***
Новый Год решили праздновать все вместе. Все старшие классы. Загодя скидывались, чтобы арендовать на ночь помещение, заказать продукты и спиртное. Задохлю на такие праздники никогда не звали, но если он и удивился, когда к нему подошла староста, Светка Звонарева, чтобы сообщить, что класс и за него скинулся, виду не подал. Тихо сказал «спасибо» и «не надо было», дескать, у него все равно не получится. План оказался на грани провала. В пятницу после уроков пришлось затащить Задохлю в туалет, но не бить, как он очевидно решил, побледнев даже губами, обычно яркими, как у всех рыжих, а «поговорить». — Слушай, Задохлик, — начал Орхипенко, переминаясь с ноги на ногу, — мы не правы были, ладно? Ну, все это. После уроков. Да, пацаны? Синицин с Игорьком что-то замычали, закивали. Задохля удивленно вскинул голову, отбрасывая с глаз челку. Со здоровенных серых глазищ с темными, не рыжими, ресницами, не очень длинными, зато пушистыми. — Короче, Зибельман, — подключился Игорек, здоровый такой шкаф и сынок завуча, — выпускной, все дела. Половины на следующий год не будет. Типа, последний Новый Год всей толпой. — Давай, приходи, Задохлик, — поддакнул Андрюха Синицин, единственный, кто сам никогда Задохлю пальцем не тронул, всегда стоял в сторонке и даже не смотрел. Гуманист петрушечный. — Сашша, — прошелестел Задохля неуверенно, — меня Сашша зовут. И почти не шепелявил при этом, только мягче и вдвое дольше обычного звук тянул. Как нерусский. Может, и вправду еврей? Только, разве евреи не картавят? — Опа! Санек, тезка! — хлопнул Игорек Саню по плечу, — так чего, Зибельман? Придешь? Задохля еще раз обвел всех взглядом, оглянулся на дверь. — Ладно. Я пойду? — Иди, конечно, — кивнул Орхипенко, с недоумением отмечая, что Задохля, оказывается, не такой уж и страшный. Черт, далеко не страшный. Внутри нехорошо так что-то ёкнуло. Задохля бочком выскользнул из туалета, словно все еще ожидая, что его вот-вот толкнут. Это в нем и бесило больше всего — собачья готовность к побоям. Саня не мог даже вспомнить, а пытался ли Задохля хоть когда-нибудь отбиваться?***
За внешний вид Зибельмана взялась лично Светка. Как ни странно, общий язык с заносчивой Звонаревой он нашел довольно быстро — хотя, чего уж тут странного, что, две девочки общей темы не найдут? — и уже через неделю от нее только и слышно было: Саша то, Саша се… А самого Задохлю стало не узнать. Под мешковатыми свитерами да обвисающими штанами он был очень даже недурно сложен, и тонкие рубашки навыпуск подчеркивали гибкость спины, а затертые джинсы в обтяжку — узость бедер и длину ног. Кошмарные круглоносые ботинки сменились видавшими виды, но вполне стильными туфлями с зауженным носком. Волнистую, темно-рыжую гриву Зибельман начал зачесывать назад, открывая аристократично удлиненное лицо, вполне такое… породистое, что ли? И стало невозможно не заглядываться на зибельманские глаза, не скрытые больше под челкой, темно-серые, со светлым ободком вокруг зрачка и темной, почти черной, каймой по краю радужки. И надо было смотреть правде в глаза — Зибельман был красив. Но красив нехорошо, как-то совсем по-бабски, аж муторно становилось. За несколько дней до конца семестра затея стала казаться все менее привлекательной, но идти на попятный было поздно. Тем более Витька взял Зибельмана в свою компанию. Надо ли говорить, как тот сиял и хорошел на глазах? Ага, мечты сбываются. И было почему-то как-то тошно. А потом Саня забыл в раздевалке ключи от дома, пришлось с полдороги разворачиваться и пилить обратно в школу — Витька собирался после уроков куда-то идти, на него рассчитывать не приходилось. Когда Саня добрался до своего шкафчика, шестой урок еще не закончился, спортзал был открыт, и из-за его дверей слышался чей-то задыхающийся, неразборчивый шепот. И надо было брать ключи и уходить, но он зачем-то подошел к дверям, заглянул в стеклянное окошко одной из створок. В зале, на сваленных горкой матах, Витька раскладывал лицом вниз Зибельмана, перехватив одну его ногу под костлявой коленкой, так, что прижатые к матам бедра немного набок выворачивались. А потом начал его трахать, без всякой подготовки, втиснувшись в несколько рывков, что-то тихо и зло ему проговаривая, уперевшись другой рукой в узкую спину между натянувших кожу лопаток, все сильнее и глубже вгоняя член в подставленную задницу, а Зибельман только задушено всхлипывал и дергался от каждого рывка. В принципе, Саня знал, что трахнуть его было частью плана, не знал только, что будет от этого так мерзко, словно ему в лицо плюнули. Задохля, сука, подстилка конченная…***
