fur james

Михаэль тихо прикрывает за собой дверь и снимает шляпу. В таких местах не хочется ни с кем встречаться взглядом: стыд заволакивает глаза и румянит щеки, ощущение собственной греховности застывает комком в горле и не дает вздохнуть. С каждым разом Михаэль все больше привыкает к потным ладоням и постоянному сожалению о содеянном. Он заставляет себя осмотреться: обои поросячьего цвета в узорах, от которых рябит в глазах, потертая аляповатая мебель, вырванная из разных эпох. На софе полулежат две женщины средних лет: нитка жемчуга на шее, широко расставленные ноги в цветных чулках, кружка пива в руке. Навстречу выходит хозяйка с высоко поднятым подбородком и так же высоко зачесанными волосами. Она предлагает пива - Михаэль отказывается и вытягивает шею, прислушиваясь к приглушенным звукам, доносящимся из соседней комнаты. Из-за двери виден угол пианино и чья-то голова с коротко остриженными волосами, Für Elise звучит несколько неуклюже, по-ученически, но Михаэль не может не улыбнуться - настолько странно слышать Бетховена в таком месте. Он выхватывает взглядом то уголок рта, то нахмуренную бровь, то движение локтя; хозяйка проходит мимо него в комнату и наклоняется над играющим - крышка захлопывается. Она оборачивается к Михаэлю, и её губы расплываются в приторной улыбке: нет-что-вы-я-вас-вовсе-не-презираю. “Особая услуга, как вы и просили”, - её глаза смеются хищно и хитро. Михаэль сглатывает и ведет плечами. Он входит в комнату: прямо над кроватью висит распятие (грустная ирония - Иисус умер за наши грехи, чтобы потом быть вечным свидетелем нашего грехопадения), столик заставлен склянками, бутылками и оплавленными свечами, в стену вжимается старый потускневший инструмент. Со стула привстает юноша - и застывает в движении, рука лежит на спинке, колено упирается в плюш сиденья. Всего секунда - его поза естественна и вместе с тем напряжена; напоминает об античных скульптурах, о метателях дисков с натянутыми струной мышцами и складках мраморной ткани. Юноша смотрит с почти что детским любопытством, а затем перешагивает через стул и оказывается лицом к лицу с Михаэлем. Густо подведенные голубые глаза, зачесанные назад волосы, бесстыдно красный рот: как вино на первом причастии, как кровь Христа, сочащаяся из раны на правом боку, как облачение Девы Марии. - Как тебя зовут? - Джеймс. Будто поцелуй, запечатленный в уголке рта. В следующую секунду Михаэль выгибает шею и прикрывает глаза, прижимая к себе Джеймса, запуская пальцы в его волосы, пока тот оставляет влажный след на нежной коже за ухом. Не надо ни пива, ни вина - только тяжелое, тягучее желание и чужой пьянящий рот. Можно забыть обо всем: о трещащем по швам доме, о ворохе нот, которые хочется сжечь, о свистящей публике - и, хотя бы на секунду, о стыде. * Джеймс прогибается в спине и стонет надсадно, хрипло, немного фальшиво, облизывая потрескавшиеся губы; Михаэль рассматривает его мерно двигающееся тело, пытаясь не упустить ни детали. Джеймс выдыхает и открывает глаза, в них - гаснущая невинность, детство, проведенное в церковном хоре, юность, погрязшая в окуренных опиумом гостиных и чужих руках. Михаэль закрывает глаза - в его голове звучит музыка, гимн непорочности во грехе. * Джеймс натягивает подтяжки на голое тело и ломает несколько спичек, пытаясь поджечь сигарету, садится на кровать и вставляет фильтр в рот Михаэля. Тот медленно затягивается и откидывается на подушку, рассматривая кривоватую лепнину на потолке. - Откуда ты? - Из Шотландии. У моих родителей там ферма. Михаэль закрывает глаза, и грязная комната красится зеленым: мальчик бежит по лугу наперегонки с собакой, пёс звонко лает, и его лай отражается от тишины; везде молочные реки тумана - черпай ложками и прячь банки в погреб; мальчик падает в траву и смеется, пачкая колени и свитер. Спрятанная под майкой свирель больно упирается в бок, ребёнок прижимает её к губам, и над вечной зеленью льётся песня пастуха, песня невинности. Джеймс выхватывает сигарету у Михаэля, и видение мутнеет, как засвеченная плёнка. - Меня выдает акцент, да? - Знаешь ли, Джеймс - не самое немецкое имя. Они смеются, Джеймс ведет рукой по внутренней стороне бедра и прикрывает глаза. - Как ты здесь оказался? - Хочешь услышать мою грустную историю, mein Schatz? (1) - С удовольствием. - Ты родился в Берлине, верно? Михаэль кивает, ведя ладонью по груди Джеймса. - Значит, ты не знаешь, что такое скука. Та, что называют tödliche Langeweile (2). Полное отсутствие движения: воздух спёртый, и нечем дышать. Как будто болтаешься в петле. Михаэль и правда никогда не бывал за городом дольше месяца, но ему удивительно знакомо это ощущение застоя. Ему тоже нечем дышать. - Мой отец пасет овец. И его отец пас, и отец его отца, ну ты понимаешь. Я так не мог. Перед глазами - темный-темный холст с неясным пятном света, выхватывающим две фигуры: отец и сын. Блудный агнец, отбившийся от стада. - Мне было шестнадцать, когда я уехал. Оставил записку на столе, пошел на вокзал и сел в поезд. И всё. Есть было нечего, поэтому теперь я здесь. Джеймс тянется к столику и тушит сигарету. На дереве остается след. - Не так уж и плохо, - нервно смеётся он. Михаэль прикусывает губу и представляет, как дивный новый мир, сулящий свободу и жизнь, проглатывает Джеймса, мальчика, который мог бы стать гостем светских салонов и самым завидным женихом в Берлине. Проглатывает и выплевывает на обочину, показывая свои самые сокровенные тайны, все скелеты в шкафах и темные стороны лун. Михаэлю хотелось бы провести Джеймса за собой, как Марию Магдалину; хотелось бы, чтобы тот сидел в первых рядах на его концертах, а не гнил в этой дыре. Ему хотелось бы- Хозяйка недовольно заглядывает сквозь стекло двери: время уже давно вышло. Михаэль встает с кровати и натягивает рубашку; Джеймс садится за инструмент и медленно нажимает на клавиши: ми-ре-ми-ре-ми-си-ре-до-ля. Михаэль на секунду останавливается возле Джеймса, помедлив, целует его в макушку и быстрым шагом выходит. Он не может его спасти. (1) - дорогуша, буквально - мое сокровище (нем.) (2) - смертная скука (нем.)