Барабаны Ваканды

Этот глухой ритм въедается в сознание, входит под кожу, оставляя ощущение наэлектризованных иголочек. Днем он вторит гулкому биению пульса в висках, когда ты идешь под африканским солнцем и пытаешься как-нибудь не сдохнуть от жары. Ночью он мешается со странным криками птиц, воем животных и другими звуками джунглей. Когда ты скользишь между деревьев, сам как ночная тень, и опять же, пытаешься не сдохнуть. Все вокруг пронизано этим звуком, как электрическим напряжением. То близкий гром, то дальний, на грани слышимости, отзвук. Тебе начинает казаться, что ты слышишь его все время, даже когда на самом деле нет. Он поселяется в тебе, странный магический ритм, и это значит, что с тобой что-то уже совсем не так. Барабаны Ваканды. Джунгли говорят барабанами, поют барабанами, молятся барабанами. И сводят с ума чужаков, — лениво думает Бартон, опершись на ствол дерева. Он достает из подсумка флягу и делает несколько глотков. То же делает Скотт Лэнг. Воины племени ваканди, кажется, почти не пьют. Они стоят неподвижно, как статуи черного дерева, украшенные маскировочной серо-зеленой раскраской. У Бартона с Лэнгом лица разрисованы точно так же: черно-серо-зеленый грим, из-под которого резко блестят светлые глаза. Руки тоже покрывает защитная раскраска. Бартон задумчиво чешет плечо. Кожа опять слезает лохмотьями — от африканского солнца не спасают даже мощные солнцезащитные средства. Они с Лэнгом за полгода прокалились на солнце до коричнево-кирпичного цвета, похудели, выдубились, как кожаный ремень. Бартон научился читать следы в джунглях и скользить бесшумно, не затронув и веточки. Не так, конечно, как вакандийские следопыты, которые родились и выросли в этих лесах. Но неплохо для секретного агента, который раньше работал в каменных джунглях городов. Лэнг включает передатчик, висящий у него на ухе, и сосредоточенно прикрывает глаза. — В 100 метрах отсюда есть термитник, — говорит он. — Я сейчас отправлю термитов на разведку. Они обшарят все вокруг. Если здесь есть чужие, я скоро буду знать. Вакандийцы смотрят на него с суеверным почтением и страхом. Бартон слышит произнесенное шепотом «Бвана-мбанга» — «повелитель мух». Лэнг худой и нервный, он чем-то напоминает охотничью борзую. Тонкое чеканное лицо, бронзовое от загара, напряжено. Бартону вдруг хочется провести пальцами по его щеке, чтобы тот хоть чуть-чуть расслабился. Но он напоминает себе, что не время. Он видит, как глазные яблоки Лэнга мечутся за закрытыми веками. Этот парень в джунглях не отличит следа шакала от следа аллигатора. Он быстро устает: в многодневных рейдах он часто пакуется в костюм, уменьшается и едет на плече Клинта. Зато он научился управлять полчищами местных насекомых: свирепых красных муравьев и кочующих термитов. Наверное, это по-своему тяжело — судя по тому, что после каждого «сеанса» у Лэнга неслабый отходняк. Он сидит где-нибудь под деревом, весь в холодном поту даже при 40-градусной жаре, и ест шоколадные батончики. Но местным парням плевать, что Лэнг не пробежит марафон по джунглям — они его здорово побаиваются. Примерно как своих колдунов. Ванду они не то, что побаиваются, а прямо боятся в полный рост. Они называют ее «Огненная богиня». Ванда днями пропадает у вакандийских шаманов. И Бартон очень рад, что она не кормит вместе с ними злющих тропических москитов. Ванда — сильная девочка, спору нет, но ему гораздо спокойнее знать, что она в безопасности, а не месит где-то болото, гоняясь за диверсионной группой. Надо будет, кстати, спросить, как идет «обмен опытом», — думает Бартон. — Когда вернемся. Когда закончится очередной недельный рейд по джунглям Ваканды — с их заброшенными храмами древних богов, секретными ультрасовременными научными лабораториями и деревеньками местных племен, до сих пор живущими, как в каменном веке. Ваканда. Место, где каменный век встречается с космическим будущим. С ума сводящая, безумная, невозможная страна, владеющая 95% всего вибраниума на Земле. Воздух здесь пахнет тропическими цветами, тлением болот и очень большими деньгами. *** Бартон думает, что молодой король ТʼЧалла, предоставив им убежище в Ваканде, сделал это не только по доброте душевной. ТʼЧалла — хороший человек, но он в первую очередь — политик. И как политик, как руководитель страны — он заключил очень выгодную сделку. Взамен на свою помощь он приобрел маленькую личную гвардию суперсолдат, которые теперь охраняют его драгоценные секреты. Строго говоря, ТʼЧалла не требует от них чего-то, что шло бы вразрез с их совестью. Он не поручает им устроить переворот в соседней стране или напустить на оппозиционных политиков тучи насекомых-убийц. Нет, все честно: он просто хочет сохранить свое, защитить свою маленькую страну в сердце африканского континента. Клинт его понимает. Но черт, как же он устал от этого всего, — вдруг понимает Бартон. От жары и влажного воздуха, который кажется, прилипает к коже. От стокилометровых бросков через джунгли, от ночных погонь за очередными охотниками за вибраниумом. От укусов москитов, от приступов болотной лихорадки. От языка ваканди, на котором он, конечно, смог выучить тысячу-другую слов так, чтобы командовать отрядом вакандийских рейнджеров, но от гортанных звуков у него быстро начинает болеть горло. Они чужие тут. Чужие. — Присядь, Скотти, — он мягко берет побледневшего сквозь загар Лэнга за плечо. Еще не хватало, чтобы тот упал в обморок — случалось и такое. Все, что у него есть — это Скотт, Сэм и Ванда. Единственные свои в полной мере. Его маленькая стая, которой он может доверять. Несмотря на все то боязливое почтение, которым они окружены — они чужие этой стране. Клинт тоскует по снегу, по промозглому дождю, по свежему ветру с океана, по гамбургерам, черт возьми, и по вечерним телешоу. Если честно, больше всего он тоскует по своей семье, но он просто запрещает себе о них думать, иначе он расклеится. Парни тоже устали. А еще эти барабаны. Не дают покоя. Отравляют кровь своим магическим глухим пульсом. — Ну как, Скотти? — спрашивает он через полчаса бледного Лэнга, откинувшего голову на ствол здоровенного дерева. — Никого, все чисто, — сипит тот, вгрызаясь в шоколадку. Вакандийцы с почтением отходят в сторонку, их этикет не велит смотреть на Бвана-мбанга в минуту слабости. И тогда Бартон осторожно стирает ему двумя пальцами повисшие на губах шоколадные крошки, как маленькому. Лэнг в ответ на это проявление заботы закрывает глаза и улыбается. Бартон глядит на эту улыбку — и что-то болезненно сжимается у него внутри. Он отвечает за Лэнга. Как, впрочем, за жизни всех своих ребят. Но Скотти на фоне здоровенных вакандийцев кажется ему самым беззащитным. — Что, наша принцесса опять капризничает? — язвительно спрашивает Сэм Уилсон, минуту назад вернувшийся с обзорного полета. Он складывает крылья и хмурится, глядя на Лэнга. В глазах у него непонятная Бартону злость. — Ему тяжело, — коротко объясняет Бартон, глядя, как Скотт морщится и прячет в карман остатки батончика. — Это же тебе не мускулами работать, а мозгами. Бартону странно представить, каково это — одновременно контролировать тысячи маленьких нечеловеческих сознаний. — А мне кажется, кто-то просто у нас слишком себя ценит, и это наша примадонна муравьев, — не успокаивается Сэм. Да что с ним такое? — Отвали от меня! — вскидывается Лэнг. — Парни, брейк! — негромко бросает Бартон, и оба затыкаются. — Скотт, можешь идти? — Я… попробую, — Скотт зло смотрит на Сэма. — Давай свой рюкзак, — предлагает Бартон. Он надевает рюкзак Лэнга спереди, поправляет собственный сзади и легкими шагами углубляется в джунгли, подав знак группе следовать за ним. Сэм зло бурчит себе под нос что-то про тех, кому все достается на халяву. Они реально устали, — думает Бартон. *** Бартон с Уилсоном, у которых нет сверхспособностей, заработали свой авторитет здесь единственным оставшимся им путем — тяжелым трудом. В особенности Клинт, у которого даже крылатого костюма не было. Сначала Бартон просто попадал. В бою и на спор, утром на стрельбище и ночью, в кромешной темноте, по звуку. Здесь, как ни странно, почти не осталось лучников. Почти все перешли на дешевые и простые в обслуживании «Калашниковы», не боявшиеся грязи и пыли. Он пристрелял себе один и попадал из него, если было нужно. Из реактивной снайперской винтовки Barret, пробивающей каменную стену, — было тут и такое оружие — он попадал на расстоянии в два километра. В кружок размером с маленькое яблочко. Как-то рейнджер Чанда — здоровенный чернокожий парень, двигавшийся по джунглям тише упавшего листочка — принес ему для прикола местные короткие дротики, длиной с руку от кончиков пальцев до локтя. Он взвесил пару таких на ладонях — и молча метнул в далекий круг мишени с обеих рук. Один расщепил другой прямо в центре. *** На четвертый месяц их жизни в Ваканде, во время очередного рейда с группой из трех следопытов (Лэнг и Уилсон ушли с другой командой) Бартон остался в джунглях на пару с одним из своих рейнджеров против группы террористов. Один из его следопытов при столкновении был убит на месте, еще один — был ранен и попал в плен. А у Бартона прямо под ногами разорвалась световая граната, и он практически ослеп. Перед глазами плавали огненные круги. Где-то за ними мешаниной пятен виднелся весь остальной мир. Он надеялся, что это всего лишь ожог сетчатки, и что стоит им добраться до базы Рубиновая Ваканда, как медики разберутся с его глазами. Но все равно было страшно. *** Третий рейнджер — это был Чанда — тащил его сквозь джунгли. Бартон пытался уворачиваться от веток, которые хлестали его по лицу. Они продирались сквозь кусты, пока под ногами не зачавкало, а звуки погони не затихли вдали. — Надо вызывать вертолет, — сказал Чанда. — Упустим их, потом не найдем, — отозвался Клинт, лежа на спине на какой-то кочке, весь в болотной грязище, пытаясь сфокусировать взгляд хотя бы настолько, чтобы отличить кроны деревьев от вечереющего неба. Начинался сезон дождей, а это значило, что ночной ливень смоет все следы. И они потеряют террористов вместе с пленным — личный номер 379, возраст 24 года, имя — Нана Боку. Смешливый чернокожий парень, смотревший на Бартона как на персонального идола и придумывающий про командира самые невероятные сплетни, чтобы разыграть всех остальных. Кажется, именно он пустил слух, что свой лук и стрелы Бартон получил от богов нижнего мира в обмен на бессмертную душу. В общем, они оба с Чандой не хотели отдавать парня. Поэтому когда Бартон сказал: «Отставить, справимся сами», Чанда ответил: «Есть». Они шли по следам до самой темноты, оставаясь на безопасном расстоянии от группы. Вернее, Чанда шел по следам, а Бартон просто пытался не отставать, не терять из виду темное расплывчатое пятно — спину следопыта. К ночи следы привели их к заброшенному храму. Террористы решили на ночь укрыться в подземельях под храмом. — Это плохо, — пробормотал Чанда, глядя из кустов на черный провал хода в подземелья. — Нет, это хорошо, — сказал Бартон, с облегчением закрывая глаза. Потом они крались сквозь чернильную темноту, такую плотную, что уже безразлично: с закрытыми ты глазами идешь или с открытыми. В голове у Бартона штрих за штрихом набрасывалась карта подземелий. Тренированная память отмечала проемы в стене справа, ведущие в боковые ходы. Лицо холодил зябкий сквозняк, подтверждая, что они идут по центральному ходу. Впереди забрезжил свет — холодный, электрический. Бартон остановил следопыта, взяв его за плечо. Они постояли в темноте, напряженно вслушиваясь в далекие отзвуки голосов. — В том конце туннеля — двое часовых, — шепнул он прямо в ухо рейнджеру. — Сейчас я их сниму. После этого по моей команде — стреляй по фонарям. Погаси их все. Вряд ли их больше двух — у них автономные аккумуляторы, они будут экономить их. Когда погасишь фонари — крикни по-вакандийски «ложись». После, когда я скажу, включишь налобный фонарик. Ладонь Чанды сжала его плечо, подтверждая, что рейнджер все понял. Бартон медленно и бесшумно потянул из-за спины лук. Часовые в дальнем конце тоннеля не особенно маскировались. Шорох, дыхание, короткая перебранка шепотом — обостренный слух нарисовал ему их фигуры огненными линиями под веками. Бартон сделал еще три шага и два раза спустил тетиву. Короткий всхлипывающий звук и хрип просигнализировали ему, что все идет, как надо. Они с Чандой, распластавшись по стенкам, как две тени, добрались до конца тоннеля и выглянули дальше. Круглое центральное помещение было освещено одним-единственным фонарем, прицепленным к крюку в стене. Еще у одного из террористов был налобный фонарик. Всего здесь семеро диверсантов и пленный, сидит у стены слева. Все это Чанда шепотом сказал Бартону, когда они снова скрылись в тоннеле. Сам Бартон видел только два размытых пятна света. Станет лучше, когда их не будет. Он глубоко вдохнул несколько раз, чувствуя, как по крови разливается адреналин, обостряющий все чувства. Ему казалось, что его нервы обнажены — звяканье железной кружки, которую кто-то уронил на каменный пол, прозвучало как гром. Теперь он готов. Едва заметный шорох, щелчок затвора — Чанда уже сжимает в руках винтовку, понимает Бартон. Он плотно закрывает глаза, зажимает руками уши, и одними губами командует рейнджеру: — Вперед. Грохот выстрелов в закрытом пространстве оглушает тех, кто к нему не был готов. Чанда отличный стрелок, два выстрела — и Бартон открывает глаза, бросаясь в абсолютную темноту, как рыба в воду. Сзади звучит по-вакандийски «Ложись!» — и Бартон надеется, что Нана успеет выполнить приказ. Стрела во вскрик справа, стрела в матерное восклицание слева. Стрела в идиота, выдавшего себя бессмысленным выстрелом из пистолета наугад в темноту. Стрела в человека, запнувшегося о мертвое тело. Это четыре. Пятый, с налобным фонариком, убит выстрелом Чанды. Осталось двое. И эти двое сообразительны, опытны и достаточно бесшумны, чтобы он упустил их в каше звуков: хрип слева, шорох прямо перед ним, стон. Люди редко умирают мгновенно и совсем бесшумно. Бартон замирает. Ему кажется, что сердце выдаст его. Сердце колотится, как барабан. Стрела лежит на тетиве, тетива натянута, и он весь — напряжен, натянут, до предела. Абсолютная тишина. Надо просто подождать. Проиграет тот, у кого первого не выдержат нервы. Слабый шорох у входа — и тут же грохот выстрела — как кажется Бартону, прямо над его ухом. Чанда! Он же сказал рейнджеру дожидаться без единого движения и звука. Мать твою, Чанда! — он мгновенно выпускает стрелу в направлении выстрела, на высоте сердца или верхушки легкого. Он одновременно слышит падение тела врага — и удаляющиеся в тоннель неровные, спотыкающиеся шаги — Чанда ранен, но все-таки жив, и это хорошо. Он бесшумно движется по кругу, в невероятно низкой стойке, так, чтобы оказаться ниже линии инстинктивного огня. Бартон знает, что его единственный выживший противник — так же хитер и опытен, как и он сам. Что он будет делать? Услышав звук справа, Бартон остается неподвижен и беззвучен: это цоканье брошенного камешка. Примитивная ловушка: на нервах можно не выдержать и выстрелить, но у него адреналин вызывает лишь невероятную ясность в голове и чувство, что его несет вперед холодный ветер. Он делает еще один шаг вперед — и натыкается ногой на железную кружку, которая с оглушительным — кажется Бартону — грохотом катится по полу. И он тоже уже катится по полу, уходя от автоматной очереди. Воют пули, рикошетящие от пола, смерть опять взъерошивает его волосы своим дыханием, но не сейчас, не сегодня. Он выпускает с пола две стрелы, и одна из них попадает. Кружка. Он чуть не погиб из-за гребанной кружки. Он хихикает и садится, растирая ушибленное плечо. — Чанда, свет. Свет налобного фонарика после темноты режет больные глаза, но Бартон, прищуриваясь, успевает заметить движение сбоку. Он прыгает к раненому, приподнимающемуся на локте, чтобы выбить у него из рук автомат, и в прыжке налетает на пулю. — Черт! — в бедро как будто молотком ударили — это плохо-плохо-плохо. Он перекатывается, бьет ногой, выбивает оружие, добавляет кулаком в висок — не так, чтобы убить, но чтобы оглушить. Бартон подводит итоги. Они добыли «языка» — это хорошо. Нана Боку, живой, осторожно встающий с пола и подставляющий связанные руки, чтобы Чанда разрезал веревки — это просто отлично. Чанда ранен в ногу, а Бартон получил пулю в бедро — это плохо. Но в целом, счет