Спаси меня, пламенеющая бездна

Зима сбежала, суетливо хлопнув дверью, И в душу ломится обманщица весна. Нам остаётся лишь оплакивать потери И врать себе, что это лето навсегда. Гуляет в душах так давно сквозняк и ветер, Как в этой кухне с этой трещиной на стекле. Я ничего не жду, не чувствую, не верю - Только себе, только тебе… Я тебя ненавижу, но ко мне ты всё ближе, ближе, Ты меня ненавидишь но, но, но, но ко мне ты всё ближе всё равно! Агата Кристи – Ближе

Зимы в Трансильвании долгие, суровые и уходящие крайне неохотно. Стефан на самом деле не понимает, почему, когда хандра погнала его прочь из Бухареста, а обстоятельства позволили на время уехать, он выбрал Георгени – мог ведь махнуть на черноморское побережье, например. Там весна, короткая и дождливая, конечно, как и во всей стране, раньше конца апреля не начнется, но, по крайней мере, зима не столь сурова. Снега, во всяком случае, уже бы не было, да и не дуло бы так немилосердно с кухни сквозняком по всей квартирке. С другой же стороны… Зачем омрачать столь светлые места, если уже есть такое, где веками скрещивались линии боли и утрат, отчаяния и разочарований, бессилия и отвержения надежды?.. Правильно, незачем. Придя к некому заключению по волновавшему его вопросу и потеряв всякое желание думать о весне, которая перемены и белые полосы приносит разве что в чьих-то (но уже давно не в его) мечтах, Румыния наполовину наполнил кастрюлю водой и, поставив ее на огонь, подошел к окну. Цокнув языком, провел ногтем по отошедшему краю ленты скотча, налепленного поверх длинной трещины в стекле. Происхождение этой трещины Стефану было неизвестно – может, попали чем-то играющие во дворике дети, могло ведь долететь, все-таки всего лишь второй этаж. В любом случае, когда он однажды вернулся в эту маленькую тихую квартирку, трещина на стекле уже была. Менять стекло не было ни времени, ни лишних денег, и окно ему за это мстило вот уже третью зиму к ряду. Трещина со временем увеличилась, проползя до середины стекла и дав короткий тонкий «отросток», и он уже подумывал о том, что стоит все-таки прицениться к услугам по замене окон и начать откладывать деньги. Еще пару раз проведя по скотчу пальцем и поскребя, разглаживая, одну из дурацких складочек, что все время образуются, как бы ровно клейкую ленту не клеили, Румыния отошел от окна и заглянул в кастрюлю. Смутно казалось, что что-то он сделать забыл, но вот что именно, припомнить не удавалось. Достав из кухонного ящика и небрежно положив, почти бросив даже, на столешницу початую пачку дешевых макарон с претензией на спагетти, он устроился за столом и придвинул к себе оставленную здесь еще позавчера телефонную книжку с маленьким карандашиком на веревочке. Карандашик был местами раскалякан цветными мелками – работа Молдовы, решившего как-то раз обновить дизайн рабочих вещей старшего брата. Нидерланды, глядя на это детское творение, каждый раз криво усмехался и говорил, что все время забывает прикупить ему нормальную записную книжку. Стефан на это каждый раз мысленно возражал, что ему, вообще-то, нравится. Вслух ничего не говорил – не было смысла. У Теодора свое понятие о том, что нормально, а что нет. И то, что его пассия носит с собой и без стеснения использует на публике столь нелепую и совершенно непрезентабельную вещицу, по мнению де Варда, было чем-то совершенно ненормальным. Как будто это каким-то образом бросало тень на его собственную солидную фигуру. Право слово, иногда Стефану хотелось показать Теодору средний палец. Болгария вот комментариев не давал, зато был в курсе, что на некогда чистом белом первом листе красуется выполненный теми же мелками рисунок – он, Румыния, держащий за ручку Молдавию. Михаил, кажется, даже улыбнулся, когда увидел. Стефан не был уверен. Вздохнув, Румыния неторопливо, без каких-либо целей, стал листать страницы книжки. Примерно на середине он заметил еще одно художество братишки – на этот раз в соавторстве: нарисованной на каком-то скучном совещании им самим летучей мыши, гордо распахнувшей