Words are silent.

— Я тебя ненавижу. Парень до боли, до синяков сжимал его плечи. — Тебе плевать. Тебе на всех плевать! Возможно, это правда. Ичимацу всегда отличался ярко выраженным безразличием ко всему, кроме, конечно, кошачьих. И сейчас его брат-близнец, Карамацу, в очередной раз сорвавшись, весь в слезах, тряс его за плечи. — Даже на меня! Просто плевать! Он кричал, весь на эмоциях, его голос дрожал и срывался. Младший едва заметно ухмыльнулся, что, в сочетании с полуприкрымыми глазами, складывалось в еще более страшно-безразличное выражение лица. — Почему ты молчишь?! Парень будто бы и не слышал его. Он закрыл глаза в предвкушении новой порции боли. И боль поступила почти сразу же: Карамацу, стиснув зубы, с силой оттолкнул его от себя, отчего Ичимацу по инерции сделал пару шагов назад и, потеряв равновесие, упал на пол. Он хорошенько ударился спиной и остался лежать неподвижно, лишь закрыв глаза. — Ненавижу таких, как ты. Карамацу буквально выплюнул эти слова, затем всхлипнул и, в последний раз взглянув на близнеца, удалился из комнаты. Оставшийся лежать на полу, парень улыбался. Его всегда привлекала боль. Сначала вполне хватало и физической, которую можно было доставить себе и самому: порезаться или заработать тот же синяк. Но вскоре и ее не стало хватать. Моральная боль, более изысканная, утонченная, ее мог доставить не каждый, лишь кто-то очень близкий. Карамацу, как никто другой, годился на эту роль. Чего стоила одна только болезненная привязанность к нему, несмотря уже на осознание ненормальности собственных чувств, отрицание и отвращение к самому себе. Весь этот букет противоречий уже доставлял немалое удовольствие, а слова ненависти старшего брата, как десерт, заставляли что-то внутри сжиматься, будто все внутренности сами собой стягивались в один тугой узел, заставляя слезы невольно подступать к глазам. Именно поэтому Ичи частенько задевал близнеца, цеплял, провоцировал, так же, как и в этот раз. Но, кажется, сейчас он действительно перегнул палку. Ичимацу медленно поднялся на ноги и, шумно выдохнув, почесал ушибленные лопатки и копчик. Он снова закрыл глаза и запрокинул голову назад, пытаясь прочувствовать каждый нерв, каждую клеточку своего тела. Тихо. Звенящая тишина, заменившая громкий голос ушедшего брата, вгрызалась в сознание и проникала в самые потаенные его уголки, в которые и сам Ичимацу порой боялся заглядывать. Он не спеша подошел к двери и вышел в коридор. Карамацу он нашел в соседней комнате. Парень стоял у окна, сжимал руками край подоконника и глядел, казалось, в одну точку, ничего не замечая. Узреть его в таком подавленном состоянии можно было действительно нечасто. Ичимацу бесшумно подкрался к нему сзади и остановился в нескольких шагах, наблюдая, выжидая. Почему-то он был уверен, что сейчас надо что-то сделать, как-то поддержать, загладить вину. Но как? Он подошел к брату вплотную и всем телом прижался к его спине. Затем осторожно обнял его и свел свои руки в замочек в районе живота, что не позволило бы больше оттолкнуть его. Кара вздрогнул от неожиданности, а затем лишь понурил голову, чуть сгорбился и прислонил тыльную часть ладони к переносице. Он до боли стиснул зубы и чуть дрожал. — Почему? Почему ты делаешь это со мной? Карамацу мог лишь шептать, казалось, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться и не залиться слезами. — Потому что я нуждаюсь в тебе. К счастью, лгать не пришлось. Ичимацу прислонился щекой к выступившему чуть ниже шеи близнеца позвонку и глубоко вздохнул. Он, наверное, впервые говорит кому-то такое, по крайней мере, другого раза он припомнить не мог. — Я не верю тебе. И снова эта приятная, невыносимая боль в груди, будто сердце наливается кровью и тяжелеет, тянет вниз. Резкое «не верю» эхом проносится в сознании, и к горлу подступает горький комок. — Я тебе не верю… Карамацу развернулся лицом к уже опустившему руки брату и обнял его, как в последний раз. Ичимацу замер, словно был в чутком, воздушном сне, и любое его движение могло с легкостью оборвать тонкую нить сновидения. И все же, слова немы.