На Новый Год Саня остался дома. Отключил телефон, заранее поздравив родителей, укативших праздновать к тетке, маминой сестре, в Италию. Устроился в зале, под выключенным музыкальным центром, в обнимку с гитарой и бутылкой коллекционного коньяка из родительского бара — и плевать! Было плохо. Все было плохо. И от осознания, что плохо из-за Зибельмана, становилось еще хуже. Ближе к трем вернулся Витька, практически на себе волоча совершенно готового Зибельмана. Вместе с ними зачем-то притащились Игорек с Синициным и пара Витькиных дружков. Саня к этому времени был уже слишком пьян, чтобы уходить в свою комнату, но не настолько, чтобы не осознавать происходящее. Поэтому остался. И осознавал. А происходило все по плану. Не стоящий на ногах — почему-то голых — полубессознательный Сашка Зибельман казался красивым настолько, что смотреть больно — как икона. А когда под стащенной Синициным шубой — отчего-то длинной и женской — обнаружилось, что он в одной рубашке, залитой красным вином и с оборванными пуговицами, а длинные ноги с угловатыми коленками и худыми, костистыми ступнями — сплошь в синяках, стал казаться еще и вызывающе доступным. — Санек, ты как, с нами? — бодро полюбопытствовал Игорь, пока витькины дружки стягивали рубашку с этой рыжей блядины, а Витька деловито ковырялся в баре. — Я тебе отвечаю, Сань, закачаешься — круче, чем девку! Ну, сейчас он, конечно, уже малость подзатрахан… Сначала Саня его послал и чуть не дал по морде. Потом оттащил от Зибельмана амбалов из витькиной команды. А потом трахнул его сам. Он вздрагивал всем телом, внутри у него хлюпало и между бедер все было скользко, а россыпь веснушек на бледной коже казалась грязью, но все равно стояло на это растянутое, кажется, уже почти бесчувственное тело, на сбившиеся в темные, влажные сосульки, облепившие потную шею, волосы, на косточки бедер под пальцами и растрескавшиеся, ярко-красные губы, похожие на кровавую рану на белом, как мел, лице, запорошенном выгоревшей ржавчиной блеклых веснушек. За ночь Зибельмана пропустили по кругу раза три. Под утро они с Витькой умудрились отыметь его вдвоем, натягивая его безвольное тело сразу на два члена и наверное, ему все же было больно — во всяком случае он стонал, с трудом разлепляя запекшиеся губы, и смотрел мутными от слез, потемневшими глазами прямо Сане в лицо, пока Витька задавал ритм за них обоих, придерживая его одной рукой поперек груди, чтобы не завалился набок — сам он держаться не мог. И засыпая, прямо там же, на стащенном с дивана покрывале, Саня заворожено гладил гладкое, горячее бедро прижатого к его груди Зибельмана, все время натыкаясь на руку Виктора, обнявшего рыжего с другой стороны за тонкую талию. Когда к вечеру следующего дня все проспались, Зибельмана в квартире уже не было.***
Это были самые длинные каникулы на Саниной памяти, даже лето казалось намного короче. Оказалось, никто понятия не имеет, ни где, ни с кем живет Зибельман. Спрашивать у кого-то из учителей не хотелось, а Звонарева, которая первая и забила тревогу, когда пятого января Саша не пришел к ней на день рождения, не знала. Потому что о себе Зибельман не любил говорить и в гости никогда не приглашал, даже Светку не приглашал. Саня не придал особого значения тому, как легко Виктор «отговорился» от заключительной части плана, по которой Зибельман должен был прославиться на всю школу, как «опущенный». После каникул тот явился в школу, что называется, во всей красе: сделал мелирование, проколол одно ухо, приоделся в нормальные, дорогие тряпки, перед физкультурой в раздевалке засветил татуировку на пояснице — какая-то абстракция, чисто бабский выбор. Игорь смотрел на переодевающегося Зибельмана голодными глазами, Синицин старательно отводил взгляд, а сам Орхипенко старался понять, почему ему катастрофически не хватает воздуха в одном с рыжим помещении. Первую неделю с ним даже не заговаривали. Потом несколько бессмысленных фраз о домашней работе, о лабораторной. Зибельман отвечал, как автомат — бесцветно и ровно. Игорь как-то заикнулся — и что дальше? А что дальше? На трезвую голову и уже «после», все произошедшее выглядело совсем иначе. И слава Богу Зибельман на них не заявил. Групповое изнасилование — это серьезно. Предки, конечно, отмазали бы, но слава на весь город была бы… В общем, родители по головке не погладили бы, и как подобное вообще могло в голову прийти, не понятно было. Получилось, сами себя наказали. С другой стороны — раз уж рыжий молчал, значит тоже не стремился к огласке. Учился он по прежнему лучше всех, уверенно шел на золотую медаль, учителя все чаще называли его по имени и о том, что Саша Зибельман до девятого класса был чмырного вида Задохлей, никто не вспоминал. А вскорости выяснилось, откуда у него стали браться деньги — Виктор подгонял. И вот тогда Саня впервые почуял неладное. Деньги в семье Орхипенко проблемой не были — родители держали небольшой гостиничный бизнес — покоробило другое: Витька вообще не делал секрета из того, на кого тратит довольно приличные суммы, в циничной своей манере объяснившись с отцом, что, мол, поводов для паники нет, будет родителям и невеста, и пара внуков, но позже. После ВУЗа. А кого ему трахать до тех пор — его личное