крылья, Тави пририсовал шляпку с ленточками, не оставляющую сомнений в том, кого Молдавия стремился изобразить. Невольно усмехнувшись, Стефан подрисовал на лапках мышки сапожки с каблуками. Тоже, если подумать, неизменный его… атрибут. Кто только не шутил – или наоборот, не «разделял страсть» – по поводу его каблуков. Румыния откинулся на спинку стула и с удовольствием вытянул ноги. Не в привычных всем сапогах, а в мягких домашних тапочках. Уставшим и до сих пор немного ноющим с проведенного на ногах вчерашнего дня ступням в тапках было легко и уютно, и Стефан этим откровенно наслаждался. Можно было, конечно, просто перестать носить каблуки, но… Это люди чаще склонны относиться с какой-то долей симпатии к тем, кто ниже их, а вот у стран все было обычно наоборот, с животной почти установкой: меньше – слабее – добыча. Румынии издавна хотелось казаться хоть немного выше. Иногда, правда, любому правилу свойственно давать сбой. Для Стефана таким исключением стал Теодор. Он, пожалуй, был единственным, в чьих глазах вместо хищного азарта возникло… умиление? Пожалуй, оно. Нидерланды прямо-таки обожал подхватывать его на руки и мог долго так держать, наслаждаясь моментом. Смотрел довольно, словно сытый кот, когда Стефан опускался к нему на колени и при этом не доставал ногами до пола. В такие минуты, прижавшись к де Варду, можно было ослабить какую-то струну внутри себя, позволить себе быть маленьким, легким и немного – самую малость, чтобы это не стало раздражающим – капризным. Потому что Нидерланды в эти самые моменты позволял себе быть чуть менее – суровым прагматиком и расчетливым дельцом и чуть более – галантным господином и, о, невидаль, романтиком. Это было, безусловно, приятным времяпрепровождением… …которое приносило им обоим определенные выгоды. Да, и не более того. Все эти обоюдные метаморфозы всегда были строго взвешены и отмерены: ты – мне, я – тебе. Теодор, правда, давал на порядок больше, чем мог дать ему Стефан. Но де Вард мог себе позволить такую роскошь – при желании эти же самые «пряники» легко превращались в его руках в «кнуты». Очаровательная «Зайка» делает что-то не так? Зайке просто нужно напомнить, чьи пахнущие табаком и кофе руки ее кормят. Гордость и самооценка Зайки, правда, изойдут трещинами, но зато показатели ласки и лояльности придут в норму. А для трещин всегда есть скотч. Раздраженно выдохнув, Стефан быстро, сильно надавливая на карандаш, круговыми движениями накалякал нечто, при должной доле воображения напоминающее проклятый скотч, который, в физическом или метафизическом виде, его просто, черт возьми, преследует по жизни. Этакий символ бесконечных разочарований, нереализованных чаяний, вынужденных уступок под красивым словом «компромисс», и в то же время – робкой и тихой, но воистину неубиваемой надежды на лучшее, благодаря которой он, наверное, до сих пор и не свихнулся от своей прекрасной жизни. Тихий присвист горящей газовой конфорки перекрыло шипение готовой закипеть воды. Румыния торопливо забросил в кастрюлю спагетти и сел рисовать снова, постаравшись задвинуть мрачные мысли в дальний угол сознания. Вскоре рядом с маленькой летучей мышкой появился дракон, будто бы ненароком расправивший огромные кожистые крылья и косящий на мышку полным осознанного превосходства взглядом. Чуть отодвинув телефонную книжку от себя и придирчиво осмотрев получившуюся композицию, Стефан не без удивления понял, что дракон своей самодовольной хищной мордой кого-то ему напоминает… Догадка была внезапной: Венгрию, вот именно Венгрию с его наглой рожей дракон ему и напоминает. С затаенным злорадством он дорисовал дракону цветочек за веероподобным ухом и резюмировал: вылитый венгр. Мрачное веселье, впрочем, продержалось недолго и быстро сменилось гнетущей полуапатией. Рисунок слишком точно для спонтанной и случайной карикатуры выражал их с Эржероном отношения. Венгрия в его жизни был именно что тем драконом – сильным, властным и очень, очень опасным. Он был таким, когда мадьярские всадники во главе с дьюлой Арпадом через