Этот Детройт

— Так ты серьезно? Прощаешься? — Дин широко ухмыляется, не сводя глаз с Кастиэля. Тот мнется на месте, будто решаясь на что-то. Взгляд суетливо бродит по устланному тяжелыми досками полу и, так и не определившись с пунктом назначения, обреченно взметается вверх, встречаясь с магнетической непроницаемой чернью. — Ты же в своем уме, да? — Дин приподнимает брови. — Помнишь, к кому пришел? Он выходит из сизой тени, попадая под пересечение редких солнечных лучей, проникающих в комнату из-за неплотно задернутых штор, и останавливается прямо напротив Каса, склоняя голову набок. — Отлично помню, — кивает Кастиэль и вздыхает. — Я должен был тебя увидеть. — Даже после того, как я чуть не порешил тебя здесь? Кастиэль одним взглядом говорит: “Да”. Дин чуть не убил Каса в прошлый раз, когда тот заявился к нему на порог в надежде до него достучаться, после чего оказался тяжело ранен и не способен к ведению переговоров. Дин же тогда ограничился лишь брошенным “Заканчивай с этим, и Сэму то же передай” и предпочел удалиться, полагаясь на то, что Кас дорогу обратно знает. Уничтожать Каса, в принципе, Дин и не планировал. Тот, со своей сгорающей благодатью, и так успешно с этим справлялся... На Каса Дин напал лишь потому, что больше не различает лиц ангельских весселей так явно, как раньше. Сперва Дин видит лишь сплошные лучистые световые пятна, обширно простирающиеся огромным, будто солнечным, диском, и инстинкт укрепляющейся демонической сути, алчной до стенаний и смертей, так и шипит ему на ухо, подначивает с плеча: убей. Он и не спорит — он ему подчиняется, но, тем не менее, с Кастиэлем все вечно идет иначе. Кастиэль — единственное, что связывает его самого и пошедшую прахом былую жизнь, смысла в возвращении которой ровно столько же, сколько в растраченной человечности, даже даром ему не нужной. Дин не видит в Кастиэле для себя никакой угрозы, но ему совершенно не нравится маниакальное желание Каса все исправить. — Какая ирония, — безудержная издевательская улыбка Дина становится почти костедробительной. — Дин, не надо. — Ты правда думаешь, что твой визит растопит мое охладевшее сердце? Дин разражается гомерическим хохотом, который Кас перебивает уверенным: — Прекрати, Дин. Смех Дина стихает, и тот сощуривается. — Еще раз? — Прекрати, — громче повторяет Кастиэль. — Твой смех фальшивый. И он не приносит тебе никакого удовольствия. — Интересное замечание, — Дин театрально приподнимает бровь. Кас ничего на это не отвечает, избавляя Дина от очередной возможности съязвить. Их молчаливая борьба длится не больше минуты, когда Дин ухмыляется и делает шаг в сторону от перебивающихся в воздухе солнечных лучей, скрываясь в дымчато-индиговой тени и полностью отдаваясь подбору крепкого алкоголя из собственного бара, будто и вовсе забывая о присутствии Кастиэля. Затем Дин вытаскивает из бара виски и делает пригласительный жест рукой, оборачиваясь к Касу: — Раз уж ты здесь — присоединяйся, зачем мы будем тратить время зря? Садиться не предлагаю, но скотч… угощайся, — он показательно делает глоток, после чего выжидательно смотрит на своего незваного гостя. Да, бар в этой квартире есть, а вот стульев тут нет вовсе. Для Дина, кому алкоголь всегда был хорошим другом, это вполне в порядке вещей. Теперь же алкоголь его лучший друг. Дин наблюдает за тем, как Кас колеблется, не зная, стоит ли ему принимать приглашение, и все же довольно быстро решается. Он в два шага оказывается около Дина и без слов тянется забрать из рук скотч, чем вызывает у того неподдельный интерес. Однако отдавать крепкий алкоголь Дин совсем не спешит. Отводя бутылку в сторону, он покачивает указательным пальцем: — Мне тут стало любопытно… С чего ты решил, что смех мне не приносит удовольствия? Кас еще больше подается вперед и все же забирает бутылку: — Я это просто знаю. Демоны не умеют смеяться... Не умеют делать этого по-человечески искренне. И ты тоже не можешь. Кастиэль говорит это, не сводя с Дина глаз, будто сделай он это — и тот тут же