на их стороне. И у Бартона не задета бедренная артерия, а это уже можно назвать везением. Они на месте, при свете фонаря, распечатывают перевязочные пакеты и бинтуются. Им удается даже дохромать до выхода и дотащить туда пленного. Они вызывают вертолет. Теперь остается только сидеть, привалившись спиной к каменной стене, смотреть, как неуловимо светлеет небо над джунглями, и слушать как заливаются птицы. *** Кажется, после этой истории шутка про подземных богов и проданную душу перестала быть просто шуткой. Бартон замечает, что вакандийцы суеверно избегают, даже случайно, касаться его лука и стрел. Бартон прячет довольную улыбку. Он и представить не мог, во что это выльется. Через три дня после возвращения, когда медики их подлатали, а Бартон набрал короткий рапорт, валяясь с ноутбуком на больничной койке, его нашел Нана Боку. Сказать по правде, он просто остановил Бартона в больничном коридоре, куда они с Чандой вышли к кофейному автомату, и, к изумлению лучника, опустился перед ним на колени. Да так и застыл, глядя ему прямо в глаза снизу вверх. Бартон запаниковал бы, если бы умел. — Ч-ч-что ты от меня хочешь? Парень вытянул из ножен охотничий нож, молча протянул его Бартону, рукоятью вперед, и опустил голову. — Чанда, это что за штучки? Что он от меня хочет? — Это такой… ритуал. Он просится к тебе в личные ученики. — Что? — Он просится к тебе в личные ученики. Чтобы ты научил его — ну, стрелять из лука, из винтовки, всему, что умеешь сам. — Нихрена себе заявочки, — Бартон оперся рукой о стену. — И что мне теперь делать? — Если ты считаешь, что он недостоин — просто пройди мимо и сделай вид, что не заметил. Если ты согласен учить его, ты должен взять нож и оставить на его плече свою отметину. — Чего?! — Свой знак. На коже. Это как подпись на контракте, как клеймо на оружии, — терпеливо объяснил Чанда. Бартон хотел пройти мимо, но его остановил взгляд Нана — отчаянный, блестящий. Эти глаза напомнили ему, как много лет назад вот так же один молодой лучник смотрел на Фила Коулсона — с надеждой, близкой к умопомрачению. — Черт с тобой, — буркнул он. — Но давай сразу договоримся. Я учу тебя стрелять — ты учишь меня выживать в джунглях. Идет? Парень расплылся в ликующей белозубой улыбке до ушей, как будто только что выиграл в лотерею миллион долларов. Бартон поморщился, вспомнив про знак, неохотно взял с ладони Нана охотничий нож, острый, как бритва, и одним быстрым взмахом изобразил на его плече росчерк, похожий на птицу. Похоже, Нана успел похвастаться своим знаком всем и каждому, потому что на следующий день к Бартону попросились в ученики еще пятеро. Он не собирался давать повод для обвинений в том, что собирает свою личную армию. Поэтому он сказал, что на решение ему нужно пару дней, надел темные очки, взял машину и поехал к Кэпу. *** Стивен Роджерс, как это ни странно, вписался в реальность Ваканды лучше всех остальных. Наверное, потому, что хорошие командиры, армейская косточка, ценятся везде. Стив сменил свое нелепое звездно-полосатое трико на старый добрый камуфляж — и безукоризненно сидящий на нем костюм-тройку от Армани. Стив стал военным советником короля ТʼЧаллы, и теперь делит свое время между штабом и обучением спецназа. — Отлично, Клинт, — говорит Стив, потирая висок. Его лицо, обожженное солнцем, выглядит усталым — у Роджерса тоже полно работы, он редко видится со своей командой, он слишком за многое теперь отвечает. — Мы с Пантерой думали предложить тебе сформировать специальный отряд снайперов, но похоже, он формируется сам собой. Даю тебе полный карт-бланш, но сделай упор на подготовку к боям в городской застройке. Хороших рейнджеров здесь до черта — а вот снайперов со специализацией по антитеррору, умеющих аккуратно работать в городе, раз-два и обчелся. — Принято, — говорит Клинт, развалившийся в кресле. Стиву выделили неплохую виллу в зеленом и престижном районе в вакандийской столице, да только, судя по всему, он редко здесь бывает. Кондиционер выставлен на плюс восемнадцать, кожа Бартона покрывается зябкими пупырышками, и белое вино в бокале — ледяное. Это так приятно, что его охватывает искушение остаться здесь на ночь. Еще бы немного разговоров под легкое вино — и на боковую. Но на завтрашнее утро он назначил Нана Боку первую тренировку. И, черт возьми, пятеро парней ждут его решения в казармах на базе Рубиновая Ваканда. Бартон вздыхает. Он хотел бы спросить у Стива, нет ли каких вестей из дома, но проглатывает незаданный вопрос вместе с последним бокалом вина, отчего у того появляется фантомный привкус горечи. — Мне пора, — говорит он. — На ночь глядя, пьяным — и за руль? — хмыкает Стив. — Я не пьяный. Спать, правда, хочу, — Клинт трет ладонями лицо. — Ничего, доеду. Он чувствует, что сегодня груз ответственности, лежащий на его плечах, неслабо потяжелел, но ничего не может с этим сделать. По дороге, разгоняя джип на пустом ночном шоссе, прорезающем джунгли, он думает, что всегда находил себе забот на свою задницу, и в этом плане в его жизни ни-че-го не поменялось. Вот так он обзавелся выводком учеников, стал командиром и тренером первого в стране антитеррористического снайперского подразделения. Следующие три месяца его жизни состоят из бесконечных рейдов и тренировок, тренировок и рейдов. *** — Сэм, что в районе деревни и рудника? — Все чисто, — говорит в наушнике голос Уилсона, осматривающего территорию сверху. Отлично, это последняя точка маршрута, теперь наконец-то можно вызывать вертолет — и на базу. Отмыться и отъесться за весь недельный рейд. Бартон уже представляет себе ледяной душ, крепкий кофе и гору кексов, короткое письмо жене с защищенного ящика и 10 часов крепкого сна. Рай. Он вызывает вертолет, диктует координаты посадочной площадки в 3 километрах отсюда, на поле рядом с деревней. Скотт улыбается, почесывая шею. Они летят домой, даже если дом — это штатная комната и казенные коридоры базы Рубиновая Ваканда. Ожидая вертолета, Клинт включает мобильный и находит несколько пропущенных вызовов от Стива и две смски с приказом немедленно перезвонить, как только он появится в зоне покрытия. Вот мать же твою. У Бартона плохое предчувствие, что 10 часов сна отменяются. *** В вертолете он вызывает Кэпа по армейской спецсвязи. — Привет, Стив. Чем обязан? В какую задницу в этот раз уйдет наш выходной? — Ты мне срочно нужен в столице, вместе со всем твоим отрядом снайперов. — Ребята в курсе? — Ребята уже здесь, ждем только тебя. — Что случилось? — Пока ничего, — говорит Стив. — Но мы получили сведения, что в Ваканде появилась ячейка «Боко Харам». В качестве дебюта она планирует напасть на одно из учебных заведений. Возможно, с захватом заложников. — Еще что-то известно? Бартона как холодной водой окатывает. Не такого душа из плохих новостей он, конечно, хотел, но выбирать не приходится. Все мечты об отдыхе мгновенно вылетают из головы. — Нет. Наш осведомитель вышел на контакт с совсем низовым звеном, этот человек сам почти ничего не знает, кроме слухов. — Сучий потрох, — матерится Бартон. — Сэм, Скотт, плакали наши выходные. *** «Боко харам» — это плохо. Это как черная плесень во влажном тропическом климате: если завелась в доме, ее трудно уничтожить. Вначале они объявились в Нигерии, и там с ними до сих пор не могут справиться. Это исламистская секта, которая считает все блага западной цивилизации, включая образование, медицину и интернет, дьявольским развратом. Все зло идет с запада, непонятного и сложного. А жить надо по простым законам шариата. Украл — отрубить руку. Неверную жену — забить камнями. Девочку, которая хочет выучиться на врача или инженера — тоже похоронить под грудой камней. Учить только Коран. Уважать обычаи предков. Все просто и так притягательно для полуграмотных крестьян. Есть ради чего жить и за что умирать. При этом сами воины ислама почему-то не гнушаются пользоваться западными антибиотиками, оружием, смартфонами и электронными деньгами, а видео своих терактов оперативно заливают на ютуб. Теперь они объявились и в Ваканде. И поэтому вместо честно заслуженных 10 часов сна Бартон проводит полночи в антитеррористическом штабе. Вместе с Роджерсом и военными экспертами они пытаются