карпатские перевалы пришли к Дунаю, и вся Европа содрогнулась, моля Господа о спасении от венгерских стрел. Он оставался таким всегда. Когда тень от венгерской короны закрывала собой множество соседних земель и когда ее перекрыла еще более черная тень османского нашествия. Он был опасен, когда попал под господство Австрии и в конечном счете даже у властного гордого Эдельштайна смог выбить особое положение, о котором другие могли лишь мечтать. Он оставался опасным, даже будучи разбитым, и продолжал, раздираемый после Первой мировой изнутри глубочайшим кризисом, нервировать мир диким оскалом загнанной в кольцо советской республики. Да этот ублюдок даже сейчас, не имея ни былой силы, ни власти, продолжает гнуть свою линию, и плевать он хотел на всех остальных! Стефан, горько усмехнувшись, отложил книжку. Плевать Венгрия хотел на всех остальных… …кроме одной страны по соседству, которую он так и не разучился рассматривать как свою персональную собственность или что-то около того. И самое досадное, раздражающее и унизительное – он, Стефан, сам, несмотря на пронесшиеся века, до сих пор не смог разучиться воспринимать Венгрию как… кого? Да если б он знал! Между ними с Венгрией было слишком много всего, чтобы подобрать конкретное определение. По какой-то молчаливой договоренности они оба называли это ненавистью. Но слово «ненавижу» каждый раз произносили с такой гаммой чувств, что выдавали лицемерность этой условности с головой. Впрочем, им, странам, не впервой – одной лицемерностью больше, одной меньше… Все принимали их с Венгрией «ненависть» друг к другу по умолчанию, без вопросов. Румыния, пожалуй, чувствовал по этому поводу радость. Если бы только можно было перестать ставить вопросы перед самим собой… Пожалуй, самым частым вопросом самому себе было «Как мы с Эржем докатились до жизни такой?..» Ответ Стефан видел в их долговечности: будь у них лишь короткая человеческая жизнь, все было бы намного проще – между ними была бы лишь чистая, незамутненная ничем ненависть. Ненависть местного жителя к дикому варвару-завоевателю, убивающему, сжигающему, грабящему, уничтожающему все, что ему было дорого. Ненависть чувствующего себя хозяином завоевателя к непокорному местному, не признающему его власть, восстающему, вредящему, и все это – во имя какой-то чужой ему культуры, чужой веры, чужих и выглядящих такими глупыми и смешными ценностей. Будь они людьми, они, может, и не встретились бы никогда лично, и просто ненавидели бы издалека. А если бы и встретились, лишь укрепились бы в этом чувстве. Но они людьми не были, и где у человека были годы, десятки лет, максимум – полвека, у них были века и тысячелетия. Где у человека были четкие рамки религии и законов, у них не было почти ничего. Даже самые самоуверенные и властные люди всегда как-то не решались влезать со своими указаниями в почти сакральное – личные взаимоотношения олицетворений стран. Стефан вздохнул. Лучше бы влезли. И, желательно, до того, как Эржерон, насладившись своим над ним триумфом, начал осознавать, что, вообще-то, не так уж и приятно постоянно и неизменно видеть в его глазах только ненависть, боль и страх. До того, как он, Румыния, начал замечать, что от Эржа бывают не только беды и неприятности. До, черт возьми, того, как в тигле их жгучей ненависти расплавились и неразделимо связались между собой в сумасшедшем сплаве страсть и привычка, гордость и понимание, забота и беспощадность, свободолюбие и собственничество, затаенные обиды и смирение, очень близкое к… прощению?.. Угрожающее бурление кипятка, готового покинуть кастрюлю и залить плиту, спасло его от необходимости в который уже раз предаваться самовнушению, убеждая себя, что его посылки ложны, а выводы ошибочны. Торопливо поднявшись, он убавил огонь и с облегчением констатировал, что бурлящая пена пошла на спад. Нижняя часть спагетти уже стала мягкой, и Румыния, орудуя вилкой, затолкал макароны целиком в воду. Придя к выводу, что все, что мог, он, кажется, сделал, Стефан оставил вилку на столешнице рядом с