дело. Двадцать первый век, свобода нравов. Мать вообще поначалу во все это не вмешивалась, всецело поглощенная обустройством нового объекта, который должен был пройти комиссию до начала нового сезона. К концу учебного года ориентация Зибельмана ни для кого тайной не являлась. В него не тыкали пальцем, не зубоскалили и ни в коем случае не пытались клеить — самые смелые потом недосчитывались зубов. Нет, Виктор вовсе не считал для себя зазорным лишний раз напомнить, кто Зибельмана ебет и кормит, и окружающим, и ему самому. Учителя поистерили и заткнулись, продав все свои совковые моральные принципы за чек на ремонт школы. Во сколько уж там Сергей Юрьевич оценил неприкосновенность половой жизни старшего сына — история умалчивает. И на выпускной Зибельман пошел не со своим классом, а с одиннадцатым «А», с Виктором Орхипенко, а Синицин по окончании официальной части вечера, общей и обязательной для всех, сказал тихо бесившемуся Сане: — Как оно все по-взрослому вышло, да, Сань? Витька на Зибельмана хорошо так подсел. Саня закрыл глаза и постарался успокоиться. Он не будет выставлять себя идиотом из-за обычной шлюхи.***
Летом, перед тем, как брат уехал поступать на облюбованный матерью менеджмент, Саня созрел для обстоятельной беседы. Умной вступительной речи не получилось и после нескольких междометий все свелось к стандартному: «Так, какого хуя?!» Виктор мог и имел все основания просто послать младшего, с его претензиями, подальше. Но объяснил. Потому что Сашка Зибельман — самое красивое двуногое существо у них в городе и это раз. У него нет присущих девчонкам его возраста, феерических заебов, это два. Он делает потрясающий минет и совершенно точно не сможет «случайно» залететь — хотя это тоже к заебам — это три. Ну, и потому что СПИД, прочая херня, а после Нового Года Сашка не рискнет даже подумать посмотреть налево, это уверенность в чистоте и это четыре. А что еще надо при выборе партнера? — Так ты что, все-таки из «этих»? — тупо спросил Саня, когда брат закончил с объяснениями. — А ты, Сань, из каких? — задал он встречный вопрос. — Помнится, полгода назад тебя было не удержать. Да не парься ты. Это Зибельман из «этих», у него на телок вообще не стоит. А у нас с тобой, братишка, что естественно, то не безобразно. Он же со спины — девка девкой. А если еще волосы отпустит, как собирается, м-м! Образ мягко рассыпающейся по спине, темно-рыжей копны волос, длиной хотя бы до лопаток, почти сходящихся у позвоночника, когда Зибельман гибко прогибается в коленно-локтевой, бросил кровь сначала к лицу, а потом в пах. Вот и пиздец. Уже подкрался. И не сказать, чтобы так уж незаметно. Саня как можно равнодушнее спросил: — Вить, а откуда такая уверенность, что твой Зибельман не ляжет под кого-нибудь, как только ты скроешься в закате? Виктор улыбнулся в ответ, неожиданно холодно: — А сам, как думаешь? Чтобы понять потребовалась минута, другая. А потом понимание пришло. Весь этот цирк, этот «план» — всего лишь предлог. Виктор с самого начала ставил целью только одно — заполучить и выдрессировать куклу. Самую красивую. Он еще раньше Сани заметил нелепое рыжее чучело, более того, он сумел в этом чучеле разглядеть красоту настолько броскую, что дико просто, как никто до него этого не увидел. И то, что они, все они, сделали полгода назад — это то, что можно назвать блоком. Противозагульная система. И Зибельман будет самой послушной и верной «девочкой», такие уроки запоминаются на всю жизнь. Да, все по-взрослому. Как и хотели. Только кто кого наказал?***
В институте Виктор продолжал заниматься пятиборьем, выбился в республиканскую сборную и домой приезжал очень редко — за два года раз шесть всего на Саниной памяти. И четыре из них, провел дома не больше часа, ровно столько, сколько требовалось, чтобы помыться с дороги, переодеться и вызвонить Зибельмана. Мать ядовито шипела, что Виктору его «блядь малолетняя» дороже родных отца с матерью, он примирительно целовал ее в щеку, громко жаловался на спермотоксикоз от полного отсутствия всякой жизни с этой учебой, и мать закатывала глаза: — Вырастили! Ни стыда, ни совести. Орхипенко! — пыталась она воздействовать на старшего сына через отцовский авторитет. — Твой сын движется по пути полного морального разложения. Так и будешь таращиться в свой ящик? — Олюшка, это и твой сын, — меланхолично откликался из зала Орхипенко-старший, — я верю в тебя, наставляй плод нашей любви на путь истинный. Потом раздавался звонок в дверь и мать шла открывать. Из прихожей хорошо был слышен ее предельно дружелюбный голос, голос человека, двадцать лет заговаривающего зубы туристам: — Здравствуй, Шурочка. Мам-ма миа! Ты что, так и шел, в одной тонюсенькой рубашечке? Шурочка, не май месяц на дворе. И безупречно вежливый, ставший к семнадцати годам необыкновенно приятным на слух, мягкий тенор Зибельмана: — Здравствуйте, Ольга Сергеевна. Я на такси, не страшно. И опять