будет поздно меня отталкивать. Я представляю, как облизну потом холодную шею с черными пятнами синяков на ней. Темнота надежно скроет меня. И, могу поклясться, я не более безумен, нежели ты. Мне так хочется довести этот маразм до конца, мне так хочется, чтобы это свершилось. Мне так хочется узнать, что же будет, как будет, мне хочется узнать, каково это, когда перед тобой висит бездыханное тело критика всея ютуба с почерневшим лицом, вывалившимся языком, закатившимся в мозг глазами, слезами, размазанными по щекам. Мне хочется узнать, каково это, когда Дмитрий Ларин мертвый? Но я не знаю, как мне это удается. Я не понимаю, как из раза в раз у меня получается сорвать кайф в последний момент. Это как трахать самую сексуальную телку, мечту всей твоей никчемной жизни, и, поняв, что вот сейчас кончишь, просто достать из ее вагины хер, одеться и продолжить заниматься повседневными делами. Но вот Ларин стоит на шатком табурете, а я едва ли осознанно снимаю удавку. Он еле балансирует на грани потери сознания, его зрачки закрывают собой всю заурядную радужку, черный цвет глаз ему идет намного больше. Они расфокусированны. Тут я грохаюсь на пол, и он следом, придавливая меня своей тушей. Он кашляет, словно коклюшный, а потом кое-как успокаивается, я даже не уверен, живой ли? Вообще, в этот момент надо вызывать скорую, но это уже слишком жирно. Я понимаю, что никто не должен узнать о таком позоре. Все это безумие чистого идиотизма будет только нашим. Зря что ли я его столько лелеял? Его губы лопаются под моим напором, я люблю чувствовать на языке его кровь, мне хотелось бы перенять его заразу. Целовать его сейчас похоже, наверное, на попытки сосаться с трупом, такая же нулевая отдача, которая мне в эту секунду и не нужна. Он не откликается, когда я говорю, что его жизнь в моей власти, что он лишь безвольный скот в руках божества, он не слышит даже, когда я говорю, что он единственный, кого я люблю. Сила испытываемой к нему ненависти прямо пропорциональна силе моей к нему любви. Это нечто большее. - А кому-то еще как минимум месяц носить шарфы, - шепчу я, отрывая самый тонкий слой содранной веревкой кожи, от чего он дергается. Возможно, он меня даже все-таки слышит. Слушает, пидор, радуется. Но поверь, я доведу свое дело до конца, однажды, если что-то вдруг не повернется другой стороной.