плитой и, обернувшись, наткнулся взглядом на ветку с маленькими декоративными розочками, стоящую в вазе. Оранжерейную розовую ветку принес на днях Болгария – один из немногих, кому известно, где в последние зимние недели искать Румынию. Не то чтобы это было так уж важно – принести и показать новый, недавно выведенный сорт. Можно было и фотографией обойтись. Нидерланды, например, так и делал – у Стефана почти половину сообщений от него именно что фотографии всяких тюльпанов и занимали. А другую половину – короткие, без заглавных букв и знаков препинания то ли вопросы, то ли распоряжения, навроде «будешь дома в восемь» или «задержишься после конференции», на которые он обычно только и мог, что ответить: «да». Михаил такой вариант, вероятнее всего, даже не рассматривал. Он просто взял и приехал сам, зная, что если и не поможет, то уж точно не сделает хуже. Вручая розу, кратко пояснил, что за сорт – теми самыми словами, которыми садовод говорит с садоводом. А еще попросил без пафоса и героических поз: «Не грусти». Стефану очень хотелось беззаботно улыбнуться и, прикрыв тоску в глазах лукавым прищуром, без запинки соврать, что все в порядке, а что он тут в полном одиночестве, спрятавшись от всего мира, тонет в минорных ретроспективах и отчаянной до апатии безысходности при мыслях о будущем – это так, обман зрения, дезинформация, сбой в матрице… Выбирайте что желаете. Но, встретившись взглядом со стоящим совсем близко (чувство самосохранения, несмотря на годы независимости, даже в отсутствие Венгрии робко и ужасно раздражающе нашептывало, что слишком близко) Болгарией, Румыния стушевался и, нервно вертя в беспокойных пальцах розовую ветвь, лгать не стал, ничего не обещал, но честно заверил, что постарается. Михаил в ответ на это только качнул головой вместо того чтобы кивнуть и предъявил творожные ватрушки, которые прикупил в пути. Кофе в квартире не было – Стефану хватало и полпачки чая, что оставалась с прошлого приезда – но Мичо, хоть и предпочитал первое, кружку с чаем принял благосклонно. День прошел за приятными разговорами обо всем подряд: Болгарии не сразу, но все-таки удалось вытащить обычно очень общительного и способного говорить без умолку Румынию из меланхоличного оцепенения и увлечь беседой. Параллельно они со всеми цветоводческими хитростями устроили розу в вазе, уплели целый пакет с ватрушками, несколько раз сменили дислокацию, перемещаясь между кухней, комнатой и балконом, где Миша курил. Упоминания таких удручающих факторов, как Венгрия и трансильванские венгры, Нидерланды, экономика, Шенген и иже с ними, они каким-то чудом смогли избежать, что радовало, кажется, их обоих. Вечером, перед отъездом, Болгария, заключив его в объятия на прощание, негромко, серьезно напомнил: «Ты всегда можешь мне позвонить, и я приеду». Стефан молча кивнул. Продолжения фразы не было, но оно было настолько очевидным, что будто бы даже и прозвучало: «А если эта сволочь (мне неважно, кто именно) снова сделает тебе больно, ты всегда можешь попросить, и я увезу тебя с собой». «Не забывай об этом, хорошо?» - Михаил отстранился и посмотрел на него со спокойной уверенностью и едва заметной властной искоркой в глазах. Румыния снова кивнул. От таких взглядов ему всегда непроизвольно хотелось замереть и сдаться. Такой слабости он не позволял себе никогда, упорствуя и брыкаясь до последнего. «Если позволишь, увезу навсегда…» Он так ничего и не сказал, только помахал Болгарии рукой. Таким скованным, неуверенным движением – бледной тенью своей обычной кокетливой манеры. Михаил уехал, оставив после себя запах сигаретного дыма на балконе и благоухание роз на всю кухню – Румыния поставил вазу там, где, по сути, проводил времени больше всего. И вот, за пару дней у роз убыло воды, которую они с Мишей, чтобы дольше были свежими цветы, подсластили, да и менять ее было пора… Решив с этим делом не затягивать, Стефан осторожно вытащил розы из вазы, вылил из нее старую воду и приступил к священнодействию. Когда твой друг – Болгария, об уходе за розами ты