эта его растянутая, смягченная «ш», как ножом по сердцу. И было что-то извращенное в упорстве, с которым Саня каждый раз выходил в прихожую, чтобы молча пройти в свою комнату, боковым зрением отмечая, что Зибельман даже головы не поворачивает, подперев дверь и терпеливо выжидая, пока Виктор обуется. А когда они уходили, мать уволакивала отца на кухню и там, специально включив воду, вполголоса требовала сделать «что-то». Хоть что-то! — Ты видишь, что происходит?! И Саша туда же, с ума они с этим еврейчиком посходили! — Да Санька тут при чем? — не понимал отец. — При чем? Сережа. Ты кроме телевизора и стриптизерш своих, ничего вокруг не видишь! Ты посмотри, посмотри, как твой младший сыночек смотрит на этого Зибельмана. Как собака на кость! — Оля, не утрируй… И дальше звенела посуда, и мать то повышала голос до крика, то шептала совсем не слышно, но отдельные фразы долетали. У нее, оказывается, оба сына — «голубые». А все потому, что у них нет отца. Их отец слишком занят телевизором и своими шлюхами, чтобы вспоминать иногда, что у него есть семья. Саня наловчился уходить из квартиры до того, как мать получала первую оплеуху и начинала громко рыдать сестре по телефону, жалуясь на мужа-козла, на сыновей-кровососов и проклиная на все лады «паскуду Зибельмана», с его рожей смазливой да задницей тощей. И спрашивая, не понятно у кого, откуда они вообще такие берутся — смотришь и хрена лысого разберешь сразу, парень перед тобой или девушка. А организмы-то молодые — это они с Витькой, скорее всего — у них гормоны… Ну да, гормоны. И Зибельман сам виноват. Во всем виноват. Кто-то ведь должен быть виноват? Утром на первый урок Зибельман опаздывал, приходил в очках с дымчатыми стеклами, маскирующими стеклянный взгляд и розовую сеточку сосудов на белках. На переменах дремал за партой, уронив голову на руки, а на уроках все время ерзал, пытаясь сесть удобно, и переспрашивал вопросы учителей. И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться — Витька всю ночь лечил свой спермотоксикоз, и чудо, что Зибельман после этого еще нормально ходит.***
Как и прочили ему учителя, школу Зибельман закончил с золотой медалью. А на выпускной не пошел. Неожиданно, да? Что за надежды Саня возлагал на этот вечер, на эту ночь, он и сам не сказал бы. Но это уже и не важно. Почему-то казалось, что теперь, когда не придется постоянно с ним сталкиваться, почти каждый божий день, на протяжении целых двух лет, обмениваясь мертвым, как битое стекло «привет-пока», не позволяя себе даже додумать до конца все то, что можно было бы ему сказать, чтобы хоть как-то объяснить, что-то, о чем у самого весьма путанное и смутное представление… Извиниться? А смысл? Что это изменит? И вот, почему-то казалось, что после школы станет легче. Не стало. Одержимость Зибельманом приобрела за пять лет, что Саня отучился на филфаке, хронический характер, обросла обострениями, абсцессами, и чем реже они виделись, тем хуже становилось. Он не мог без него. Забывал дышать рядом, задыхался вдали. С какой стороны не глянь — ничего хорошего, верно? Тем более, Сашка так и остался с Виктором. У них даже общий дом был где-то в пригороде. А в двадцать семь Виктор женился. Невесту звали Ольга, как и их мать, она была даже внешне немного похожа на будущую свекровь — невысокая, русоволосая, с пышными формами. Полная противоположность высокому и худому, нестерпимо-рыжему Сашке. А вот характер у девушки был совершенно безвольный. О связи своего жениха с другим мужчиной она знала, но ничего по этому поводу не предпринимала, делая вид, что верит словам Виктора, что Саша — просто школьный друг, и все. На их свадьбе он был шафером. И вместо подружки невесты, когда гулянка достигла своего апогея, целовался на глазах у чуть более четырех сотен гостей, со счастливым новобрачным. Отстаивая честь новоиспеченной невестки, Ольга Сергеевна надавала любовнику сына пощечин, добавив в ситуацию перца. Перенервничавшую невесту отпаивали корвалолом, а истерически хохочущего, почти трезвого Зибельмана Виктор куда-то увез практически сразу на своем BMW. Это был Скандал. Скандал с большой буквы. Но наследник ощутимо разросшейся и окрепшей сети гостиниц и казино, мог себе его позволить, этот скандал, послуживший в прессе своеобразным пиаром. И не только одному Виктору, но и Александру Зибельману, ставшему к тому времени довольно известным в определенных кругах художником, тоже. Через двадцать минут Виктор позвонил брату и назвал адрес, лаконично объяснив, что за Сашкой надо присмотреть, чтобы не наделал глупостей. Саня хотел сказать, что самой большой глупостью сейчас была просьба Виктора, но промолчал. Самый верный способ избавиться от соблазна — поддаться ему, да? Вот и посмотрим. Дальше все походило на дурной сон. На самый кошмарный из дурных снов. Когда Саня приехал за город, на выгнанную пока только до второго, из планируемых трех, дачу, оформленную