определить, в какой точке «Боко Харам» нанесет свой первый удар. — С одной стороны, у них все еще не так много приверженцев в Ваканде, — говорит пожилой аналитик, специалист по исламским сектам. — У них мало бойцов, возможно, они выберут небольшое учебное заведение. — С другой стороны, давайте посмотрим, что у этих психов может ассоциироваться с западным образом жизни, — предлагает Роджерс. — Университет, — задумчиво говорит Бартон. — Вольные нравы, западные преподаватели. Туда легче всего проникнуть. Школы, как правило, лучше охраняются, и взрослых посетителей в них меньше. — Две предыдущих акции «Боко Харам» в других странах — это нападения на университеты, — подтверждает аналитик. — Это их стиль. — Давайте колледжи тоже не будем сбрасывать со счетов, — замечает Роджерс. — Школа вряд ли, но мы предупредим всех директоров, чтобы они усилили охрану. До 4 утра набрасывается оперативный план: держать снайперов Бартона рассредоточенными на ключевых точках вокруг университета, взять под охрану военных все колледжи, остаток сил — школам. Провести рейды по всем местам вакандийской столицы, где могут укрываться люди вне закона — «Бартон, вы с вашими людьми возьмете на себя склады и заброшенное здание старой автостанции, сегодня, в 8 утра. Роджерс с отрядом спецназа прочешет склады в районе железнодорожной станции, армия займется трущобами на северо-западе. Останавливать любых подозрительных людей, проверка документов на дорогах, контроль уличного движения по всей столице». У него есть 3 часа на сон, и это роскошь. Кэп, например, вообще не собирается спать. Бартон валится на диванчик в чьем-то кабинете, не снимая заляпанных грязью армейских ботинок. Он отключается мгновенно, успев порадоваться, что Лэнга и Уилсона он отослал отдыхать еще 2 часа назад. *** Перетряхивание всех заброшенных зданий и трущобных районов ничего не дает. «Боко Харам» продолжает невидимой угрозой нависать над вакандийской столицей. Бартон полдня жарится под тропическим солнцем, лежа с винтовкой на крыше самого высокого университетского корпуса. Лэнг и Сэм мимикрируют под студентов внизу. И ничего не происходит, пока рация по спецканалу не взрывается голосом Роджерса. — Внимание всем. У нас захват заложников. «Боко Харам» проявились. — Где? — спрашивает Бартон. — Частная начальная школа для девочек «Ласточка». Бартон, я высылаю за тобой и твоими ребятами машины. Начальная. Школа. Для девочек. Бартон утыкается мокрым от пота лбом в прицел и коротко, зло выдыхает. Они облажались. Облажались во всех своих предположениях. Об остальном он старается сейчас не думать, потому что ему сегодня еще работать. *** — Их около десятка, может быть — одиннадцать-двенадцать, — коротко говорит Роджерс, выводя на экран трехмерный план здания. — Как они проникли в школу, мы пока не знаем. Просто посреди второго урока в школе начались крики и стрельба. Они шли и сгоняли всех, как стадо овец, к спортзалу на втором этаже. И стреляли на поражение… И… не только стреляли, кажется. Некоторые были вооружены… также холодным оружием — мачете и топориками. Лэнг бледнеет. Бартон чувствует, как по спине стекает холодный пот. Лицо Уилсона как будто высечено из черного мрамора. — Сколько убитых? — спрашивает Бартон. — Мы пока не можем оценить. У нас мало свидетелей. Оба выхода террористы захватили сразу. Девочки, которые учились на первом этаже, пытались сбежать через окна — исламисты открыли стрельбу… — Они не разрешают забрать тела, — сказал незнакомый Бартону военный. — Девочки… так и лежат, кто где упал. — Всех, кто не был убит и не убежал, согнали в спортзал. Спортзал заминировали таким количеством взрывчатки, что если рванет, обрушится все здание, там как раз несущая конструкция, — Стив тыкает пальцем в план. — А откуда известно про взрывчатку? — спрашивает Бартон. — Из видео, — немного помедлив, отвечает Роджерс. — Они уже залили на ютуб первое видео. Роджерс устало проводит ладонью по глазам. — Наверное, вам придется его посмотреть, — тяжело говорит он. Кто-то услужливо пододвигает ноутбук, щелкает по запуску видеоролика. Камера пляшет, снимают на дешевый смартфон. В углу спортзала сбились в кучку молчащие дети, девочки в аккуратной школьной форме от шести до двенадцати лет. На переднем плане — сдвинутые два стола, за ними — трое в черных повязках, закрывающих нижнюю половину лица, зловещая пародия на суд. Шаблонная речь о величии Аллаха на плохом английском, демонстрация внушительного количества взрывчатки и проводов. — Эти кадры уже распечатаны в хорошем качестве, определено количество и тип взрывчатки, конструкция взрывных устройств, — говорит кто-то. — Это к нему, — Бартон тыкает пальцем в Лэнга, — проинструктируйте его, какие проводки надо перегрызть, и он перегрызет. Бартон чувствует глухой отдаленный гул, идущий, кажется, изнутри головы, но, стиснув зубы, смотрит видео дальше. Требования: предоставить телеэфир для видеообращения ко всей стране, освободить из тюрьмы каких-то собратьев по вере, еще что-то там, — Бартону уже трудно сосредоточиться на этом, потому что он видит глаза темнокожей девочки в форменном джемпере с гербом школы, стоящей справа от стола, и они огромные, наполненные слезами, беспомощностью и ужасом. Сквозь нарастающий в ушах грохот он различает слова: будем судить и казнить… по законам шариата… Лори Бачани… станет первой… обвиняется в бесстыдном интересе… неподобающем мусульманке поведении, продала душу западным дьяволам… А потом человек в арафатке деловито хватает ее за волосы, запрокидывает ей голову и одним движением перерезает горло. И в мире Бартона, отца троих детей, не остается звуков — только рев раненного зверя внутри него, рев зверя, бьющегося о прозрачную стену, рвущегося наружу, жаждущего убивать. Его трясет, он видит, как рядом Лэнг сгибается над мусорным ведром — Скотта тошнит. Сэм по прежнему сидит неподвижно, но его пальцы неожиданно отламывают от края стола кусок древесной плиты. Бартон отгораживается от ревущей в его ушах ярости, ему сейчас нужнее ледяное спокойствие. Где-то по краю сознания проходят слова: будут убивать по заложнице раз в 10 минут. *** — Чанда, ты занимаешь позицию на крыше вон той высотки, — он тыкает пальцем в шикарное офисное здание. Нана, тебе нужно окно угловой квартиры вон в том доме. Джеймс, на дерево. Он расставляет снайперов, как гроссмейстер — шахматные фигуры. В конце концов, он делал это уже столько раз, что участие мозга уже не обязательно. На улице 40-градусная жара, но его потряхивает ознобом. — Без моей команды не стрелять. Повторяю: без моей команды — не стрелять. Скотти, ты уже очухался? Тогда в костюм. Твоя задача — обезвредить взрывную систему. Размолоть в труху каждый подозрительный проводок. Остаться самому в живых. И только потом — все остальное. Как только справишься — присылаешь мне на коммуникатор цифру один. Хорошо меня понял? — Да, — кивает Скотт, бледный до синевы, он надевает костюм и вешает на пояс рабочий планшет-коммуникатор, в который уже закачаны подробные карты здания, схемы взрывных устройств, все, что ему нужно знать. — Я во главе наземной группы, — говорит Роджерс. — Мы ждем твоей отмашки, Бартон. — Мне надо будет попасть внутрь через 3 минуты после Лэнга, — говорит Бартон. — Сэм, какая у тебя грузоподъемность? Сможешь без шума закинуть меня на крышу школы? — Посадка будет жесткой, — сквозь зубы цедит Сэм. — Особенно если промахнемся мимо крыши. Я не смогу тебя поднять с земли, нам надо будет спрыгнуть с ближайшей высотки и спланировать. Сорвемся с восходящего потока — и нам кранты, Бартон. Мой костюм рассчитан только на мой вес. Ни за что не отвечаю. — Рискнем. Сэм, если сорвемся с потока, я отстегнусь, ты взлетишь. — Только попробуй, — Сэм глядит на него со злостью. — Я тебя в полете обниму на всякий случай, чертов суицидник. Грохнемся — так вдвоем. — Клинт, ты полезешь туда без сигнала от Лэнга, что взрывчатка обезврежена? — Я не могу им дать лишних десять минут. Пока я доберусь с крыши, пока зачищу тех, кто не в спортзале, а сторожит выходы или болтается по зданию… Это еще одна жизнь, Стив. Или не одна. Ты готов платить такую цену за уверенность? — А если они тебя заметят и успеют