знаешь все, даже если речь идет о срезанных бутонах. Ты, словно божественные заповеди, помнишь золотые правила: зимой вода должна быть теплее, ей нужно дать отстояться в вазе, сахара – двадцать грамм на литр, стебли роз – промыть под проточной водой, прежде чем ставить в вазу, а поставишь – опрыскай листья и бутоны, но так, чтобы смочить только внешние лепестки и ни в коем случае не попало ни капли внутрь, иначе весь бутон сгниет… Увлекшись этим медитативным занятием, Румыния вздрогнул от неожиданности и едва не уронил вазу, когда по квартире пробежала резкая трель дверного звонка. Стефан вздохнул и поплелся в прихожую. Хотелось закончить с этим как можно скорее, а еще больше – вообще не открывать, сделав вид, что никого нет дома. Кто пришел, зачем пришел – ему, в общем-то, было совершенно безразлично. Даже в глазок не заглянул, просто отпер дверь и толкнул ее вперед. Подняв голову, чтобы все-таки посмотреть, хотя бы из некоего подобия вежливости, кто пришел, Румыния первым делом попытался захлопнуть дверь обратно, но замешкался, увязая в цепком, гипнотическом, словно у балаура, взгляде травянисто-зеленых глаз. Спокойная уверенность и едва заметная властная искорка в глазах? Посмеяться и забыть. Вот где, словно волны степных трав на ветру, расходились кругами спокойствие и уверенность, а среди них пламенели не искорки, но высокие костры. Венгрия, не сводя с него глаз, быстрым, но по-кошачьи плавным движением шагнул вперед. Стефан, не глядя, отшагнул назад. - Эрж… - выдохнул он. - Добрый вечер, - веско высказал Венгрия. Рука его тем временем неторопливо и бесшумно прикрыла дверь. - Добрый… - пробормотал Румыния, смешавшись. Стандартное, казалось бы, приветствие звучало как упрек. Или ненавязчивая просьба (пока просьба) заткнуться. И что чертовски раздражало, так это то, что ему не плевать, что все это значит. Щелкнул дверной замок, но Стефану это показалось больше похожим на выстрел. Эржерон – совершенно, абсолютно точно наугад – прошел вперед по коридору и свернул – определенно, несомненно ориентируясь по ситуации – на кухню, но делал это с такой вальяжностью, будто он не то что часто здесь бывает, а это вообще его дом. А между тем, в этом маленьком зимнем уголке социального эскапизма Стефана Эрж никогда не был. Он, в общем-то, вообще не должен был знать, что… - Как ты… – начал было Румыния, но замолк, когда Венгрия обернулся и посмотрел на него со снисходительной, но какой-то холодной улыбочкой. - Ты правда хочешь знать? Замереть. Покачать головой. Сдаться. - Вообще-то да, хочу, - хмуро заметил он. – Должен же я знать, у кого настолько длинный язык, что я теперь вынужден терпеть твою рожу там, где ее быть не должно было. - Расслабься, мышка, - усмехнулся Эржерон, присев на край стола. – Никто тебя не сдавал. Ну, кроме отметок о геопозиции в профиле твоего братишки, которые у него, похоже, автоматически выставляются при публикации фотографий с телефона. Знаешь, - он заговорщически понизил голос на полтона, - не самая лучшая мысль – позволять ребенку пользоваться соцсетями. Даже если этому ребенку уже немного за пятьсот. Стефан вздохнул и, по широкой дуге обойдя Венгрию, оперся бедрами о подоконник. Чтобы сесть, для него было высоковато, а забираться при Эрже казалось как-то… по-детски. Нелепо. Да и не хотелось ему, в общем-то, сидеть на этом ледяном из-за сквозняка подоконнике – и так неприятно дует в спину. Но стоять просто так посреди комнаты он тоже не мог – это отдавало не то раболепием, не то униженным ожиданием какого-то разрешения неизвестно на что. Вернуться же за стол, прямо под бок к Венгрии, было вариантом неприемлемым – много будет чести этому ублюдку. Несколько вдохов и выдохов он сделал в полной тишине. Эржерон сидел на столе, чуть вытянув длинные ноги и скрестив руки на груди, со взглядом совершенно нечитаемым, направленным то ли на него, Стефана, то ли вообще куда-то сквозь пространство. Тишина становилась давящей, и Румыния все же решил проявить гостеприимство. - Чего приперся? – предельно равнодушно