Шуточка

Ясный, зимний полдень… Мороз трещит, и у Миши, который держит меня за руку, покрываются серебристым инеем волосы на висках и пушок над верхней губой. Мы стоим на высокой горе. От наших ног до самой земли тянется блестящая дорожка, в которой отражается солнце. Возле нас маленькие красные санки — Съедем вниз, Миш! — умоляю я — Всего разок, давай! Но Миша боится. Всё пространство от его ботинок до конца ледяной горы кажется ему страшной, неизмеримо глубокой пропастью. У него прерывается дыхание, когда он глядит вниз, когда я только предлагаю сесть в санки, но что же будет, если он рискнет полететь в пропасть! Он сойдет с ума. — Ну пожалуйста, — тяну я – или слабо? Миша наконец уступает, и я по лицу вижу, что он уступает с опасностью для жизни. Я сажаю его, бледного, дрожащего, в санки, обхватываю рукой и вместе с ним низвергаюсь в бездну. Санки летят как пуля. Воздух бьет в лицо, ревет, свистит в ушах, рвет, хочет сорвать с плеч голову. От напора ветра не можешь дышать. Кажется, сам Сатана обхватил нас лапами и с ревом тащит в ад. Окружающие предметы сливаются в одну длинную, стремительно бегущую полосу… Чувство, что в один миг мы разобьемся. — Я люблю тебя, Миш! — говорю я вполголоса. Санки начинают бежать всё тише и тише, рев ветра не так уже страшен, дыхание перестает замирать, и мы наконец внизу. Миша ни жив ни мертв. Он бледен, едва дышит… Я помогаю ему подняться. — Ни за что еще раз не поеду, — говорит он, глядя на меня широкими, полными ужаса глазами. — Иди нахуй, Даня! Я чуть не умер!!! Немного погодя он приходит в себя и уже вопросительно заглядывает мне в глаза: я ли сказал те четыре слова, или же они только послышались ему в шуме вихря? А я стою возле него и внимательно рассматриваю снег под ногами. Он берет меня за руку, и мы долго гуляем около горы. Загадка, видимо, не дает ему покоя. Слишком уж замороченное лицо у него было. Были сказаны те слова или нет? Да или нет? Это вопрос самолюбия, жизни, счастья, вопрос очень важный, чуть ли не самый важный на свете. Миша нетерпеливо, проникающим взглядом заглядывает мне в лицо, отвечает невпопад, ждет, не заговорю ли я. Я вижу, он борется с собой, ему нужно что-то сказать, о чем-то спросить, но он не находит слов, ему неловко, страшно, мешает радость… — Знаешь что? — говорит он, не глядя на меня. — М? — Давай еще раз… прокатимся. Мы взбираемся по лестнице на гору. Опять я сажаю бледного, дрожащего Мишу в санки, опять мы летим в страшную пропасть, опять ревет ветер, и опять при самом сильном и шумном разлете санок я говорю вполголоса. — Я люблю тебя, Миш! Когда санки останавливаются, Миша окидывает взглядом гору, по которой мы только что скатились, потом долго всматривается в мое лицо, вслушивается в мой голос, равнодушный и бесстрастный, и вся его фигурка выражает крайнее недоумение. И на лице у него написано: «Он, или послышалось?» Эта неизвестность выводит его из себя. Бедный мальчик не отвечает на вопросы, хмурится, готов закричать. — Не замерз? Может пойдём по домам? — спрашиваю я. — А мне… мне нравится кататься, — говорит он, краснея. — Проедемся еще раз? Ему «нравится» это катанье, а между тем, садясь в санки, он, как и в те разы, бледен, еле дышит, дрожит. Мы спускаемся в третий раз, и я вижу, как он смотрит мне в лицо, следит за моими губами. Но я прикладываю к губам платок, кашляю и, когда достигаем середины горы, успеваю вымолвить: — Я люблю тебя, Миш! И загадка остается загадкой! Миша молчит, о чем-то думает… Я провожаю его с катка домой, он старается идти тише, замедляет шаги и всё ждет, не скажу ли я ему тех слов. И я вижу, как страдает его душа. – Я отчётливо слышал это! Это не может быть ветер! На другой день утром я получаю сообщение: «Пойдешь сегодня на каток – зайди за мной.» И с этого дня я с Мишей начинаю каждый день ходить на каток и, слетая вниз на санках, я всякий раз произношу вполголоса одни и те же слова: — Я люблю тебя, Миш! Скоро Миша привыкает к этой фразе, как к вину или морфию. Он жить без нее не может. Правда, лететь с горы по-прежнему страшно, но теперь уже страх и опасность придают особое очарование словам о любви, словам, которые по-прежнему составляют загадку и томят душу. Подозреваются всё те же двое: я и ветер… Кто из двух признается ему в любви, он не знает, но ему, по-видимому, уже всё равно. Как-то в полдень я отправился на каток один. Смешавшись с толпой, я вижу, как к горе подходит Миша, как ищет глазами меня… Затем он робко идет вверх по лесенке… По движениям видно, что ему страшно ехать одному. Он бледен, как снег, дрожит, он идет на казнь, но идет, идет без оглядки, решительно. Он, очевидно, решил, наконец, попробовать: будут ли слышны те сладкие слова, когда меня нет? Я вижу, как он, бледный, с раскрытым от ужаса ртом, садится в санки, закрывает глаза и, простившись навеки с землей, трогается с места… Жужжат санки. Слышит ли Миша те слова, я не знаю… Я вижу только, как он поднимается из саней изнеможенный, слабый. И видно по его лицу, он и сам не знает, слышал он что-нибудь или нет. Страх, пока он катила вниз, отнял у него способность слышать, понимать Но вот наступает весенний месяц март… Солнце становится более доброжелательным. Наша ледяная гора темнеет, теряет свой блеск и тает. Мы перестаем кататься. Бедному Мише больше уже негде слышать тех слов, да и некому произносить их, так как ветра не слышно, а я собираюсь выехать из Петербурга — надолго, должно быть, навсегда. Как-то перед отъездом, дня за два. Еще достаточно холодно, еще лежит снег, деревья мертвы, но уже пахнет весной и шумно кричат грачи. Я подхожу к зданию, где живет Миша, внимательно смотрю на него. Я вижу, как он выходит на крылечко и устремляет печальный взгляд в небо… Весенний ветер дует ему прямо в унылое лицо… Он напоминает ему о том ветре, который ревел нам тогда на горе, когда он слышал те четыре слова, и лицо у него становится грустным, а по щеке чуть ли не ползет слеза… И бедный просит этот ветер принести ему еще раз те слова. И я, дождавшись ветра, говорю вполголоса: — Я люблю тебя, Миш… Что делается с Мишей! Он вскрикивает, улыбается во всё лицо как ребенок, радостный, счастливый, такой красивый… А я иду к себе… Это было уже давно. Теперь Миша уже встречается с девушкой. То, как мы вместе когда-то ходили на каток и как ветер доносил до него те слова, не забыто. Для него теперь это самое счастливое, самое трогательное и прекрасное воспоминание в жизни… А мне теперь, когда я стал старше, уже непонятно, зачем я говорил те слова, для чего шутил…