подорваться? Бартон опускает голову. — Есть много вариантов того, что может пойти не так, Стив. Если… тогда похороните нас вместе с детьми. Напишешь Лоре, е-мейл есть у меня в личном деле. У Лэнга тоже должны быть контакты его бывшей жены. Переведешь Лоре все, что есть на моем счету. Если сможешь чем-то еще помочь моей семье, буду тебе благодарен. Все это звучит донельзя пафосно и нелепо, Бартон не хочет заканчивать разговор вот так и поэтому добавляет: — Но меня не заметят. Мы справимся, Стив. Жди сигнала на земле. *** Короткий полет с крыши небоскреба был страшным даже для Клинта, привыкшего прыгать и падать с любых высоких точек. Они состегнулись в связку, Сэм обхватил его мощными руками, судорожно дохнул в затылок и прыгнул с бортика, разворачивая крылья. Свистнуло, ударило воздухом, загудели металлические перья. Восходящие потоки воздуха от раскаленного асфальта улиц внизу подхватили их, понесли. Мелькнули зеленые деревья школьного двора. Бартон сгруппировался, как для приземления с парашютом — и вот они уже катятся в обнимку по раскаленному покрытию школьной крыши. Бартон отстегивает карабин и с трудом поднимается на четвереньки — он крепко приложился ухом, половина лица — в крови. Сэм ошалело мотает головой и растирает ушибленное плечо. — Дальше что? — шепотом спрашивает Сэм. — Дальше ты сидишь на крыше, а я иду внутрь. — Не дождешься, — зло шепчет Сэм. — Уилсон, только у меня из нас двоих есть бесшумное оружие, — Бартон указывает за плечо на лук и колчан, надежно прильнувшие к спине. — У меня тоже, — Уилсон навинчивает на пистолет глушитель и сует за пояс. Он отстегивает крылья и оставляет их на раскаленной крыше. — Хорошо, только держись за мной, Сэм, и никакой самодеятельности. Уилсон выразительно кривится, показывая, какого он мнения о приказах Бартона, но хотя бы не спорит, и то хлеб. Бартон беззвучно снимает решетку с вентиляционной шахты, и они ныряют внутрь. В системе вентиляции гуляет холодный ветерок, и вот тут уже Бартона начинает трясти уже по-настоящему, крупной дрожью, сводящей все тело. Это очень некстати. Они спускаются по горизонтальному стволу, упираясь в одну стенку спиной, а в другую ногами, потом ползут на животе по узкому металлическому воздуховоду, протискиваются в тесные повороты. Бартон сверяется с планшетом-коммуникатором, где на карте здания их положение отмечает зеленая точка. — Вниз и направо, — шепчет он. Над вентиляционной решеткой он останавливается, прижимается к ней лицом и смотрит вниз. — План меняется, — цедит он сквозь зубы, быстро отвинчивает маленькой отверткой четыре болта. — Сэм, придержи меня за ноги. Согнувшись в три погибели, он берется за решетку, мягко толкает ее вниз, свешивается в образовавшееся отверстие, удерживая решетку, чтобы она не упала на пол и не загремела. По-акробатически ловко переворачивается, так, чтобы край люка был под согнутыми коленями. Сэм держит его за щиколотки. Клинт изгибается, кладет решетку на шкаф, сбоку от вентиляционного люка. — Отпускай, — шепчет он. Сэм видит, как напарник мягко приземляется на руки, перекатывается — и чуть не падает, поскальзываясь в луже крови. В комнате стоит омерзительный, удушливый запах крови и бойни. Сэм, глядящий сверху, зажимает себе рот. Как Клинт может, как ему удается, двигаться так быстро, так точно, не промедлить, не схватиться за стенку, расширенными глазами глядя на филиал ада вокруг? Детские тела, кровь… *** Сэм не знает, что Бартон, прикасающийся к тонкой детской шее в очередной бесполезной попытке найти пульс, уже почти ничего не слышит из-за рева и грохота в ушах, что удерживается за привычные действия по поиску живых, чтобы безумие не сломило последнюю хрупкую преграду и не затопило его полностью. Он устал, слишком устал, он больше не различает цвета — только серые стены, серые лица и черная кровь… На шее хрупкой девочки лет семи он вдруг чувствует толчок крови. Прижимает два пальца в обрезанной перчатке в надежде, что ему не почудилось. Нет, не почудилось. У нее есть пульс, ему повезло, безумный грохот в его голове отступает. Руки работают, кажется, совершенно сами собой, отдельно от сознания — вытаскивают целокс, закрывают ножевые раны кровеостанавливающими салфетками, бинтуют, делают укол. Он слышит шорох и видит еще одну школьницу, чуть постарше, забившуюся под стол и обхватившую голову руками. Глаза у нее совершенно безумные, и не удивительно. Интересно, какие глаза сейчас у него самого? Если она закричит, ее могут услышать, парадная лестница совсем близко, и на ней, скорее всего, выставлены часовые. Если ее услышат и поймут, что в здание кто-то проник, вся школа может взлететь на воздух. Бартон медленно подносит к губам палец и умоляюще — ему хочется надеяться, что лицевые мускулы его не подводят — смотрит на нее. — Тихо-тихо-тихо, — шепчет он, медленно ползет к ней, так и оставаясь на четвереньках — может, так она меньше испугается. — Я друг, — шепчет он по-вакандийски. — Я пришел тебя спасти. Сейчас мы заберем тебя и отведем домой. Все в порядке, слышишь меня? Все кончилось. Сейчас мой друг заберет тебя домой. Она мелко кивает ему, судорожно зажимая ладонью рот, чтобы не закричать. Умница, просто умница. — Как тебя зовут? — Ванда. Он вздрагивает от этого неожиданного совпадения и думает: как здорово, что их девочка — не здесь. Ей тут нечего делать. Здесь вообще не место девочкам. Да и никому не место. — Ванда, видишь вон того парня? — он показывает пальцем на Сэма, выглядывающего из вентиляции. — Это мой друг Сэм. Он сейчас заберет тебя на крышу. Посидите там, подождете, а потом тебя отвезут домой, к маме и папе. Они такие легенькие, — отстраненно думает Бартон, когда передает детей Сэму. — Уилсон, вытащишь их обеих на крышу и будешь охранять. Сиди там и жди приказа. — Хочешь отделаться от меня? — зло кривится Сэм. — Лэнга берешь, а мне не доверяешь? — Это приказ, Сэм. Сейчас не время для обид. Лэнг мне нужен для разминирования. Ты мне нужен для другого. Все, пошел. И только когда Сэм исчезает в вентиляции, Клинт позволяет себе прислониться спиной к стене, судорожно вдохнуть сквозь сжатые зубы, покрутить головой, возвращая себе хоть какой-то самоконтроль, провести дрожащей ладонью по лицу. Другой бы завыл: «не могу», а он говорит себе «пора работать» и вытягивает из-за спины лук. Потом за это явно придется заплатить, шок возьмет свое, есть вещи, которые ломают даже самых сильных, у каждого свое уязвимое место, и у Бартона это как раз дети. Но он пока не может позволить себе сломаться. *** «Единица» от Лэнга — сигнал о том, что взрывная система выведена из строя — приходит на коммуникатор, когда Бартон крадучись спускается по главной лестнице к спортзалу. Внизу он слышит шевеление и голоса, сквозь лестничный проем по диагонали он видит ухо и кусок шеи часового, ремень «Калашникова» на плече у второго. Он спускает тетиву два раза — без всяких эмоций, без облегчения, без радости. Он никогда не промахивается. Переступая через трупы, он набирает Лэнгу сообщение: «Жди». «Вы тоже ждите. Я — смерть, и я иду за вами. Я продал душу подземным богам за то, чтобы никогда не промахиваться.» Это ненормально — думать такие глупости, но это помогает сосредоточиться, и эти мысли несут его вперед, как холодный ветер. Лестница свободна, но, сверившись с планом на экране, он решает снова двигаться через вентиляцию. Два этажа вниз и тесная узкая труба направо — Сэм бы тут точно не протиснулся, — думает Бартон, извиваясь, как змея, толкая перед собой колчан и лук. Это местечко не для широкоплечих парней, страдающих легкой степенью клаустрофобии. Он бесшумно прыгает с потолка на гору спортивных матов в темной крохотной подсобке без окон. В щель приоткрытой двери ему открывается обзор на спортзал с заложниками. Примерно полсотни детей прижимаются друг к другу, сидя на полу с опущенными головами. С ними — три учительницы. Под баскетбольным кольцом — лучник прищуривается — да, эта девочка уже мертва, лужа крови под перерезанным горлом, он проиграл эту жизнь, ему нельзя сейчас задерживать на ней взгляд. Бартон высматривает свои цели. Двое террористов в камуфляже и балаклавах, с автоматами, постоянно держат под прицелом заложников — эти