Fire in the water is the body of our love

Говорят, Король Севера сам преклонил колени перед Эйгоном Завоевателем, преподнося ему корону так, как Дети Леса преподносят молитвы пылающему в небо костру. Говорят, Брандон Старк построил Стену, чтобы защитить Север от ночной тьмы и того, что таится в ней. Говорят, один лишь огонь может помочь, когда эта тьма приходит. И поэтому северяне должны любить огонь. Джоенна смотрит на Робба, и его волосы пылают рыжим пламенем, упрямо поджатые губы - как росчерк раскаленного прута в темноте, глаза голубые и голова искрится буйным огнем, и весь он - как красные листья на талой воде, как отблески костра на замерзшем окне, как кровь, пролившаяся по скованной льдом реке. Джоенна не может любить этот огонь. Она думает - люби огонь, но не делай его своим любовником, - но даже если бы ноги ей жгли каленым железом, она не смогла бы убежать от самой себя. Она думает, это все потому, что Робб первенец, а она бастард - она должна ненавидеть его; она думает, это все потому, что он - мужчина, наследник, она же может только дать жизнь еще одному бастарду - она должна завидовать ему; она думает, что ее кровь - грязная, незаконная кровь - черная и бесовская. Когда Таргариен рождается - Боги бросают монету. Но что они делают, когда рождается Старк - старые, безумные боги умирающих лесов? Нет, она не может быть Старком; эта кровь, что горит в ней и шепчет ночами, не может принадлежать Старкам, не может в ней это гиблое и дурное быть кровью правителей Севера. И не может она делить это с Роббом - не когда он вытягивается в седле во время охоты и глядит вперед - Истинным королем Севера. Что сделает отец, если узнает? Что думают все они - их предки, великие лорды Винтерфелла, - когда она дерзает смотреть на их статуи, но не дерзает - на собственного брата? Джоенна думает об этом в крипте, вонзая ногти в ладони до боли, словно это может помочь, и суровые взгляды прародителей пригибают ее к земле; Робб сидит рядом и смотрит на нее неотрывно, теплым, внимательным взглядом, так что ей хочется забиться в самую глубокую нору и никогда, никогда не выходить обратно. Глаза у Лианны волчьи. И вся она дикая, словно волчица, темной ночью накинувшая лунный свет себе покрывалом на плечи и принявшая человеческое обличье - ступающая мягко и нападающая справедливо-жестоко, дерзкая, и сильная, и смеющаяся; и неуступчивая - привыкшая зубами вырывать то, что не желают дать в руки. Она привыкла вбегать в главную залу прямо с дороги, только с седла, запыхавшаяся, улыбчивая, взъерошенная; она привыкла ловить на себе восхищенные взгляды, стоя посреди тренировочного поля, задорная, тонкая, бросающая вызов; она привыкла расчесывать волосы у открытого окна по утрам и прятать улыбку за тяжелыми черными прядями, замечая, как за ней наблюдают со двора, неотрывно и жадно. Единственная дочь заботливого отца - младшая дочь - она может позволить себе ничего и почти все, она привыкла купаться в любви и получает ее сполна; нет живой души в Винтерфелле, которая не любила бы юную волчицу, и больше всего ее любит ее собственный брат, молчаливый, упрямый какой-то странной, почти отталкивающей решимостью, мрачный, тихий Эддард, чьи неустанные взгляды она могла бы каждый день носить вместо платьев. Ей хочется смеяться каждый раз, когда Нед подает ей руку, чтобы помочь спуститься с лошади, или отодвигает стул за трапезным столом, или подхватывает на руки, чтобы перенести через заливший тропу к Богороще ручей; и она смеется, заливисто и громко, хохочет звенящей песней Севера, так что Нед смотрит на нее одновременно жадно и неуверенно. Однажды она спрашивает у него шутки ради, лениво подперев рукой подбородок на его собственной кровати, пока сам он чистит меч рядом, подарит