осведомился он. Сколь долго ты пробудешь здесь? Взгляд Венгрии стал более осмысленным. - Да так, - пожал плечами он. – Дерьмовый день, хреновый вечер. Мне нужно чье-то присутствие рядом. - Короче, скучно было, - резюмировал Эрж небрежно, но глядя при этом до мурашек внимательно и цепко. Желательно, твое. - И тебя понесло портить вечер мне, - фыркнул Стефан. – Ты в своем репертуаре. - А ты вот как-то не особо, - усмехнулся Эрж. – Ни тебе блядских сапог, ни бесящих шляпок, ни экспрессии… Ты не в форме, дорогуша. Совсем своих инвесторов заездил, ммм? - Иди нахуй, - вежливо отозвался Стефан. - Ты по своему смазливому личику давно кулаком не получал, или тебе просто холодно и одиноко долгими зимними вечерами, и ты таким образом пытаешься привлечь мое внимание? – миролюбиво осведомился Венгрия, с видом воистину кровожадным поднявшись и сделав по направлению к нему несколько широких шагов. – Так ты попроси, приголублю. Румыния почувствовал себя стоящим на самой кромке какого-нибудь карпатского утеса: отступишь назад – окажешься стоящим на твердой земле, шагнешь вперед – и бездна торжествующе раскроет свои смертельные объятия. И всего-то надо, что, проглотив идущие на ум ядовитые слова, не слишком вызывающе извиниться, стерпеть снисходительно-насмешливую ухмылку Венгрии… Но Стефан поднимает взгляд, и ему вновь мерещатся высокие костры в напоенной весенней зеленью степи. Замереть. Склонить голову. Отступить. А потом с разгона метнуться вперед. Схлестнуться. Слиться воедино. - Эрж, - облизнув враз пересохшие губы, выдохнул он, едва перекрывая своим голосом вновь начавшую бурлить в кастрюле на плите воду, - сожги меня. Чтобы никогда больше не было холодно. И соблазна потянуться за теплом, куда не следует, тоже не было. Венгрия, услышав такую просьбу, сначала опешил. Озадаченно глядя на него, нахмурился, приоткрыл было рот… Вдруг сжал губы снова, а в следующее мгновение его длинные, жесткие пальцы резко повернули ручку, гася конфорку. Понял. В два шага оказавшись рядом, Эржерон властно подхватил его, усаживая на подоконник. Румыния вздрогнул, коснувшись холодной поверхности, и с судорожным смятением заглянул в глаза венгра. В тех жгучее пламя стремительно разрасталось, поглощая безмятежную степь. Удовлетворенный увиденным, он раскрыл объятия перед своей бездной – обвил руками шею Венгрии. Эрж с шумным вздохом притиснул его ближе и поцеловал. Они всегда целовались долго, жестко, глубоко. Словно пытались вложить в поцелуй одну из своих постоянных перебранок – с криками, страстными оскорблениями, проклятиями и ядовитыми выпадами. Будто старались распалить один другого до такой степени, чтобы сжечь дотла. В этот раз слишком горячо стало Венгрии – он прервал поцелуй, опьяненным от страсти взглядом скользнул по Стефану. Попытался расстегнуть его рубашку, дважды не смог протолкнуть замысловатую пуговицу в узкую прорезь и с глухим раздраженным рыком просто рванул ее. Стефан невольно вскрикнул, дернувшись от рывка, и с досадой подумал, что Эрж ему опять испортил одежду. Это, правда, стало последней по-настоящему разумной мыслью за вечер, потому что… Эржерон склонился, припадая губами к его плечу. Стефан чуть повернул голову и, касаясь щекой каштановых прядей, с наслаждением вдохнул запах… нет, не одеколона – это-то как раз Эрж не жаловал – а чуть резковатый аромат грейпфрутового шампуня, смутно различимые нотки кофе, и запах чего-то еще, типично эржевского, горьковато-медвяного, словно закушенная степная травинка. Степными травами от Венгрии, как ни странно, пахло всегда, и до конца заглушить этот тонкий, терпкий аромат не могли ни пропитывающий волосы и одежду запах дыма, ни металлически-тленный запах крови, ни что-либо еще. И это, пожалуй, было тем немногим, что Стефан в Эржероне безусловно любил – с тех самых времен, когда они ложились спать в шатре, и Эрж, засыпая, обнимал его со спины. Делал он это, конечно, не из большой любви – он, загнавший под свой сапог все окрестные земли, был в первую очередь заинтересован в том, чтобы Румыния не