***
То ли Баки родился в рубашке, то ли Бог всё-таки есть. Через месяц плена ему, Дерниру, МакКортни и Джонсу удалось бежать. Как смогли — не представляет. Кого-то пытали. Держали в клетках, что должны были быть камерами по идее. Там сыро и холодно. Гулкие шаги отлетали от стен и врезались в уши. Считал до трёх. В такт шагам. «Раз-два-три». Как в танце. Вместо поворотов и музыки — стоны и неподвижность. Их компании повезло. После трех «сеансов» выжили, даже силы нашли на разработку плана. Переговаривались, привалившись к прутьям. Охрана постепенно расслабилась. Думали небось, мол, «эти» не способны на сопротивление. А вот хер там. Это ж надо быть такими тупыми, чтобы в конвой поставить всего двух. Без оружия. Дубины — как если бы с голыми руками были. В наручниках, едва держащимся на ногах пленникам задача представлялась почти невыполнимой. Смогли. Сначала пощадить рассчитывали, запереть где-нибудь. Но не выдержали. Нервы, знаете ли, не железные. Два трупа — не такая уж большая плата за все те ужасы, что они перенесли. Хотели вернуться за остальными, помочь. Если на кону стоит твоя жизнь, долго рассуждать не приходится. Каждый сам за себя. Уставшие, желающие убраться подальше люди. Не герои. Пробрались в ангар, откуда отбывали грузовики. Зацепились за дно и дождались отправки. Темно было — глаза выколи, поэтому их, наверное, и не заметили. Скрылись в лесу. Четыре человека с пустыми руками. Октябрь. Шанс выжить минимален, а до базы добираться трое суток. Выбора не было. Сооружали спальные места из еловых веток, чтобы на сырой земле не лежать. Друг к другу жались — костер-то не развести, не из чего. Семью ветрами продуваемая одежда не спасала. Да и что там осталось? Лохмотья. Баки узнал значение слова «бессонница» — господи, он никогда ей не страдал. Здоровый как бык, не имеющий проблем со сном. В прошлом. Барнсу мерещились враги. «Раз-два-три». Снова. И снова. Часами затыкать уши мог, бессвязно бормотать своё имя, перед рассветом отрубаясь от усталости. Долгий пеший день. Ночь без сна. Забудется на пару часов. Повтор. На третью ночь вместо привычных галлюцинаций-кошмаров вспомнился Стив. Школьная площадка, громкие крики, смех. Щуплый блондин сидел на скамейке, альбом в руках держал, карандаш детскими побелевшими от напряжения пальцами сжимал — ну сломает же! Мяч у его ног остановился. — Парень! Подай! — брюнет согнулся и попытался отдышаться, уперевшись ладонями в колени. Стивен Роджерс бил плохо. Это знал весь класс. Если не вся младшая школа. Чья-то наглая, очень длинная тень заслонила солнечный свет. Пришлось оторваться от занятия, чтобы известить об этом непрошенного гостя. — Я же кричал — подай. Ты смотрел, знаю. А если смотрел, то чего не отреагировал? — залился соловьем и хмурился незнакомец, вдруг взглядом наткнулся на рисунок Стива, запнулся на последнем слове. — Ой, рисовать умеешь? У меня вот не получается! А меня сможешь? Мяч и игра были благополучно забыты. Баки перевернулся, иголки сквозь ткань живот кололи. Неприятно, но терпимо. А перед глазами другая дымка, в нити которой вплетено общее прошлое с Бруклинским пареньком. Платформа слишком длинная, поезд слишком скоро отходит. Всего «слишком». И в то же время недостаточно. Как эти два понятия сочетаются? Барнс не представлял, но дела обстояли именно так. Он уезжал. Сегодня. Да, Стив, билет не сдать, а службу не отменить. Нет, Роджерс, в его планы не входит умирать. Раздался гудок поезда. Пора прощаться. — Сегодня солнечно, — ну и к чему ты это сказал, а, мистер-я-хочу-с-тобой? — Стив… — что говорят людям, которые дороже всего в этом грёбаном мире? Что вообще говорят, уезжая на верную смерть? Правильно — ничего. У Баки зубы сжаты, разве не слышно скрипа? Стив губы кусал, смотрел исподлобья. Стив руки заламывал. Барнс не выдержал: кинул мешок с вещами, к себе привлек это «ходячее недоразумение», которое решиться не могло — видели бы это те, с кем Роджерс дерётся. Вот смеху-то было бы! Полностью собой закрыл, носом уткнулся в макушку, в последний раз надышаться хотел — знал: не хватит этого, но всё равно. Стив пах собой: древесина, неуловимые сладкие нотки (опять лакрицы наелся, что ли). И сирень. Баки о-бо-жа-ет сирень. На подходе к родному лагерю МакКортни наступил на мину. Барнсу оторвало руку. Дальше — темнота. Как выяснилось, доволокли Дернир и Джонс. Там уже помощь подоспела. Не помнил. Да и плевать. Отлеживался в медицинском отсеке, через неделю на ноги встал. Его отправили домой.***
Стук в дверь. Воскресенье. По ту сторону слышался неясный шум, чертыханье. Так и остался неуклюжим, придурок. Наконец, открыл, нараспашку, наверняка в глазок не удосужился посмотреть. Эй, чего побелел-то так? Стив? Стиви?.. У Роджерса глаза бегали, застыл весь, подобрался. В первый раз видел? Вся кровь вон от лица отхлынула, как будто призрака увидел, честное слово. Стояли двое, между ними дверной косяк. Молчали. Первым отмер хозяин квартиры. Разом расслабился, плечи опустил, сгорбился — как стержень вынули. Не моргал, устало всматривался, выискивал что-то. А потом нашёл. Всё произошло быстро: пять шагов, всхлип — и в Баки вцепились руки, со всей силой сжали, одежду смяли. На грязный пол полетела фуражка. Горячие губы опалили дыханием лицо. Вырос-таки. Шептал в район лба: «Я думал, ты умер». В ответ им смешливое: «Я думал, ты меньше».