растает в воздухе, как и последняя надежда на прощание, которое Касу не суждено было получить. Дин цинично пользуется этим, позволяя глазам принять новый, вселяющий ужас чернильный цвет, и тогда Кас поспешно опускает взгляд и подносит горлышко бутылки к губам. Запрокидывает голову, делает довольно большой глоток и жмурится. Уголок губ Дина приподнимается, пока с глаз уходит атраментовая пелена. — А ангелы совершенно точно не умеют пить, — замечает он. — Ну, меня уже довольно сложно назвать ангелом, — резонно парирует Кас и отставляет бутылку в сторону. — Туше. И все. Дальше они еще долго не говорят ни слова — только передают друг другу шестнадцатилетний Лонгморн. * * * Дин с интересом наблюдает за Касом — для него это новый вид развлечения: он делает ставки, как быстро же тот напьется. А Кас очевидно старается не упустить ни единого момента, ведь это, вполне возможно, их последняя с Дином встреча. Тем не менее, вскоре его ведет — сказывается влияние сгорающей благодати. Дин мысленно выигрывает значительный куш. — Так, что, чужая благодать уже догорает? — саркастично вопрошает он, нарушая молчание. — Почти пепел, — отвечает Кас. — И что с твоим ангельским горючим? — не удерживается от вопроса Дин. — Сэм нашел мою благодать, если ты об этом. Только она теперь меня разорвет. Дин показательно приподнимает брови: — Ты имеешь в виду Джимми? — Да, именно. Этот вессель больше не сможет принять величие прежней благодати, пускай и его собственной. На этот раз Кас жестом отказывается от протянутой ему бутылки, и Дин принимает вызов на себя. Сделав очередной глоток, он произносит: — И сколько тебе осталось? — Тебе что, действительно, это интересно? — протягивает Кас, и, кроме скепсиса, Дин слышит по голосу, что тот сломлен. Сломлен тем, что Дину, в сущности, все равно. — Ну поддержать-то разговор я могу? — он пожимает плечами. — Если бы ты только мог ощутить, насколько невыносимо мне видеть тебя таким, — Кас качает головой, отводя взгляд в сторону. — Таким? Сожранным с потрохами демонической тьмой? — подсказывает Дин, криво улыбаясь, отчего лицо Каса искажает новая волна боли и отчаянья. Кажется, он так и не научился скрывать свои эмоции. — Мне осталось совсем недолго, и тебя фактически больше нет, — тихо констатирует Кас. И на это Дин ни слова не отвечает. Ну вот и все. Тут, в Детройте, в заброшенной квартире на окраине города все заканчивается. Касу остается только продолжать пить, чтобы продержать Дина рядом чуть дольше. Остается пытаться затапливать крепким алкоголем дыры, выжженные в груди, испаленные благодатью и его безотчетной любовью, обращенной в неподвластный ему беспощадный пожар. Остается пытаться запомнить хотя бы того Дина, каким он стал теперь, и до самой последней секунды хранить для себя его былой светлый образ. — Я был бы даже не против умереть, наверное, — через время вновь заговаривает Кас, бесцельно разглядывая обшарпанные стены старого помещения. — А то ты из меня душу вытрясаешь даже во сне. Снишься живой, человечный, не знающий боли и предательств, — продолжает Кастиэль, меряя комнату шагами. — А потом я все-таки просыпаюсь. И вот все, что у меня на самом деле есть — ты в дьявольских оковах, которые с каждым днем сдавливают тебе запястья все сильнее, — тут он переводит взгляд на Дина и добавляет: — Да, кстати, забыл сказать, теперь я вижу сны. Кас пьян, и его язык немного заплетается, но говорить он старается чуть быстрее обычного. Дин приходит к мысли, что чем ближе Кас к своей пышущей человечности, тем дальше от самой жизни. Дин по-прежнему ясно помнит разбитого, уничтоженного, растоптанного жизнью Каса из вселенной, где Сэм сказал Люциферу “да”. Того мира больше нет и никогда не будет, но Кас, который пьет с ним в заброшенной квартире, удивительно сильно сейчас напоминает себя того. Тот Детройт, кстати, тоже был их самой конечной точкой. Это же просто насмешка над ними. Отменная доза черного юмора. В стиле новых шуточек Дина. — Мне осталось-то… Так, ерунда. Знаешь, Дин, — Кастиэля