на имя Зибельмана, Виктора там уже не было, а сам Зибельман со знанием дела, от запястья к локтю, кромсал в углу кухни канцелярским ножом с добротным широким лезвием левую руку, всхлипывая и прикладываясь к полупустой бутылке «Абсолюта». Десять лет назад он бы так сопротивлялся. Теперь он уже и орал матом, и вполне сноровисто порывался выбить нежданному спасителю зубы, и прежде чем удалось его скрутить и кое-как замотать кухонным полотенцем изувеченную руку, вымазаны в крови были оба, с головы до пят. — Что же он делает? — рыдал потом у Сани на руках свернувшийся в клубок Зибельман, — Сань, ну что же он со мной делает?! Уже или прогнал бы к черту, или мозги не ебал. Сначала в любви клянется, потом женится, потом говорит, уйдешь — найду. Найду и убью. Это что? Очередная его игра? Я ему что, блядь, кукла? Сломай и собери обратно?! Гадко съесть и жалко бросить, блядь! Не могу больше, Гос-споди, не могу я так больше! Что же мне делать, Сань… я же не могу дальше так… Саня обнимал его вздрагивающие плечи, такие же худые, как в школе, разве что пошире, гладил растрепанные длинные волосы, спутанные, где-то слипшиеся на концах в твердые иголочки, а внутри словно куски от сердца откалывались. Громко и больно. И самое ужасное — он его сейчас почти не слышал, в ушах шумело от жгучего, нечеловеческого просто желания, и ничего с этим желанием поделать было нельзя. И как раз сейчас было нельзя. Вообще было нельзя. Потому что надо быть клиническим идиотом, чтобы не понять — Зибельман повернулся на Витьке не меньше, чем Саня на нем самом. И хуже уже просто не придумаешь, хоть садись и на пару вскрывайся… Через час он немного пришел в себя, наглотался каких-то таблеток, половину названий которых Саня видел в первый раз, уже спокойно извинился за истерику и затеял уборку. Закровоточила уже нормально перебинтованная рука. Саня решительно усадил его на стул и позатирал пятна крови сам, раз или два отвлекаясь, чтобы выпить за компанию с разглагольствующим о высоком искусстве, под действием своих колес, хозяином дома, а когда все было вытерто и окровавленные тряпки торжественно вынесены на свалку, они вдвоем добили ту бутылку «Абсолюта» до конца. Открыли новую. Начали еще одну. Шлифанули чем-то сладким до одури, пряно пахнущим сиропом от кашля. И насинячились так, что только очнувшись под утро от ощущения всемирной засухи во рту и тонко дребезжащего, битого стекла в мучительно раскалывающейся голове, в чем мать родила, рядом с разметавшимся поверх простыней, таким же голым Зибельманом, Саня сообразил, что уберечься от «глупостей» так и не удалось. Черная дыра в памяти нехотя выплевывала скудные обрывки, отдельные фрагменты, которые никак не складывались в связную картинку: спотыкающееся шествие на второй этаж, потом почему-то сразу — кровать, изнурительное выпутывание из одежды, истерика с распаковыванием презервативов, провал, тягучая, вытесняющая воздух из легких судорога оргазма — это отчетливо, ленивые, разморенные ласки, невозможно сладкие губы Зибельмана, кажется, то все-таки был абсент, намешанный с ударной порцией сахара, опять провал, потом снова кухня, последняя сигарета на двоих, Зибельман кривится от дыма, как девчонка — он вообще-то не курит — и фильтр обжигает пальцы, пока рыжая, встрепанная макушка там, между бедер… Совесть подло молчала — было упоительно сладко, просто до неприличия. Особенно — от вида бледных лунок от ногтей на талии и узких бедрах рыжего. Вот так. Невменяемое, краденое счастье. Пусть даже на одну ночь. А страх накатывает резко, ледяной крошкой. Сейчас он проснется. И надо будет смотреть друг другу в глаза, что-то говорить, что-то с этой ночью делать. Или ничего не делать… Саня сполз вниз, на кухню, отыскал пачку кофе, засыпал в кофеварку сразу двойную порцию, чтобы наверняка. Противно знобило, во рту — форменная помойка, и череп вот-вот расколется. И почти хочется, чтобы раскололся. На втором этаже зашумела вода. Проснулся. Пятнадцать минут тянутся целую вечность — успевает щелкнуть кофеварка, ледяная крошка выморозить нервы в хрупкое крошево, и когда Зибельман, закутанный в шелковый халат, вплывает на кухню, мир сужается до размеров его чуть расфокусированных зрачков, которые скользят по стенам, по окну, мимо, упорно не замечая. — Саш… — Сейчас Виктор приедет, — говорит он хрипло, трет виски бледными, почти белыми пальцами. — Сань, тут в конце улицы продуктовый. Сходишь? Я не знаю, там хлеба, яиц возьми. Минералки, главное, не забудь. И… Потом, ладно? — Конечно. Конечно. Как скажешь. Ничего такого, правильно? Все правильно. Живем дальше. Когда он возвращается, Виктор с отсутствующим видом докуривает на крыльце пачку сигарет, не реагируя на приветствие, а Зибельман, маскируя все еще влажными волосами покрасневший отпечаток ладони на щеке, гипнотизирует на кухне по новой заправленную кофеварку. Третьему здесь не место. И третий молча зажевывает перегар ментоловой жвачкой и садится за руль в состоянии очень близком к отчаянью смертельно больного. Через час соглашается на провалявшееся больше месяца на рабочем столе приглашение крупной иностранной редакции, через два — бронирует билет на вечерний рейс. И не отвечает на все пять или шесть звонков от Зибельмана.***