ли он ей корону Вечной Красоты и Юности - Нед говорит, что ей не нужна эта корона; Нед говорит, что подарит ей что угодно. Лианна смеется. Ее сердце холодно как розы, расцветающие в ее волосах, и ничего не способно тронуть ее - она не оступится. Она может делать все, что захочет. И когда Эддард вновь пожирает ее глазами в темной крипте, думая, что она не замечает, не смеющий дотронуться и не способный отодвинуться от нее хотя бы на дюйм, Лианна поднимает глаза на статуи предков, улыбается дерзко их суровым, застывшим в камне лицам - и сама сжимает Недову ладонь. Черная алчная бездна, которую она встречает в взметнувшемся навстречу взгляде, пугает ее лишь на миг - пока она не бросается в нее с головой. И она смеется и танцует, сияет хрупкой совсем еще, почти детской юностью, позволяет себе тихие вздохи, и нежные улыбки, и опущенные смущенно ресницы; и когда Эддард, не выдержав, почти выхватывает ее из рук кавалера на танцах и не выпускает потом весь вечер, она позволяет ему, и кладет ладонь ему на грудь, туда, где ухает, переливая медленную северную кровь, сердце, и облизывает губы. В конце концов, она позволяет ему все; она знает, что сводит с ума и пользуется этим, и сама утягивает Неда в Богорощу, где ее дыхание смешивается с паром из теплых источников, и трава пачкает подол летнего платья, и она позволяет ему оставлять следы на своих бедрах. Ее сердце холоднее синих роз, оплетающих ее голову терновым венцом, она юна, и свободна-хмельна, и живет вечным летом. Она думает, что это смешно. Она думает, что это нормально - любить свою кровь. Она думает, что это ничего не значит. К бастардам на Севере относятся куда хуже, нежели в южных землях, но в этом есть один неоспоримый плюс - незаконнорожденный ребенок оказывается предоставлен сам себе; а значит, может делать все, что только захочет. И когда Джоенна с малых лет начинает носить мужскую одежду и делает все, лишь бы только походить на мальчика, ей никто ничего не говорит; только леди Кейтилин еще сильнее поджимает губы и смотрит презрительно. Что же, леди Кейтилин права, думает Джоенна, на то она и бастард, и это все, что она может сделать, чтобы только исправить ситуацию. Иногда она думает - если бы она родилась мужчиной, было бы это легче? Лишь однажды, когда она впервые отваживается подойти к тренирующимся Роббу и Теону с деревянным мечом в руках, она слышит неприкрытое оскорбление. Теон смеется, когда замечает ее, и отпускает сальную шутку, особенно неуместно и тяжело звучащую в устах десятилетнего сорванца; Теон толкает ее на землю - и падает следом сам, когда Робб бьет его по лицу наотмашь. Робб протягивает ей ладонь и улыбается. Робб встает в позицию и вытягивает свой меч вперед. Робб говорит - "не составишь мне компанию?". У Джоенны сердце пропускает удар. Ей одиннадцать, и она становится лучшим другом Робба. Ей двенадцать, и она всегда рядом, верный соратник в охоте, и в тренировках, и в запрещенных вылазках за пределы Винтерфелла по ночам. Она не смогла бы отойти от Робба ни на шаг, даже если бы захотела - потому что он сам ее не отпускает, постоянно ищущий ее совета, и оборачивающийся, чтобы поймать взгляд, через плечо, и подбадривающе и тепло улыбающийся. Ей тринадцать, и она ловит на себе неприязненные взгляды леди Кейтилин; она думает, что ей нужно все это прекратить, потому что она бастард, потому что она никто, потому что она не имеет права; она не может. Служанки в стенах замках прячутся в закутках и перешептываются о том, что леди Кейтилин хотела отослать незаконнорожденную девочку прочь из Винтерфелла, но ее первенец сам пришел к ней однажды в покои и поставил ультиматум, что ни один волос не упадет с головы Джоенны и что она останется дома, - но она не слышит