вдруг словно озаряет, и он живо начинает объяснять свою мысль: — Ангелы часто погибают без своей благодати мгновенно. Не всегда, но так случается. И никакая чужая благодать на самом деле не способна надолго удержать безнадежно проигранную смерти ангельскую суть. — И что тебя тут держит? — задает Дин логичный вопрос. — Смысл. Средоточие существа, — Кас отводит глаза, задумываясь над толковым разъяснением своим словам. — Для каждого ангела смысл существования индивидуален. И выбрать его нельзя, это рано или поздно приходит само и тогда становится целью ангельской жизни, без которой в дальнейшем она утрачивает свое значение. И если ангел способен продолжать посвящать себя этой цели — значит, будет держаться. Благодать придает физическую силу, но силы самого духа воспитаны пониманием смысла, осознанием того, что ангелу есть ради чего жить. Дин даже не скрывает своих эмоций в отношении того, в какое замешательство вводят его слова Каса: — Смысл? Средоточие существа? Помедленнее, приятель. — Понимаешь, без весселя ты — огромный несформированный сгусток энергии, способный мыслить, — вновь пускается в объяснения Кас. — С весселем, но без благодати — ты словно человек, а смысл заменяет душу. — Тут Кас делает паузу, чтобы акцентировать внимание Дина на завершении своей речи: — Но отсутствие последнего компонента, отсутствие смысла жизни губит ангела. Люди говорят о каких-то трех китах, на которых могла бы держаться земля. На самом деле «три кита» — это то, на чем держатся ангелы. Глаза Каса горят так, будто он придумал что-то поистине гениальное, однако Дин с ним не спешит соглашаться: — И чем дольше ты говоришь, тем больше я убеждаюсь, что гаснущая благодать крайне неблаготворно влияет на хмельных пернатых… — Дин, — перебивает Кас, — ты стал таким смыслом для меня. Выходит, все, что есть у Каса, — его, Дина, былая человечность. И это, к удивлению последнего, действительно заинтересовывает, так что Дин сосредотачивает свое внимание на словах Каса. — Я не понимаю, чего ты пытаешься добиться этой речью. Это все, конечно, очень мило, только ты правильно заметил: того Дина, человечностью которого ты живешь, больше нет, — он пожимает плечами. — Что, если я тебе покажу? — вдруг предлагает Кас, чем вводит Дина в секундное замешательство. Это интригует. А Дин не привык говорить “нет”, когда ему действительно интересно. И потому он кивает. А Кастиэль берет его за руку. И в тот же миг его пробивает ледяным водопадом режущей боли от ангельского вмешательства в демонический разум. Кажется, что это ощущение бесконечно, и в этот момент Дин впервые искренне ненавидит мысль о вечном существовании. Доли секунд, за которые его сознание буквально взрывается на миллиарды мельчайших частиц, несущих в себе целые гейзеры пронзающей боли, продолжаются так долго, что Дин уже безоговорочно готов попрощаться с рассудком. А потом боль внезапно сходит, оставляя за собою лишь ослепительно яркий свет. Дин вроде и закрывает глаза, только свет никуда не девается. Уже не так сносит внезапным порывом, но испытываемые ощущения явно далеки от привычных. — Кас, что, черт возьми, происходит?! Дин хочет разорвать созданную связь, но даже отпустить руку Кастиэля не может. Он лишь кивнул и тем самым впустил небеса себе в разум. Теперь он под властью полярно противоположной силы. — Твоя человечность стала частью меня в тот миг, когда я вытащил тебя из Ада, — как будто издалека слышится голос Каса. Свет становится все ярче и идет будто размашистыми колеблющимися всплесками, белой волной* затапливая сознание. Независимо от желания Дина, он все равно это видит, как ни пытается отгородиться от вспыхнувшей солнечным пламенем картинки. — Это твои улыбки, — сообщает Кас. — Твои улыбки моими глазами. Дин не успевает привыкнуть к этому ошеломляющему зрелищу, когда слышит звонкий перелив мириад сталкивающихся между собой, словно металлических, шариков. Он не видит их, перед глазами по-прежнему царит ослепляющий свет. Звон же этот, симфонией ложащийся