Через полгода, в Вену, где он устроился штатным корреспондентом довольно популярного научного издания, ему позвонила мать, сказала, что у Виктора родилась дочь, три четыреста, назвали Дашей. Ах, вот она, тайна неожиданной свадьбы… С Виктором они с той ночи так и не перемолвились ни словом. Зибельман пару раз звонил, приглашал на свои выставки, Саня отказывался под вежливыми и жутко уважительными предлогами. А потом ездил на аукционы. Зибельман был своеобразным художником, его работы сложно было отнести к какому-то определенному стилю — чистая графика. Но какая графика. Он почти не работал с цветом: уголь, тушь, простой карандаш. Наверное, ближе все же к экспрессионизму, но совершенно без гротеска. Четко. Остро. Каждая работа, как след бритвы, по живому. Секс. Боль. Рождение. Смерть. Вывернутые наизнанку души. После его выставок напиться хотелось. Последние три месяца выставок не было, звонков от Зибельмана тоже. А вскоре после матери позвонил и Виктор. Несколько скупых фраз, приглашение на крестины. Шаг к примирению. А они что, ссорились? Саня взял оплачиваемый отпуск на два месяца и вернулся. Не ради брата, вовсе нет, хотя это и было официальной версией. Кого он пытался обмануть? Едва выбравшись из очереди в багажном отделении он набрал номер, с которого в последний раз ему звонил Зибельман, выслушал механический голос автомата, сообщивший, что номер больше не обслуживается, попробовал старый номер — тот же результат. Дома Виктор смеялся над его осторожными, наводящими вопросами. Нехорошо и зло смеялся. Предложил проехаться. Тут, недалеко, шестая городская. По дороге рассказал. И от его рассказа у Сани кровь в жилах стыла.***
Мысли, так и не ставшие записью ни в одном дневнике… Сначала тебе все кажется забавным. Гомофобствующий братишка, нелепое рыжее чучело, которое травили всем классом, а оно упорно не сидело в самом темном углу, не отсвечивая. Гордое. Влюбленное. Ну, надо же. Это так льстило. А потом ты обнаруживаешь, что чучело-то — симпатичное. Красивое даже. Даже очень красивое. Как девочка. Ну и что, что не девочка? Ты же считаешь себя раскрепощенным и в какой-то мере бисесксуальным, это же модно, быть бисексуальным. И все складывается просто идеально, и кажется, что игра стоит свеч, что оно того стоит. И глазом моргнуть не успеваешь, как твой гомофобствующий братишка уже глаз не сводит с твоего чучела, которое уже совсем не чучело, на которое уже хочется смотреть и смотреть. И планы меняются, стремительно, на ходу. Потому что выясняется, что не по тебе это чудо сохло, а по твоему братцу, еще с третьего класса. Нормальный номер, да? И учителям не жаловалось, и дядьке своему ни слова не говорило. Мученик хренов. И тогда игра набирает обороты. Он такой смелый, да? Думает, может вот так запросто отшить при пацанах, мол, извини, Вить, ты не так понял, мне не ты, мне твой брат нравится. А ты мне просто интересен, как объект изучения, ты такой популярный… И дальше уже театр абсурда, дальше — вниз, только вниз, по наклонной, не остановиться. И в его первый раз вместо нежности и шелковых простыней — боль и жесткость спортивных матов, холодный спортзал, кровь и слезы, и непонимание пополам со страхом под мокрыми ресницами. А Санька вечером ядовито поздравляет, и злая такая радость — ах, увидел? Отлично! Лучше и не придумаешь! И вот тут остановиться бы… И никак, уже никак, потому что малолетняя гадина отравила мысли, потому что рыжего ты уже считаешь своим, только своим, а он еще не понял, все еще артачится. Малолетка. Тупая, наивная малолетка. И младший — такая же малолетка. Уже чуть ли на стены не кидается, а сказать «хватит!» — кишка тонка. И ты давишь на рыжего до конца, и на Новый Год, на тот самый треклятый Новый Год, когда ему — только-только исполнилось пятнадцать, а тебе — восемнадцать через четыре месяца — когда этот дурачок ждет Саньку, когда он созрел наконец, чтобы признаться ему в чем-то там, что считает любовью, ты объясняешь ему, сначала по-хорошему, что никому он, кроме тебя, тут на хрен не нужен. Или разве что «на хрен». И пустят его, как обычную подстилку, без твоей защиты, по рукам. И распрекрасный твой братец первый в очереди будет. А потом и не плюнет в его сторону. И конечно же, рыжий не верит. Психует, встает в позу. Новый образ быстро прижился, забыл уже, как восемь лет его полшколы чмырило. Все, как по нотам. И ты делаешь это. То, за что потом ненавидишь себя, как самую последнюю тварь, но не признаешься в этом даже на исповеди. Делаешь это. Предлагаешь проверить. На слабо. А он уже такой храбрый. Храбрость эта густо замешана