этого; она никогда не услышит. Джоенне четырнадцать, и у нее екает сердце, когда Робб ей улыбается. Робб не отпускает ее от себя ни на шаг, и улыбается ей, и заботится о ней, и набрасывает плащ в туманные дни на плечи, даже если она упрямо ведет себя как мальчишка и избегает любого напоминания о своей настоящей природе - так что в конце концов даже люди в самом Винтерфелле забывают о том, что у Неда Старка три дочери, а не две. Но Робба, кажется, не заботит ее неуверенность в себе и неприятие своего тела; он смотрит на нее сияющими глазами, синими, словно воды на гербе Риверрана, и обнимает ее за плечи, и общается с ней - как равный с равной, и все это время ведет себя, как самый лучший на свете брат, - брат, повторяет себе Джоенна, брат, - и чувствует, как к горлу подкатывает тошнота. Она думает, что это ненормально; она думает, что у нее дурная, проклятая кровь; она думает, что ей нужно бежать отсюда так, словно волки гонятся за ней. В крипте статуи предков, к которым она просто не может принадлежать, смотрят на нее осуждающе и давят на плечи - к земле. Она говорит себе - люби огонь, но не делай его своим любовником. Это не помогает. Это приходит не сразу, но растет в ней день за днем: темное, подспудное чувство изнутри грудной клетки, заставляющее ее метаться из стороны в сторону и бежать, словно ноги ей жгут каленым железом - ощущение, что ей здесь душно, и тесно, и муторно. Что ей нужно вырваться отсюда, убежать, все следы обращая в прах яростным огнем, потому что если она останется здесь - сама в прах превратится. Когда ее собственная стая стала душить ее? Что ее ждет впереди? Их обоих? Когда Брандон женится на девице из Талли и станет хозяином Винтерфелла, что будут делать его младшие брат и сестра? Эддарду, верно, тоже найдут какую-нибудь тихую красавицу, может быть, младшую из того же Риверрана; а что будет с ней? Выйдет замуж за влиятельного лорда с сонмом любовниц, и незаконных детей, и псов для охоты, и сомнительных достижений на турнирах? Выйдет - и станет ничем, пылью, пропадет где-нибудь в стенах чужого, постылого замка? Лианна чувствует себя волком, что мечется и рвется в охотничьих силках. Лианна теряется в собственном безумии, захлопывающем челюсти капкана внутри ее головы. Она должна сама остановить это, потому что Эддард не остановится никогда. Потому что он смотрит на нее темным взглядом, и не хочет выпускать из рук, и считает ее своей, как угрюмый северный волк, молчаливо, но яростно охраняющий все, что принадлежит ему. Он никогда ни на ком не женится и никогда ее не отпустит - поэтому Лианна должна уйти сама. Она ведь не любит Эддарда - почему она выбрала его? Ей бы любить Брандона, сильного, уверенного, ослепительного, настоящего хозяина Севера с твердой рукой и горячим сердцем; ей бы любить Бенджена, ее милого младшего брата, который и сам в ней души не чает и любит ее, пожалуй, так, как цветы любят свое солнце. Кто-то однажды сказал ей - люби огонь, но не делай его своим любовником. Но ведь Эддард не огонь; мрачный, тихий и угрюмый - как он может быть огнем? Лианна опускает взгляд, потому что она знает - как только она посмотрит на него широко открытыми глазами, она ослепнет от этого пламени. Пламени, которым он уже выжег ее изнутри. И поэтому как только предоставляется возможность, она сбегает, надев корону Вечной Красоты и Юности и свадебный плащ, чужой и камнем пригибающий к земле, полыхающий красным на черном поле. Она сбегает так далеко, как только может, и забирает настолько высоко, насколько это только возможно - на самую высокую башню. Она танцует и кружится в всполохах пламени, ступая по краю бездны, в которой ничего, кроме всепожирающего огня, и наконец чувствует себя свободной. Вдалеке на Севере угрюмый