на слух, он практически осязает. — Это твой смех, — объясняет Кас прежде, чем Дин задает ему вопрос. Чувство, рождающееся внутри, пока мерцание и звон ослепляет и оглушает его, парализуя все его существо, ассоциируется только с раем, куда дороги ему более точно нет. Дин остро ощущает, что должен быть наказан даже за такое условное вторжение на чужую территорию, за то, что видит то, что видеть ему не позволено. Его поражает, что ничего из этого, на самом деле, не иллюзия. Это реальность, это мир как он есть. Все, что Дин видит, — лишь восприятие чужими глазами. Видимо, именно таков он сам для Каса. Таким его видит ангел. Чувствуя каждую искрящуюся волну, Дин все отчетливее осознает, как именно Кас на него смотрит, что видит, когда встречается с ним взглядом ясных и до одурманивания синих глаз. — Демоны не умеют смеяться, — повторяет Кас, — не умеют улыбаться искренне, от души… которой у них нет, — голос его звучит приглушенно, будто крик в порывах весенних ураганов. — И ты тоже не можешь. Окружающая его действительность начинает плыть с удвоенной, с утроенной скоростью. Звуки взрываются всплесками, переливаются, голосят. Водоворот света несется центрифугой и стремительно кружит голову. Свет становится еще ярче, хотя казалось, что уже некуда. Дин теряет связь с реальностью и где-то на задворках сознания слышит голос Кастиэля: — Это весь ты. Таким я вижу тебя. Это обескураживает и обрушивается на него неудержимым девятым валом. И Дин оказывается не настолько силен, как он думал, чтобы справиться с тем, что ему нараспашку раскрыл свою душу ангел. Должно быть, ради этого Касу пришлось потратить немало и без того затухающей благодати… Дин силится выплыть из этого забытья. — Кас, остановись. Кас! — кричит он, осознавая, что в этом сюрреалистичном вихре его вовсе не слышно. Сумасшествие стихает в один миг спустя несколько самых долгих в жизни Дина секунд. Все исчезает так внезапно, будто кто-то нажал на рубильник и выключил в мире весь свет разом и, заодно, все звуки. Кас, наконец, отпускает руку Дина. И в этот момент у Дина будто ломается что-то внутри, моментально опустошая его и будто наполняя изнутри заново. Касу не хватает сил, чтобы удержаться на ногах, так что он буквально рушится на колени, и Дин — вслед за ним. Дин хватает его за плечи, хотя ему самому, казалось бы, нужна помощь после ангельского вмешательства и его последствий, от которых все еще ведет голову. Ощущение несравнимое по мощи с тем, что он только что испытал, однако не менее сильно влияющее на его внутреннее состояние: — Эй, ты в порядке? Кас смотрит на него пристально и кивает, взглядом больных синих глаз словно отвечая ему: “Конечно”. Конечно, Дин. Дин помогает Касу обрести опору — тот теперь сидит на дощатом полу, прислонившись спиной к стене. Дин сидит рядом, вплотную к Касу, и прислушивается к его неровному дыханию — единственному, что слышно в этой абсолютной тишине. Дину, в общем-то, больше ни один звук не нужен. И, когда Дин это осознает, он понимает также и другую очевидную и бьющую наотмашь мысль… Ему больше не все равно. — Дин, у меня к тебе одна просьба, — тихо произносит Кас и глухо откашливается. — Что угодно, ты же знаешь. — Останься со мной сейчас. Ты нужен мне. Он говорит эти слова сам впервые за всю ту сумасшедшую вечность, что они знакомы. И в надломленном голосе Каса яснее, чем когда-либо, слышится стенающее в агонии: “Я люблю тебя”. Дин не понимает, чем он это заслужил. И знает, что умер бы в ту же секунду, когда Кастиэль произносит эти слова. Если бы только мог. — Конечно, Кас, — голос Дина дрожит против его воли, и он в знак поддержки закидывает руку на плечо Каса. Здесь все кончается. В заброшенной квартире Детройта, как и было предначертано раньше. Они так ничего и не смогли в сущности изменить. Дин слышит, как дыхание Каса медленно выравнивается. Еще ему слышно, как Кас произносит тихо: — Спасибо. — Спасибо тебе, Кас, — отвечает Дин. И теперь он искренне улыбается. Только Кас умирает у него на руках.