на адреналине безыскусного мата и дешевом портвейне, он же к признанию своему готовился, принял для храбрости, а пить-то ни черта не умеет. И он соглашается. Господи! Он даже не понимает на ЧТО он соглашается! Он даже не сразу начинает сопротивляться, когда его уводят из общего зала, на верхний этаж, где в одном из бесчисленных, пустующих зимой помещений военного санатория насильно заливают все тем же портвейном, чтобы не дергался, не сопротивлялся. Его берут по очереди, а ты цинично следишь, чтобы осторожно, чтобы не порвали, его крепко держат за ноги, за тонкие щиколотки, придерживают за бедра, и там потом просто кошмарные синяки. А он уже настолько пьян, что едва ли что-то чувствует, все время то теряя сознание, то вдруг начиная задыхаться, совершенно не осознавая происходящего. И почти страшно. И все равно какой-то бес внутри не позволяет остановиться, ты хочешь, чтобы он раз и навсегда запомнил — с тобой нельзя спорить. Кто-то притаскивает снизу чью-то шубу — длинную, то, что надо. И дома ненаглядный братец оказывается просто на высоте — набрасывается на рыжего, как голодный на кусок мяса, тот даже немного приходит в себя. И понимает. И начинает плакать. Беззвучно шепчет пересохшими губами и сдохнуть хочется, потому что шепчет он Его имя, имя твоего чертового братца. И такое зло берет… Ты готов на убийство, вполне готов. Но убить эту рыжую суку, это же не то, да? Его надо доломать. А потом собрать заново. Для себя. Только для себя. Если бы тебя спросили, на что похоже сумасшествие, ты бы не задумываясь ответил, что оно — рыжее, как полоса закатного неба, и можно им захлебываться до тошноты, и все равно мало. Снять однокомнатную квартиру в другом районе, в новогоднее утро — та еще задачка. Ты справляешься. Ты понятия не имеешь, на сколько затянется «реабилитация». Он в синяках, растянут, как отработавшая смену на объездной блядь, но и только. Несколько дней он не произносит ни звука. Не спит. Не ест. Не смотрит в глаза. Он вообще никуда не смотрит. То есть — смотрит «в никуда», в мертвую точку, в пространство, широко распахнутыми, невидящими глазами. Ты его моешь, переодеваешь, возишься, как с ребенком, или как с умственно отсталым, а взгляд не смещается ни на миллиметр — его здесь нет, его нет в глубине этих неподвижных, расширенных, как у обдолбанного, зрачков. И уже страшно по-настоящему — а не слишком ли? А вдруг, вот это — навсегда? Ты почти счастлив, когда на пятый день он вырубается. Ты сам на грани сумасшествия, когда во сне он кричит и плачет, не переставая. Его никто не ищет, вот что странно. Никто, кроме расчехлившихся одноклассников. Да, тех, что принимали непосредственное участие, во главе с братцем — тоже. И выясняется, что у него нет родных, кроме дядьки, который предпочел бы, чтоб восемь лет назад племянничек отправился к праотцам вместе со своей шлюхой-мамашей, нагулявшей ублюдка от какого-то еврея на заработках за границей. А он взял и отделался в жуткой автокатастрофе незначительными ушибами да переломом ноги. Как ты оказался прав, а? Он действительно никому, кроме тебя, не нужен. Через неделю рыжий «возвращается». И делает это весьма своеобразно. Можно только гадать, что теперь творится в его голове, но жить он хочет намного больше, чем умереть, и все его несколько попыток самоубиться довольно несерьезные, больше рассчитанные на психологическое давление. Не выйдет. И хотя это очень сложно — разжимать вцепившиеся мертвой хваткой в рукоятку ножа пальцы, бить наотмашь по осунувшемуся, хищно заостренному лицу, выдерживать его ненавидящие взгляды — давать слабину нельзя. Зато уже можно, недельки через две, подпоить его, упорно играющего в молчанку, дорогим сладким вином, словно девочку, разговорить, выслушать полупьяную истерику пятнадцатилетнего подростка, поклясться, что да, больше никто, никогда, даже посмотреть не посмеет… Говорить с ним, успокаивая одними интонациями, как с диким животным. А когда расслабится — осторожно поцеловать. Он совсем не умеет целоваться. Его трясет от каждого прикосновения. Он еще понятия не имеет, что не обязательно должно быть больно, что вообще не должно быть больно, но теперь-то ты приложишь максимум усилий. Ведь оно стоит того. Когда он начинает неумело откликаться, ты уже знаешь — оно того стоит. А еще знаешь, что одно надо заменить другим, плохое — хорошим. Он забудет. Не простит, нет, подобное не прощают, но забудет. Каждый раз будет забывать. И при каждом удобном случае — вспоминать. Ничего. Это ты как-нибудь переживешь. Тебе удается обманывать себя так очень долго, все десять лет, что ты теряешь себя в вашей общей постели. Никогда, ни с одной женщиной тебе не было лучше, и дело не только в сексе, хотя и в нем тоже. Рыжий стал твоей отравой, твоим откровением, твоим падением и отпущением грехов. Истеричная, мотающая нервы тварь. Самый чуткий и умелый любовник. Изумительный собеседник, идеальный слушатель