волк воет и мечется, с лап сбиваясь в ее поисках, и этот вой мешается с ее гортанным смехом, яростным, веселым и сумасшедшим, пока она кружится, теряя рассудок, в самом сердце костра, дикая, пламенеющая, безумная, сама сияющая, словно божество древних северных земель или дитя Леса, беснующееся в день, когда лютоволк преклонил колени перед драконом. Синие розы в ее волосах вспыхивают на краткий миг - и превращаются в мертвый прах, черный, как песня безумия во всем ее теле, как алчная кровь дракона, как взгляд лютоволка в далекой, почти забытой крипте, а потом безмолвно осыпаются пеплом ей под ноги, оставляя на себе память о том, как волчья поступь превращается в драконьи когти - и исчезает вовсе. Она делает своим любовником грозное валирийское пламя. Это похоже на медленное тление; это чувство в ней - словно огонь под водой, и она задыхается и гаснет с каждым днем. Люби огонь, но не делай его своим любовником. Джоенна напоминает себе об этом каждый день, шепчет, одинокая и испуганная, в своей комнате по ночам тонкими истрескавшимися губами, ломает пальцы в беспрестанной молитве, цепляется ими, коченеющими на вечернем холоде, за подол мужской рубахи, под которой мелкой дрожью сотрясается туго перевязанная грудь, и воем взывает, кричит всем Старым и Новым Богам. Но, кажется, она безумна, и Боги отвернулись от нее. Она не хочет любить Робба, не хочет смотреть на него, не хочет искать его, не хочет идти за ним, куда бы он ни позвал - и не может иначе. Потому что Робб Старк - самый добрый, умный и смелый человек, которого она когда-либо видела; потому что он красив ослепительной, огненной красотой, в которой стать правителей Севера мешается с текучестью Риверранских вод, и когда солнце путается в его рыжих кудрях, Джоенне хочется закрыть глаза. Потому что он всегда рядом с ней, заботливый и внимательный, улыбающийся так задорно, и весело, и отчаянно, словно и сам от себя скрывает что-то, что не готов еще понять; потому что он действительно считает ее своей опорой - и равной себе. Потому что. Будто это что-то неизбывное в ней, предрешенное с самого начала, что-то вечное, как корни чардрева в холодной северной земле; потому что любить Робба - так же естественно, как дышать или ходить по земле, и Джоенна с глухой какой-то, нежной тоской понимает, что никогда никого так не будет любить; никогда никого не полюбит. Ей надо бежать. Она оступится однажды, и Боги уже начали отсчет; она слышит мерный счет утекающего времени в шепоте деревьев в Богороще и в скрипе неплотно закрытых ворот за окном. Она говорит с дядей Бендженом; она просит взять ее в Ночной дозор. И отказ получает с мрачной, смиренной покорностью, потому что - ну как ее взять? В стенах родного дома она может сколько угодно притворяться юношей, но среди братьев дозора правда быстро выйдет наружу. Она принимает отказ спокойно, не спорит и ни о чем не просит, и шепчет, шепчет искусанными губами, молит не за себя даже, за него: Люби огонь, но не делай его своим любовником. Люби огонь, но не делай его своим любовником. Люби огонь, но не делай его своим любовником. Потому что Джоенна знает - однажды она принесет бастарда. Она не хочет давать жизнь еще одному безымянному ребенку, и уж тем более она никогда, ни за что на свете не окажется с Роббом в одной постели, но это что-то непоколебимое в ней - однажды она принесет бастарда. Она не спрашивает даже, как Робб пойдет на такое, потому что знает, что найдет способ его околдовать, воспользуется уловками ночи, и трав, и вина, даже если сейчас она готова убежать на другой конец света, лишь бы не дать этому случиться. Потому что есть что-то изначальное, неотвратимое и нерушимое, как сама земля, в том, как ее тянет к Роббу, как все в ней холодеет