будут первыми. Еще двое целятся по окнам, тоже в полной боеготовности — эти будут следующими. Молодой парень с автоматом отдыхает в углу — этого оставлю Лэнгу. Трое подонков за столами, похоже, готовятся снова сыграть пародию на шариатский суд — до вас я тоже доберусь, но потом. Мальчишка со смартфоном в руках, белый, европеец, на вид лет 17 — вот кто снимал ролики, боже, пацан, а ты тут что забыл? Ты будешь нашим «языком», и если бы у тебя был выбор, я бы тебе советовал лучше прыгнуть под пулю, потому что если вакандийские спецы не справятся, я лично буду тебя допрашивать. В поле зрения Бартон попадает последний — мужчина восточной внешности, с ножом, он тащит к столу очередную заложницу. Ей осталось жить полминуты, пока они по бумажке не зачитают свой бредовый приговор. Бартон второпях набирает Лэнгу сообщение: «выруби парня в углу, потом тех, кто за столом». Он нажимает кнопку «отправить», бесшумно достает из колчана несколько стрел, плавным движением растягивает лук. Две стрелы с интервалом в полсекунды пробивают головы тех, кто держал заложников на прицеле. Следующие две — тем, кто целится по окнам. Бесшумность — залог успеха, бесшумность смерти, которую он отправляет в полет, всегда шокирует и сбивает с толку, Бартон к этому привык, он на это и рассчитывал. Никто не успевает ничего понять, да он и сам потом, как ни старался, не смог вспомнить каких-то кусков: в какой момент парень с автоматом в углу полетел вверх тормашками, когда его маленькой злой пулей атаковал все еще уменьшенный Лэнг? А когда и как Скотти вырубил центрального из тройки за столом? Или это был не Скотт? Крики заложников мешаются с громовой пульсацией барабанов в голове Бартона. Откуда две стрелы в глотках еще двоих террористов? Он не помнит. В какой момент он вылетел из подсобки, с луком, одним движением превращенным в боевой шест? Он не помнит. Он приходит в себя, слыша глухой треск сломанной руки и крики бьющегося под ним человека. Тот парень, который снимал на смартфон. Отлично. Отлично. Бартон со всего размаху прикладывает его об пол, ломает еще и нос, связывает руки его же собственным ремнем, не обращая внимания на крики. Да, ремень поверх сломанной кости — это больно. Голова разламывается от боли, в глазах мутится. Бартон видит, как Лэнг появляется перед заложниками в своем нормальном размере, снимает шлем костюма, что-то отрывисто им говорит, хромая, бредет к телу, лежащему под баскетбольным щитом, опускается перед ним на колени — и плачет. Его худые плечи содрогаются от рыданий, которых Бартон все равно не слышит. Что-то не так. С ним все не так, он не может заплакать, он ничего не чувствует, кроме боли в голове и понимания, что, похоже, все закончилось. Странным образом это понимание не приносит ему облегчения, не позволяет расслабиться. *** — Роджерс, мы закончили, здесь все чисто, заходите в здание, готовьте эвакуацию, вызывайте медиков — говорит он в рацию. Они закончили, но барабаны в его голове не утихают, ему хочется делать что-то еще: бежать, драться, понять, где он просчитался, где все они ошиблись, как все это вообще могло случиться. *** — Где мы ошиблись, Стив? — спрашивает он уже в вертолете, направляющемся прямо на базу Рубиновая Ваканда. Лэнг, сжавшийся в комок на лавке для десантников, вздрагивает и обхватывает колени руками. Сэм бессмысленно, раз в пятый, чистит стыки стальных крыльев в своем костюме. Парни плохи, да и сам Бартон не очень-то хорош. — Что мы упустили из виду, Стив, — говорит он в рацию. — Стало известно что-нибудь новое? Почему они выбрали именно эту школу, Стив? Чего мы не учли? — Мы и не могли это учесть, — терпеливо и устало говорит рация голосом Роджерса. — Одна из учительниц оказалась завербованной Боко Харам. Она провела их на территорию школы. Бартон трет разламывающийся от боли висок. — А я-то думал, учителя не предают своих учеников, — с отвращением хрипит он в трубку и откидывается затылком к стальной стенке. Ему хотелось бы вырубиться, но не получается. Проклятая страна, древняя, жестокая, чужая. *** Чертова Ваканда, чертовы фанатики, гребанная жизнь, в которой взрослые предают детей. Бартон закрывает глаза, сползая по кафельной стене душевой номер два на базе Рубиновая Ваканда. Он хотел бы, но не может вытравить из-под век все сегодняшние картинки. Он привык убивать людей, привык жить по пояс в говне и по горло в крови, но это слишком, даже для него. Кажется, его догнал весь ужас сегодняшнего дня, у него нервный срыв, кажется, он наконец сломался, — отстраненно понимает какая-то часть его сознания. Он сжимает руками голову, пытаясь выдавить оттуда грохот и рев. Он хочет вдохнуть воздуха, но горло как будто стискивает невидимая стальная рука. Дети всегда были его слабым, уязвимым местом. Изуродованные тела девочек, чья единственная вина — в том, что они хотели учиться, хотели сделать что-то хорошее в этой жизни. Бартон не хочет знать, что им сделали, и как им было больно и страшно в последние минуты их коротких жизней. Он не успел, не спас их. Не смог. Он в ответе за то, что произошло. Можно ли было спасти их всех? Он не хочет знать. Он не хочет видеть глаза их родителей. Он не хочет жить. Застрелиться бы прямо сейчас… мысль об этом приятно холодит, как кондиционер после жары. Но никто не сделает за него его работу. Где-то на свободе все еще гуляют те, кто вдохновил сегодняшних фанатиков, кто вложил им в головы эти страшные идеи, а в руки — оружие. При мысли об этом перед его глазами опускается кровавая пелена, а в ушах снова появляется ненавистный ритмичный гул. Проклятая страна, где никому нельзя доверять. Он найдет их всех. И убьет. И возможно, после этого разрешит себе не быть. Стоит начать прямо сейчас — от приступа ярости на шее дыбом встают волосы. Он приподымает голову и глухо рычит. Где-то глубоко внутри последний уцелевший кусочек рационального сознания вопит и бьет по тормозам, но тормоза уже отказали, вот в чем беда. Странный звук, будто кто-то поперхнулся, режет по его нервам. Он вскакивает на ноги. В дверях душевой стоит Лэнг, бледный до синевы, заплаканный, и как-то странно смотрит на него. Бартон не может прочитать всего, чем наполнен этот взгляд — сочувствие? Он давным-давно не помнит, как это — когда кто-то смотрит на тебя не со страхом, не с надеждой, не с ненавистью или обожанием — а с сочувствием. Еще что-то, как это назвать: нежность?! — думает Бартон, глядя, как Скотти медленно идет к нему, как его майка намокает под тяжелыми каплями воды и облепляет плечи — широкие, сильные и худые. Красивые, похожие на крылья, — мимолетно думает Бартон и удивляется сам себе. А еще удивляется, что Лэнг его не боится, даже в таком состоянии. Но в конце концов, он же волк из его стаи, маленькой отчаянной стаи изгнанников. — Тихо-тихо, — бессмысленно шепчет Лэнг, как ребенку, и очень осторожно обнимает его, и гладит по мокрому затылку, перебирая волосы, и его пальцы — длинные, изящные, как у скрипача — непривычно нежны. Он медленно массирует каменные, сведенные напряжением плечи и лопатки Бартона, делает два шага и прижимает Клинта к стене, не дает двинуться, не дает бежать и убивать. Барабаны в его ушах звучат все громче, все ритмичнее, но кровавый гнев, зовущий убивать, отходит куда-то на второй план, а на первый выползает… возбуждение — понимает Бартон. Вот черт. Не то что бы это его шокировало: он знает, что отходняк после операций может быть разным, в том числе — и таким. И, блять, если это помогает не сойти с ума, то почему бы и нет. Но… Скотти? Что ты творишь, Лэнг?! Вообще-то годы в цирке и вольные нравы цирковой братии научили его спокойно принимать все виды человеческой сексуальности, не предусматривающие убийств и расчлененки. И Бартон прекрасно знает, что в его природе — спать по обе стороны кровати, как изящно выражался Фирелли, их стареющий, но все еще красивый какой-то женственной красотой акробат-канатоходец. Однако он думал, что все подобные опыты остались в юности, что… Взглянув в глаза Лэнга, он забывает, о чем думал. Потому что у того зрачки, как у наркомана, потому что точеные черты его лица искажает мучительная жажда — тепла, прикосновений, объятий, секса — всего сразу. Скотт