и собутыльник. Верный, как собака — ни одной измены за десять лет — ты же параноик, этого не отнять, весь в мамочку — ты его проверял. Давным давно повздоривший с крышей психопат, впадающий то в буйство, то в депрессию, посезонно и в зависимости смены своих антидепресантов и чего-то там от дистонии. Думал, для него все пройдет бесследно? Как бы не так. На учете в неврологии он с шестнадцати лет. А с некоторых пор — еще и в кардиологии. По прежнему влюбленный. Не. В тебя. И полгода назад, какого лешего ты отправил к нему Саньку? Не знал, чем это закончится? О, они так трогательно друг от друга бегали. Так всю жизнь и пробегали бы. Последний урок, да? «Так вот, Рыжик. Мой братец — хронический уебок. Это диагноз. Ничего тебе с ним не светит. Но ты попробуй, попробуй, мне не жалко.» Как-то так. И он пробовал. Как с цепи сорвался. Названивал, все визу пытался сделать, а ему все отказывали и отказывали. Ну, куда, с его-то причудами. А Санька, дурак, сбежал, просто сбежал. Рыжик, Рыжик, что же мы с тобой сделали…***
— Вы понимаете, что сейчас не время для посещений? Тем более, Зибельман ваш в реанимации, никто вас туда не пустит. Тетка на этаже — стоит на смерть, как на осаде Ленинграда. Сане фиолетово на их часы для посещений, у него такое ощущение, что еще раз она скажет эту фразу, он в первый раз в жизни поднимет руку на женщину. — Женщина, миленькая, вы представьте, что вы перелетаете два часовых пояса, чтобы попасть в больницу, где лежит самый дорогой вам человек, вы не считаете, который там сейчас час, а вам говорят «не время», «не пустят». Ну, будьте вы человеком! — Мущщина, завтра. Завтра утром приходите! Тетка непрошибаема. Какой он ей «мущщина»?! Зеркало в туалете подтверждает — еще какой «мущщина». Рожа небритая, под глазами темные круги, и вообще видочек — в гроб краше кладут. Что, сердешный, разнервничался? Идиот, Боже, какой идиот! Все мы такие гордые, такие взрослые, уходим по-английски, уступая дорогу победителям. И вся жизнь — стечение обстоятельств, вовремя не сказанных слов, просранного времени. Даже ненавидеть Витьку сил не осталось. Только бы не было совсем поздно, только бы… С дистонией Зибельман еще со школы мучился. Давление прыгало, как попало. Думали — возрастное. К двадцати годам Виктор загнал его на полное обследование. Выяснилось, недостаточность митрального клапана. Таблеточки, покой, минимум нагрузки. Куда там! Через два года повторное обследование показало стеноз. Инвалидность. И три месяца назад Зибельмана еле довезли до реанимации уже с пороком. Операция. Рецидив. Еще одна операция. Сердце отказывало, словно он — молодой, успешный — не боролся за жизнь, не хотел жить. И с этим уже не поможет даже выписанный из Германии кардиолог. Утро Саня встретил в коридоре кардиологического шестой городской. К девяти появился хирург, делавший последнюю операцию. А вы кто? Родственник? Нет? До свиданья. Неделя прошла в полубредовом ожидании, пока стабилизировалось состояние, пока разрешили посещения. Виктор даже перенес крещение дочки на две недели, чтобы брат в себя немного пришел. Сам он за десять лет отношений с Зибельманом уже разучился паниковать, хотя было видно — тоже места себе не находит. Мать закатила показательное выступление, жена Виктора сохранила молчаливый нейтралитет. Как выяснилось, вовсе не в бесхребетности дело было, а в элементарном понимании ситуации в целом — муж от нее никуда не денется, а что его страсть к рыжему не взаимна она интуитивно с самого начала чувствовала. С этим можно жить. Это рано или поздно закончится. По цвету лица Зибельман не сильно отличался от больничной наволочки. Не просто худой. Почти прозрачный. Волосы тусклые, стянуты простой, тонкой резинкой, сгибы локтей синие от капельниц. Что уж в него вливали, но он почти все время спал. А когда просыпался, будто грезил наяву, вроде и узнавал, и словно считал, что ему это снится. Бледно улыбался и снова засыпал. Спящая красавица. Саня часами просиживал рядом с ним, в его отдельной палате — еще бы, знаменитый художник, разве ж его засунешь в общий клоповник. Один раз он очнулся достаточно, чтобы еле слышно прошептать: — Санька. Ты приехал. Тень себя самого, тронь — растает дымом. Только глаза живые, счастливые. Саня не помнил, распускал ли он сопли вообще когда-нибудь, а тут почувствовал, как в носу защипало. Сполз на пол, пальцы его к губам прижал — а они такие тонкие, как веточки, одни косточки, обтянутые кожей — в горле что-то булькает, только и смог выдавить: — Прости… Поправляйся, ладно? И дальше, как ком поперек горла, самое главное сказать — давишься, и ни слова не вытолкнуть. И про себя, как молитву — Господи, пожалуйста, только бы не было поздно, ведь еще не поздно? Пусть только не смеет сдаваться, пусть борется, это ведь важно, да? Хочет человек жить, или нет. Это очень важно. Зибельман, чудовище рыжее, живи только, мне еще столько тебе сказать надо…