и поет от одного лишь взгляда; и как воздух искрит между ними, когда их глаза встречаются. Это похоже скорее на предначертание, на судьбу, темную и гибельную, предрешенную, как рок Валирии или падение Харренхола. Джоенна словно бьется в охотничьих силках, загнанная, но еще не смиренная. И однажды лопается последняя нить. У Джоенны нет матери; она приживается с этой мыслью так же, как и со всем остальным, и перестает обращать внимание. Но есть вещи, которым просто невозможно научиться у кого-то другого, особенно, если ты - предоставленный сам себе северный бастард. Поэтому, когда в четырнадцать к ней приходит ее первое лунное кровотечение, о котором она и думать забыла, кожей сжившаяся с ролью мальчишки, Джоенна не знает, что делать, и некому рассказать ей, почему так нестерпимо больно внизу живота, почему мутит и кожа горит, и что можно сделать, чтобы как-то облегчить эту боль. Так что она забивается в комок из покрывал на своей кровати, пропуская и утреннюю тренировку, и завтрак, и обед, и тихо скулит там, сжимаясь, словно раненый зверь. Возможно, она забывается на какое-то время; потому что когда она вновь приходит в себя, она обнаруживает себя в руках Робба. Тот лежит на кровати рядом с ней, укутав ее в кокон из шкур и покрывал, качает в объятиях, прижав к груди и шепча слова успокоения куда-то в макушку. Робб говорит, что все будет хорошо; Робб говорит, что сейчас позовет служанок, или мейстера, или кого угодно, а лучше всех сразу, господи, Джонни, потерпи. Джоенна не знает, что именно она говорит и какими словами, но она находит в себе силы убедить его ни за кем не бежать - и тут же отключается вновь, как будто только и ждала, чтобы успокоиться под его защитой. Кажется, проходит несколько часов - может быть, и в правду так, - когда она возвращается в сознание, и, открыв глаза, натыкается на внимательный темный взгляд Робба. И это похоже на столкновение ледяных торосов, плывущих по оттаивающей реке. Потому что Джоенна знает - в том, что он сейчас сидит рядом с ней, есть что-то ненормальное. Так не должно быть. Потому что они оба знают, что это значит, что значит ее лунное кровотечение - теперь она может родить. И Джоенна уверена, что он думает об этом в этот самый момент; они смотрят друг другу в глаза несколько секунд, и она кожей чувствует, как воздух вокруг сгущается и электризуется, словно все силы мира сейчас сконцентрировались в одной точке, только чтобы притянуть их друг к другу, и когда рот Робба чуть приоткрывается, и его дыхание сбивается - нить лопается. Будто издалека Джоенна слышит чей-то надрывный, тихий хрип - "уходи", с трудом узнавая в нем свой собственный голос. Но потом овладевает собой и отталкивает Робба, ударяет его в грудь раскрытой ладонью, выталкивает из кровати, закутываясь в шкуры и закрываясь. - Уходи. - Джонни, - произносит он хрипло им самим же придуманное прозвище, что-то среднее между женским именем и мужским, - сто- - Уходи! Робб смотрит на нее долгий, бесконечно тяжелый миг, словно не совсем осознает, где находится - а потом стремительно выходит из комнаты, громко хлопая дубовой дверью. Джоенна откидывается обратно на подушки - и пытается вдохнуть. Через три дня она сбегает в Ночной Дозор, тем более что леди Кейтилин фактически выгоняет ее из дома. Дядя Бенджен смотрит на нее сожалеющим, неуверенным взглядом, но она высоко поднимает голову и принимает клятву и новое имя - Джон Сноу. Никто ничего не узнает. Говорят, когда рождается Таргариен, Боги бросают монету. Лианна думает - но что они делают, когда рождается Старк? Что делают старые, шалые Боги лесов, когда еще один волк приходит на эту землю, чтобы замерзнуть в холоде и тьме приближающейся зимы? Потому что на самом деле Старки безумнее