напоминает Бартону приютских детей, бешено тоскующих по любому прикосновению, которое не есть удар, судорожно обнимающих любого взрослого, который даст им хоть толику тепла. Да Бартон и сам сейчас такой. Он готов уцепиться за кого угодно и за что угодно, если это поможет хотя бы на время забыться, стереть из-под век все то, что он сегодня видел. Он тяжело дышит, дрожащими пальцами нашаривая пряжку ремня, Лэнг уже насквозь мокрый, вода течет с его майки и джинсов, глаза как у ненормального — он склоняется к Бартону и осторожно целует его. Соприкосновение губ — как удар тока. Оно — и еще ощущение под рукой напряженного члена — лишает Бартона последних остатков самоконтроля. Лэнг смотрит на него отчаянно, моляще, как умирающий от голода, просящий о куске хлеба. Темная волна захлестывает Бартона с головой — возбуждение мешается с агрессией и желанием обладать, подчинить — и одновременно подчиняться, отдаваться самому. Лэнг хочет его? Ну так, черт возьми, он его получит по самые гланды. — На колени, — хрипит он, яростно срывая со Скотта майку. — На колени, — и рука давит Лэнгу на плечо так, что тот зачарованно опускается на каменный пол. О господи, Скотт чувствует себя так, как будто неожиданно попал в центр торнадо, и теперь его несет, их обоих несет непонятно куда. Скотт поднимает голову и с мутным восторгом глядит на великолепные мышцы пресса, на загорелую грудь в шрамах, на сильные руки, одна из которых жестко берет его за волосы на затылке и оттягивает голову назад. — Рот открой, — глаза у Бартона совершенно стеклянные, и с этим голосом страшно не то что бы спорить — даже промедлить долю секунды. Лэнг понимает, что стоящий над ним человек сейчас невменяем, что он способен свернуть ему шею одной левой, за две секунды, и от этого возбуждение становится почти невыносимым. Он пытается выгнуться, чтобы потереться о его ногу, но Бартон не дает. Он проводит своим членом по его губам — и вталкивается внутрь — грубо, бесцеремонно, просто засаживает ему до самого горла, его сейчас вывернет наизнанку — и одновременно ему хочется кричать от восторга. Скотт пытается расслабиться, работать языком и губами, но он никогда этого не делал, всегда был, так сказать, с другой стороны. Он задыхается, Бартон дает ему осторожно соскользнуть, вдохнуть воздуха, нежно взять губами головку, пощекотать ее языком, а потом вталкивается в него снова, придерживая сильными пальцами за затылок. Скотт пытается левой рукой прикоснуться к своему напряженному члену, но Бартон неумолим, не дает этого сделать. Сейчас он решает, что и когда будет происходить, но в планах — поменяться ролями. Потому что Бартон умеет и командовать, и подчиняться, и не только на поле боя. Ему нужна вторая часть программы. Сегодня. Чуть позже. На сладкое. Бартон ускоряется, его просто сводит от напряжения, он так давно ни с кем не был, что просто сойдет с ума, если не кончит сию же секунду. Кровь грохочет в ушах, перед глазами плывут цветные пятна — и вот внутри него вздымается сметающая весь мир волна удовольствия. Он выплескивается прямо в рот Лэнгу — тот дергается, отстраняется, смотрит мутными глазами снизу вверх. Сперма стекает из его рта на подбородок и шею. Бартон сползает по стенке — у него сладко сводит ноги, он просто не может устоять. И тут он замечает в дверях обнаженную темнокожую фигуру. Сэм стоит там с полотенцем через плечо и смотрит прямо на них. Смотрит, как его командир только что оттрахал подчиненного в рот. Ну, блять, сегодня у нас что, день открытых дверей? Глаза у Сэма круглые, ошалевшие. Челюсть отвисла, губы дрожат — что это, удивление, шок, обида, ревность? Ревность?! Так вот в чем дело? Бартон с трудом фокусирует взгляд чуть ниже — и Сэм быстро прикрывается полотенцем. Но его твердокаменный стояк можно различить даже из-под полотенца. Не только ты меня поймал на горячем, парень, я тебя тоже — думает Бартон. — Так вот что на самом деле происходит между этими двумя. Ревность. Ну и кто здесь псих? Я псих? Если да, то точно не единственный. Надо что-то делать, иначе Сэм сейчас развернется и уйдет, а Бартон этого точно не хочет. — Сэм. Этому голосу невозможно не повиноваться, и Сэм, как сомнамбула, делает шаг вперед. Его взгляд перебегает с мощных дельтовидных мышц на плечах Бартона на лицо Лэнга и обратно. — Сэм, Скотти. Идем-ка ко мне, покурим, поговорим. Мне тут подкинули отличной местной травы, — хрипло говорит Бартон. Эти двое молча кивают. *** В своей комнате Бартон сразу запирает за ними дверь на замок, роется в своем столе, достает сверток с местной легкой травкой, сворачивает три косяка. «Травка шаманов» легче чем марихуана, к расслабляющему эффекту она добавляет бодрящее воздействие и удивительное обострение тактильной чувствительности. — Ты по-настоящему плохой парень, Бартон, — хмыкает Лэнг, удивительно быстро пришедший в себя после всего, что случилось. Он плюхнулся задницей в мокрых джинсах прямо в кресло-мешок, наглая скотина, — думает Бартон. Но ему нравится. — Слышишь, я в первый раз пробую травку. В моей жизни вообще много всего произошло в первый раз благодаря тебе, — скалится Лэнг. Сложно представить, что вот этот голый по пояс парень с косяком в зубах сегодня рыдал, стоя на коленях над телом мертвой девочки. Хотя если всмотреться, горькая складка в уголке рта еще не разгладилась. Тебя ранило сильнее, чем ты показываешь, Скотти. Но ты все-таки невероятно живучая и красивая скотина. Все будет хорошо. Я сниму с тебя это, как шелуху, сегодня вечером. Мы все тут на грани, так пора перейти грань. Вот с Сэмом будет сложнее, — понимает Бартон. Сэм сидит на кровати, сгорбившись, понурив мощные плечи, не зная, куда девать руки. Сэм напряженно молчит, и Бартону не нравится эта глубокая вертикальная морщина на его переносице, и то, как жестко сжались его губы. Он знает таких парней, с каменным терпением, каменным молчанием. В конце концов, если они не выпускают пар, они взрываются, как паровой котел. И тогда случается беда. У них всех, определенно, был слишком тяжелый день, слишком тяжелая неделя, слишком тяжелые полгода. Он чувствует под кожей, в ушах, отдаленный рокот барабанов, сводящий тело напряжением, проходящий сквозь него, как электрический ток. *** Он не знает, с чего начать. Ведь если честно, это нужно не только им, но и ему самому. Потому что он прекрасно умеет и любит не только командовать, но и подчиняться. Отдавать ответственность, быть ведомым — и в постели, и в бою. И вот этого ощущения у него давно не было. Так давно, что он почти и забыл, как это. Но оказывается, это по-прежнему ему нужно. Хотя бы видимость. Понарошку. На самом деле контролировать ситуацию, сделав вид, что контроль — в чужих руках. Это так сладко… Подчиниться и подставить горло, зная, что он в любой момент может убить этих двоих голыми руками. Черт, эта идея так возбуждает, что он на пару секунд забывает дышать. Хм, кажется он в свое время переобщался с Наташей и слишком близко познакомился ее безумными сексуальными играми. Он хочет этого. Очень сильно хочет, так что в паху начинает ныть, а джинсы становятся до боли тесными. — В общем так, парни, — говорит он, чувствуя, как после очередной затяжки начинает кружиться голова, а кожа бедер — ощущает каждую крохотную заклепку на шершавой джинсовой ткани. — Я хочу, чтобы вы меня трахнули. Вдвоем. Я мог бы сказать, что это приказ, — он улыбается, и от этой улыбки у Лэнга в животе все переворачивается, а Сэм вздрагивает, — но вы ведь и сами этого хотите. Все останется в этой комнате, но вы же правда этого хотите? Тогда расслабьтесь, это не стыдно. Все… нормально. Мы просто снимаем стресс. Сэм сглатывает и смотрит на него темным, жестоким, пугающим взглядом. Скотт с восторгом кивает, как ребенок, которому предложили сладкой ваты на палочке.  — Сразу скажу, чего делать нельзя, — говорит Бартон, докуривая косяк. — Нельзя меня бить — я могу прикончить вас прежде, чем соображу, что происходит. Они оба кивают. Они это понимают: у настоящих бойцов реакция на удары сверхскоростная, на инстинктах, удар для них — это всегда агрессия и вызов, угроза, нечто противоположное удовольствию и абсолютно несексуальное. — Связать меня вы можете, но только для вида, без наручников и того, что может повредить мне руки. В остальном, — он облизывает губы, — можете трахнуть, как хотите. Затрахать до полусмерти. Только сначала, — он ухмыляется, — я хочу массаж. Они отбрасывают окурки и встают. Барабаны в его ушах звучат все громче. *** Они в четыре руки стаскивают с него майку и джинсы, немного мешая друг другу, неловкие, не соразмеряющие свою силу, как подросшие щенки сенбернара. Он, улучив момент, целует Лэнга в губы — пробегается пальцами по этим худым, похожим на крылья загорелым плечам, опускает руки и гладит мускулистые бедра Сэма. Они мягко подталкивают его к койке. Лэнг отыскивает на столе баночку массажного масла, в то время как Сэм укладывает Бартона лицом вниз и запускает пальцы в его мокрые волосы, и расслабляюще массирует ему затылок. Они размазывают по его спине масло, растирают, разминают мышцы, острый запах экзотических трав и иланг-иланга заполняет все вокруг. Бартон закрывает глаза и превращается в одни сплошные тактильные ощущения. Он открыт, беззащитен, Лэнг заворожено глядит на его стриженый затылок, шею, которая вдруг кажется ему хрупкой. Лэнг склоняется и целует каждый позвонок. Сэма завораживает рельеф мышц под загорелой кожей, по этому накачанному телу можно изучать анатомию — он проводит ладонями вдоль спины Клинта, спускаясь к ягодицам. Сухощавый, мощный, ни капли лишнего жира, Бартон кажется сплетенным из стальных канатов, даже когда он расслаблен, как сейчас. Их пальцы жадно скользят по его телу, снимая напряжение. Лэнг подсовывает ладонь под живот, приподнимает его, осторожно берет в ладонь его отвердевший член, от чего по телу Бартона прокатывает жгучая волна. Сэм тем временем распаковывает свой индивидуальный перевязочный пакет и бинтами приматывает его запястья к двум железным скобам — справа и слева от койки. Как будто ее специально проектировали для таких игр. Бартон распластан на кровати, зафиксирован, уткнувшись лицом в подушку — и черт, это так сладко, так невыносимо-возбуждающе. Краешком сознания он знает, что может разорвать удерживающие его руки повязки в один момент. Но зачем? Он среди своих, — понимает он. Это его стая, люди, которым он доверяет свою жизнь, волки, которым он без колебаний может подставить горло. Если они захотят его убить, то пускай убивают, — эта неожиданная мысль взрывает его мозг. Так сладко снять со своих плеч всю ответственность, давящую на него день за днем уже полгода, и отдать другим. Пусть сделают с ним, что хотят, — думает он, теряясь в горячем тумане возбуждения, в прикосновениях четырех рук. Он закрывает глаза и уплывает в рокот барабанов, нарастающий как прибой. *** Сэм шумно сглатывает и приподымает его под живот, так, чтобы он стоял на коленях. Клинт прогибается в талии, по-прежнему притянутый к кровати за руки, и эта гибкость, тонкая талия, животная грация, могучие мышцы спины, перекатывающиеся под блестящей кожей, просто выжигают Сэму мозг. Люблю. Ненавижу. Люблю, — думает Сэм. Люблю, — думает Скотт. Люблю, — колотится в его голове, когда он приподымает голову Бартона под подбородок и целует его в закрытые глаза — сначала в левый, потом в правый. И да, задница, у него тоже великолепная. Сэм осторожно вводит внутрь один палец, блестящий от масла, чувствуя, как вокруг все сжимается — а потом постепенно расслабляется, позволяя добавить еще один. Он, честно, хотел быть бережным, растянуть его, подготовить, но хриплый стон Бартона и намек на движение, попытку насадиться на его пальцы, срывает ему предохранители. Клинт чувствует, как пальцы выскальзывают из него, но не успевает ни о чем попросить. Потому что Сэм вталкивается в него почти на всю длину, одним плавным движением, просто натягивает его на себя, крепко сжав его бедра. Боль и наслаждение вспыхивают внутри него одновременно, и черт, наверное, за всю жизнь он настолько привык к боли, что она только будоражит нервы, дразнит, оттеняет сладкое, темное, тянущее, сводящее с ума удовольствие. Он подается навстречу, принимая в себя Сэма — раскрываясь до боли. Первое же движение выбивает из него протяжный стон. Сэм жестко хватает его за волосы на затылке, тянет голову на себя — а Лэнг проводит ему по губам головкой — и затыкает похабно стонущий рот своим членом. Гулкие барабаны гремят в ушах у всех троих, время растягивается раскаленной патокой. Это хорошо, так больно и хорошо, что Бартон извивается, насаживаясь на член Сэма еще глубже. Ему хочется, чтобы было больно и хорошо, они могут делать с ним что угодно, они его стая, он принадлежит им всем своим нутром, до конца. Скотт не понимает, что он творит, он сходит с ума, глядя на эту скованную силу, на эти руки, которые могут убить его за две секунды, а сейчас — бессильно раскинуты в стороны. Он смотрит на то, как под кожей перекатываются бицепсы, как длинные чуткие пальцы стрелка судорожно сжимаются и разжимаются. Он вталкивается в рот Клинта, до самого горла — заполнить-обладать-отдавать себя. Трахать его, пока он не потеряет сознание. Двигаться в едином ритме, всем троим, сливаться в одно. Бартону не хватает воздуха, от этого мутится в голове, и все ощущения обостряются. В голове грохочут барабаны — так, что он не слышит собственного придушенного воя. Его ноги сводит напряжение, он хотел бы прикоснуться к себе руками, но те связаны, и остается только судорожно стискивать одеяло — он готов умолять, но у него нет такой возможности, и от него больше ничего не зависит. Сэм меняет угол и начинает попадать прямо в нужное сплетение нервов, это каждый раз — как электрический разряд, искры, разбегающиеся по всему телу, пляшущие у Бартона под сомкнутыми веками. Вот так, о господи, не останавливайся, оттрахай меня, порви, убей, только не останавливайся. Бартон глухо воет и прогибается, пытаясь насадиться еще сильней, хотя вряд ли это возможно. Он извивается, пытаясь добиться разрядки, потому что это сухое, грохочущее, неистовое напряжение уже больше невозможно терпеть. *** Какой же он гибкий, гибкий, сильный и опасный, — бьется в голове у Сэма, в то время как он вталкивается, с силой вбивается в извивающееся под ним тело, блестящее от массажного масла. Даже если он убьет нас после — это того стоило, — мелькает дурацкая мысль. Мокрые шлепки плоти о плоть, толчки, вбивающие — не человека, а обезумевшего от наслаждения зверя — в кровать. По грани сознания пробегает опасение порвать его — но по-видимому, все в порядке. Он такой тесный и горячий внутри, его нутро пульсирует, сжимаясь и разжимаясь, охватывая член Сэма, это невыносимо, просто невыносимо хорошо. Лэнг кончает первым, выплескиваясь прямо в рот. Бартон кашляет — Сэм чувствует как он содрогается всем телом, захлебывается, всхлипывает, сперма течет у него по подбородку, капает с губ. Скотт целует его прямо в мокрые губы, тяжело дыша, проскальзывает ладонью по животу, обхватывает член — плотно, так, как надо — и делает несколько движений. Бартон кричит, это вообще не похоже на крик человека, и это последняя капля — Сэм, по-волчьи рыча, кончает прямо в него. Скотт скользит по его члену ладонью, скользкой от спермы и массажного масла. Сэм еще раз сильно толкается внутрь, наклоняется и сжимает его горло — несильно, но это все вместе выбрасывает Бартона за грань — в ослепительную вспышку на редкость сильного оргазма, похожего на агонию. Он бьется у них в руках, стонет, выстреливается прямо в ладонь Лэнга, дрожит всем телом, хрипит, обмякает, падает лицом вниз, но четыре руки бережно придерживают его в этом мире, не дают соскользнуть в беспамятство, гладят, освобождают его руки, переворачивают на спину. Он среди своих. Среди своей маленькой стаи. Он лежит, уткнувшись подбородком в плечо Лэнга, чувствуя руки Сэма на своих бедрах. Он еле может пошевелиться. В голове пусто. Пахнет потом и массажным маслом, они так близко, так тесно друг к другу, что между ними не остается места для тяжелых воспоминаний и для смерти. Смерти просто нет. Они бессмертны. Отзвук удовольствия сладким золотом разливается по крови. Далекий звук барабанов прячется под кожу, больше не мешает, кажется чем-то естественным, как ровное дыхание Лэнга над ухом. Они так и засыпают. Совершенно бессмертные.