сбежал, поэтому и объятия, казавшиеся ему куда надежнее любых пут и цепей, у него были больше похожи на тиски. Но что значат теснота и даже боль в боках от железной хватки венгра по сравнению с силой привычки? Острая ненависть ко всему, что связано с Венгрией, со временем притупилась, а ненавистные объятия, ненавистный жар его тела, ненавистный запах неожиданно оказались… привычными. И даже больше – чем-то, что дарило ощущение покоя и безопасности, потому что в такие моменты между ними не было ни ядовитых пикировок, ни рукоприкладства. А на безумца, решившегося потревожить сон Эржа или посягнуть на то, что он считает своим, Стефан бы с интересом посмотрел. - Мышка, - выдохнул Эрж ему в ключицу, - когда ты просил тебя сжечь, я не рассчитывал, что ты будешь изображать бревно. - Просто ты как-то не особо горяч, - незамедлительно отозвался Румыния, почти с удовольствием отмечая, как сжались руки Венгрии у него на поясе. - Я тебе сейчас устрою «не особо горяч», - прошипел Эржерон, подняв голову и глядя прямо в глаза. – Выебу так, что забудешь, над какой буквой в своем названии закорючку рисовать. Сказать, что слов слишком много, а дела мало, Стефан не успел – Эрж сцепился с ним в диком поцелуе снова, и желание говорить резко пропало. Какие к дьяволу разговоры, когда горячие руки Эржа с поясницы ползут к пряжке ремня, и его волосы, случайно попавшие под пальцы, так классно сжимать в ладони, и так легко соскальзывают, когда он дергает ногами, ставшие совершенно лишними тапки… В голове немного прояснилось, когда Венгрия, попытавшись рывком стянуть с него штаны, дернул его всего на себя, и под головой и лопатками опасно задребезжало стекло. Но на этом прояснение и кончилось, потому что Стефан от неожиданности обнял Эржа крепче и обхватил его ногами, а тот, усмехнувшись, вдруг подхватил его на руки. Несколько тяжелых, слегка шатающихся шагов Эржерона по телу пробегали разряды сладостно-пугающего ощущения почти невесомости. Невесомость сменилась каким-то особенно обостренным ощущением твердости стола. Стефан невольно расцепил объятия, отвлекшись на это. Властный толчок заставил почувствовать еще и легкую боль от падения лопатками на деревянную поверхность. Головой он упал на что-то относительно мягкое. Тут же что-то больно попало по вскинутой руке, глухо грохнуло по столу. Рубашка неприятно задралась, когда Эрж подтянул его к себе поближе, и сразу забылась. Венгрия умел делать то, что не мог больше делать с ним никто и никогда – в считанные минуты лишать спокойствия, самообладания, способности отдавать себе отчет и заставлять пылать, задыхаться почти от переполняющего их обоих жара. Румыния ненавидел его за это. За то, что Эрж имеет такую над ним власть. За то, что каждый раз его не покидает чувство падения на самое дно бездны. За то, что Венгрии всегда мало, что Стефан в его руках мечется и сходит с ума – нет, этому ублюдку обязательно нужно видеть это горячечное сумасшествие в его глазах, слышать стоны и вскрики, а то и откровенный скулеж, ощущать, как его руки заполошно скользят по телу в ответной ласке… Румыния обожал его за это. За то, что Эржерону не все равно, что он там чувствует. За то, что в этой вечной войне у них неизменно ничья, потому что не только он теряет голову от страсти, но и сам Эрж, и в такие моменты Стефан чувствует себя так, словно он – какая-то ценнейшая святыня в руках фанатика, которую тот не может перестать благоговейно целовать, держать в руках, рассматривать… Это переплетение ненависти и обожания, злости и непонятного умиления, презрения к своей слабости и одновременно – осознания, что в ней же и сила, кружило голову не хуже крепленого вина. В огненной буре, ими же созданной, сгорало все лишнее, и существовали лишь руки Эржа, его взгляд, его губы, его сильные, быстрые движения, его голос глухими стонами возле уха. Это было слишком. Этого ему было слишком. Стефан со стоном выгнулся, замирая на мгновение натянутой струной, а в следующий миг сознание померкло и резко расцветилось вновь. Тело после сотрясшего