Таргариенов. Потому что Таргариены рождаются со своим безумием; оно передается им с кровью отца и молоком матери, оно в самой их сути, в их венах, в пламени их драконов и их собственном дыхании; такое же естественное, как отблеск серебра в их волосах, безумие Таргариенов рождается даже раньше них самих, и они сживаются с ним как со второй кожей, чешуйчатой и холодной. Но волки непривычны к огню сумасшествия. Они живут и умирают в безмолвном снегу, бегут в жестокой, черной ночи, где светит над ними единственная луна - мертвая и ярко-синяя, и сердца у них холодны, как земля под мягкими лапами. Поэтому когда в сердце волка зарождается искра огня, это похоже на всепожирающее пламя. И Лианна кружится в самом сердце его, позволяет пламени дракона обнять себя за плечи и лизать пальцы, пока они совсем не истончаются и не начинают исчезать, облечь себя всю нестерпимо жарким коконом, так что серая шкура кусками опадает с ее рук, и она может почувствовать запах паленой шерсти; и она смеется и хохочет, заливается громкой, предсмертной песней, позволяет сумасшедшему своему, страшному смеху отражаться от стен и опадать на горящий пол осколками, пока вокруг не остается ничего кроме него, пока сама она не теряет слух и не перестает слышать, как вдали где-то воет тоскливо и болезненно одинокий северный волк. Пока она не перестает понимать, раздается ли этот смех по всей комнате - или только в ее голове. И она пляшет и кружится в пламени и собственном сумасшествии, и исчезает в нем насовсем. Лианна опускает руки на свой живот, оглаживает его ладонями там, где тихо сейчас сворачивается и ждет своего часа дракон. Пусть, думает она, пусть она даст жизнь ребенку, принадлежащему огню; пусть ничего в нем не будет от Старка, ни единой северной черты, ни единой капли густой, темной крови; пусть волосы его будут белы, а по венам пламя бежит вместе с дремлющей болезнью, сжигающей рассудок. Пусть этот ребенок сгорит сумасшествием, как король, яростно скрежещущий зубами и отросшими когтями на Железном троне, потому что ни один огонь не будет страшнее безумия, спящего до поры до времени у Старков меж ребер - того безумия, которому Лианна поддалась однажды в крипте, с головой бросившись в черный жадный взгляд напротив. Потому что Лианна все еще слепа и отказывается видеть всепоглощающее пламя, встретившее ее в глубине тех глаз. Лишь об одном она молит древностью обезумевших Старых богов, когда по вечерам выходит из башни под сень раскинувшейся рядом рощи - чтобы они дали ей сына; потому что девочка станет еще безумнее, чем ее мать. Но когда на последнем издыхании она видит черные волосы и серые глаза своего ребенка, она понимает, что не уверена, даровано ли это дитя ей огнем. Со временем все утихает и смиряется. Она не перестает любить Робба, и этот огонь внутри нее не становится меньше, но теперь Робба нет постоянно рядом, он не улыбается ей, и не смеется, и не обжигает все в ней одним прикосновением к плечу, и в Джоенне словно что-то успокаивается и гаснет, еле тлея где-то между ребер - так, как и должно. В вечном холоде Черного замка люди должны бы тем сильнее тянуться к огню и искать его прикосновения, но оказывается, чем дальше находится пламя, тем легче его любить. Черные одежды дозорного давят на все еще по-девичьи узкие плечи, словно бы заковывают, усмиряют ее безумие - и дышать ей становится легче. Джоенна привыкает к своему новому имени и высоко поднимает голову, впервые за долгое время расправляя плечи и неуверенно согнутую спину - привыкает к новым одеждам, и месту, и людям, и, в общем, сживается. Братья первое время подначивают ее и не принимают, но потом смиряются с ее странностями, обращая бывшие обидными ругательства в шутливые подколки - удивительно даже, как легко ей удается скрывать ото всех свое тело. Будто бы Боги наконец благословляют ее. Когда она получает должность стюарда Лорда Командующего и отдельную каморку при его покоях, становится еще легче. Однажды темная весть, гулкая, тяжелая и непрошенная, долетает до Черного замка - Робб Старк принял корону Короля Севера и собирает людей под свои знамена. Эти слова довлеют над всем Севером, собираются грозными серыми тучами и отдаются пробирающим до костей эхом в скрипе неплотно закрытых дверей по ночам, и даже вороны, принесшие новость на Стену, злобно сжимают лапы и перебирают перья черными клювами - словно латы застегивают, готовясь идти на войну. Джоенна думает, что она должна идти к Роббу. Джоенна думает, что там ее место, что она должна быть рядом с ним, верно стоящая у правого плеча и готовая последовать за ним куда угодно. Джоенна думает, что это всегда было ее судьбой, она знала, что этим все закончится, и как бы она ни пыталась от себя убежать - она всегда придет к этому. Всегда придет к нему. Джоенна остается на Стене. Она сидит, кажется, несколько часов в темноте у себя в комнате - а потом опускается сломано на пол, обнимает Призрака за шею и воет, кричит, что есть силы, чтобы вся эта боль ушла, чтобы ничего в ней не осталось, ни тепла, ни сил, ни воздуха - чтобы это пламя внутри погасло без кислорода. Когда, уставшая и опустошенная, она поднимает голову, в неровном куске зеркала напротив она ловит свое отражение: в ответ на нее смотрит испуганное что-то, надломанное и бесконечно отчаявшееся, с горящими в темноте глазами и спутанными волосами. Джоенна встает на ноги и подходит ближе, медленно, словно нехотя, поднимает голову, расправляет плечи и смотрит, осматривает придирчиво каждую черточку и каждый изгиб своего лица, всего своего тела. Поднимает руки и замерзшими негнущимися пальцами расстегивает черные одежды, сбрасывает их тяжелыми саваном на пол, разматывает туго забинтованную грудную клетку, снимает плотную грубую ткань, намотанную вокруг тела, чтобы скрыть девичью талию - пока не остается совсем нагая, тонкая, бледная, почти белая - одна в темноте. Джоенна не чувствует холода; она смотрит на себя в темной каморке Черного Замка на далекой от всех битв Стене в мутное и щербленное зеркало и будто видит себя впервые. Касается загрубевшим и шершавым пальцем обветренной щеки, ведет по скуле до острой линии подбородка, срывается вниз - прямо в ямку на ключицах, идет ниже, туда, где грудная клетка начинает расходиться мягкими округлостями; берет в ладони свою белую грудь, приподнимает, обводит темные ореолы подушечками больших пальцев - и спускается ниже, скользит ладонями по ребрам, пока не натыкается на выступающие тазобедренные косточки - кладет руки на тугие крепкие бедра. Она ведь красива, не правда ли? Она могла бы быть красива. Она могла быть родить ребенка, родить наследника. Джоенне становится тошно. В эту ночь она обещает себе никогда никому не принадлежать, и хотя обет безбрачия и так оплетает ее стальными путами, это обещание куда важнее, оно горькое, и неизбывное, и смиренно-тихое, потому что затрагивает не только тело, но и душу. Она обещает себе никогда никому не принадлежать. Никому кроме. Много позже, когда она выгибается на холодных камнях и цепляется дрожащими пальцами за окропленные веснушками плечи, она думает, что нарушила оба своих обета и проиграла все свои битвы наперед. Как будто рыжие волосы Ингвара, пылающие, словно красные листья на талой воде, могут искупить тот час, когда она осталась на Стене. Говорят, самый темный час всегда перед рассветом, но Джоенна одна в бесконечной непроглядной ночи, и то, что таится во тьме, подступает к ней со всех сторон. Она делает своим любовником смертью ледяную тьму.