его экстаза обмякло, только тяжело вздымалась с сорванным дыханием грудь. Эржерон, стерев тыльной стороной ладони пот со лба, устало навис над ним, оперевшись о стол локтями. Его волосы, порядком выбившиеся из хвоста, щекотали Румынии плечо. Несколько секунд они обменивались взглядами, ничего не говоря. Стефан чуть склонил голову набок, моргнул. Возвращались ощущения стола под спиной, сквозняка по голой коже… мокрых волос?.. Румыния с недоумением повернул голову, ища разгадку. Розы. Он задел и опрокинул на бок вазу с розами. Часть воды впитало кухонное полотенце, забытое на столе, но все остальное… И на столе вода, и на полу тоже. - Черт, - задумчиво изрек Венгрия, проследив за его взглядом и тоже обратив, наконец, внимание на цветы. – Надо это вытереть. Выпрямившись, он протянул Стефану руку. Румыния, ухватившись за его ладонь обеими руками, сел, потом слез со стола. Пока он рассеянно приводил себя в порядок, Эрж, управившийся с этим куда более резво, вытер воду вторым полотенцем и, сильно закрутив его, как следует отжал над раковиной. - Ты мне рубашку испортил, сволочь, - поведал ему Румыния. - У тебя шмотья полный шкаф, - невозмутимо отозвался Венгрия. - Твоими стараниями у меня вещей будет как у диснеевской принцессы, - фыркнул Стефан, - то есть один наряд на весь фильм и все сиквелы. - Нормально, - одобрил Эрж, усмехнувшись. – Как раз на выход. А по дому можешь и голым ходить, я возражать не буду, даже наоборот. - Остынь, извращенец, - буркнул Стефан, собираясь пойти за другой одеждой. - Ты все еще не в форме, милый! – крикнул ему венгр вдогонку. Сочинять ответ после безумия на столе было как-то лень, и Стефан сделал вид, что ушел достаточно далеко, чтобы не услышать. По телу разлилась приятная истома. Глубокие, философские почти вопросы и собственные проблемы, долгое время постоянно крутившиеся где-то в сознании даже в минуты полного покоя, куда-то исчезли – в голове угнездилось спокойствие, которого так давно не хватало. Все было просто и многообещающе задорно: он, квартира, где никто не потревожит, и занимательные словесные пикировки с одним слегка ебанутым, но очень горячим венгром. Оный венгр, когда Стефан вернулся на кухню, обнаружился возле плиты. Брезгливо подняв крышку кастрюли двумя пальцами, Эржерон с натуралистическим интересом рассматривал содержимое. - Мышонок, - заметив вернувшегося Стефана, поинтересовался он, - что за кошмарное зелье ты тут варил до моего прихода? - Слепой что ли? Это спагетти, - фыркнул Румыния и тоже заглянул в кастрюлю. Дешевые макароны, конечно, не только сварились, но и порядком раскисли в кипятке, но в целом… К черту. Он не итальянец, чтобы это задевало его чувства, эстетические или религиозные. Или что там у них в Италии по отношению к пасте. - Спагетти как спагетти, что тебе не нравится, я не знаю, - пожав плечами, Стефан подцепил и выловил вилкой несколько макаронин и с независимым видом их попробовал. На вкус было как мыло. - Судя по твоей мордашке, вкус просто божественный, - подначил Венгрия. - Какого хрена? – Стефану искренне было интересно, каким образом он довел самые обычные макароны до столь отвратного состояния. - Дай-ка, - Эрж забрал у него вилку и, осторожно понюхав, попробовал оставшиеся на ней макаронины. Пожевал, вздернул бровь и сообщил: - Ты их не посолил. - Блять, - кратко выразил Стефан свое глубочайшее огорчение сложившейся ситуацией и досаду по поводу того, что он забыл столь элементарную вещь. Эржерон, скользнув взглядом по кастрюле еще раз, приобнял его за пояс и подтянул к себе. - Знаешь что, - произнес он негромко, коснувшись на мгновение губами встрепанных рыжеватых прядей, - давай-ка выбросим эту бурду и сгоняем в душ. А потом я приготовлю что-нибудь съедобное. Румыния молча кивнул, и Венгрия отпустил его. Подхватив с плиты кастрюлю и уже выходя из кухни, чтобы отправить спагетти в путешествие по канализации, Стефан мельком взглянул на стол. Эржерон навел порядок – розовая ветвь снова стояла в вазе. Где-то в сердце что-то снова стояло на своем месте.